И вот он видит семерых бойцов с винтовками, скатками, противогазными сумками. Короче, в полной форме и при оружии. Значит, отступали в порядке. Страшась их, стыдясь и про себя моля о пощаде (ведь он-то отступал «не в порядке»!), шепча «братцы», лейтенант подступает к ним. И, может быть, еще не одно и не два сказано было бы им «праведных» слова, если бы не узнал он среди этой семерки своего помкомвзвода сержанта Тягунца. Память тут же метнулась к оплеухе, полученной от Папсуй-Шапко. «Тягунец — щупленький веснушчатый недокормыш с осиненными глазами — стоял на правом фланге семерки — вел на восток! — и глядел на меня испуганно и ожидающе. Я шагнул к нему, чувствуя, как гневно-уверенно подпрыгнуло у меня сердце, и спросил папсуйским голосом, сам дивясь своей искренней ярости:
— Где взвод?
До этого я держал пистолет стволом вниз, но теперь рука самостоятельно, без моего усилия, поднялась до уровня правого плеча Тягунца, не защищенного скаткой. Я помню, как Тягунен привстал на носках сапог и помертвело сказал: «Товарищ лейтенант», застыло глядя мне в зрачки, и как остальные шестеро одновременно подобрали винтовки по команде «смирно». Вот тогда-то я понял, почему слабые и несправедливые люди, незаконно или по ошибке поставленные у власти над другими, неизменно и в первую очередь стремятся обвинить в чем-нибудь самого сильного и правого, — этим они устраняют из жизни опасность примера и сравнения и утверждают себя в праве на произвол».
Такой уничтожающе-откровенной оценки своему поведению молодой герой Воробьева никогда еще не давал! Хотя — объективно — приходилось совершать ему прегрешения перед людьми и более тяжкие. И этот жестокий, но справедливый суд — не минутное настроение, а результат подспудно накопленного и пока еще ясно не осознанного недовольства самим собой, вызов себе, своему самодовольному бездумию, возведенному когда-то чуть ли не в жизненное кредо.
Когда-то он боролся с теми, кто, по его мнению, вставлял палки в колеса времени. Никакие нюансы в расчет не принимались: одного подозрения хватало, чтобы решить для себя: чужой. На его землю пришел враг; чужой — здесь и думать не надо. Но выясняется, что у него есть еще один враг. Он поселился, и, видно, уже давно, в нем самом. Враг, с которым бороться несравнимо трудней, чем с врагом открытым или с врагом «замаскировавшимся». Потому что он не чужой — он свой, в его плоти, в его крови, в его сердце. Он крепко в нем обосновался и исподволь уже долгое время водил по жизни, выдавая себя за него самого. Этому врагу нет названия, и не угадать, когда он пойдет в атаку — злой, жестокий, несправедливый и бездушный себялюбец. Надо все время быть начеку, надо всегда быть готовым встретить его, дать отпор. Жить теперь нужно только так.
В повести «Убиты под Москвой» герой Воробьева попадает в окружение. Бомбовыми атаками с воздуха, гусеницами танков рота кремлевских курсантов, не успев как следует навоеваться, вмята в землю, раздавлена, разгромлена. Вконец измотанный беготней по схваченному в огненные тиски редколесью лейтенант валится в полузасыпанную землей воронку и оказывается лицом к лицу с таким же, как сам, загнанным, одуревшим от буреломного грохота взрывов курсантом. Отдышавшись, он «внезапно и жутко догадывается, что перед ним дезертир, трус и изменник. Смертельная ненависть к этому «мерзкому, скрюченному» от страха человеку кружит лейтенанту голову. Он бьет его в подбородок и на истерический вопль: «Стреляй тогда!» — поднимает пистолет.
И тут он «увидел себя со стороны». До этой секунды он никак не связывал свое поведение с поведением курсанта, а тут связал: он такой же дезертир, трус и изменник, как этот курсант. Его взвод еще не погиб, еще воюет, а он, его командир, обязанный если погибнуть, так вместе со взводом, валяется здесь, живой и здоровый, и тешит себя глупой надеждой: «Может, это пройдет… Как-нибудь пройдет и кончится».
И уже не курсанта — он себя ненавидит! И когда он кричит: «Вставай!.. Там все гибнут, а ты… Вставай! Пошли! Ну?!» — это себе он кричит, это себя посылает под пули, под бомбы, под гусеницы.
Курсант погибает. Единственный свидетель растерянности лейтенанта замолк навсегда. Но не рад тому герой Воробьева. Потому что, погибнув, курсант не увидел, как он поджег танк — и не сгоряча, не со страху. Действия его были разумными, грамотными: швырнув бутылку, он не забыл до того смочить бензином и поджечь паклю, не забыл, что самая уязвимая часть танка называется репица.
Эта победа — не только его первая победа над ненавистным врагом. Это прежде всего первая над собой — ненавистным — победа… С четырьмя винтовками на плечах, с пистолетом в кармане, с бутылкой в руке, голодный, измученный, в горе оттого, что от всей роты остался один, но и счастливый тем, что враг не прошел, он, не оглядываясь на недавнее поле боя, идет к своим.
Идет человек, из своего опыта знающий, что фашистских гадов бить можно. Что именно он будет их бить, такие, как он, вынесшие на своих плечах всю боль и недоумение первых месяцев битвы за Родину.
Это уже воин идет!..
В повести «Крик» герой Воробьева тоже командует взводом на подступах к Москве. Внешне он тот же юноша с кубарями, что и в прошлых вещах. Но за известной нам внешностью совсем другой человек. Другое в нем — это прежде всего отношение к людям, над которыми поставили его командовать. Ему легко с ними, и им легко с ним, потому что не выдавливает он из себя к ним доверие, не заставляет себя их любить, а доверяет им и любит их. «Тридцать обветренных и дорогих мне лиц, тридцать пар всевидящих и понимающих глаз смотрели в нашу сторону. Что-то горячее, благодарное и преданное к этим людям пронизало тогда мое сердце, и я быстро отвернулся, потому что мог заплакать…»
Знаменательное признание! Если бы раньше герой Воробьева отважился на подобное, ему вряд ли бы можно было поверить. В крайнем случае можно было б счесть эти слова за минутную слабость. И затем простить. Теперь же и мысли такой не приходит. Вся повесть как раз убеждает в том, что герой Воробьева с радостью принял в себя это новое, постепенно, с трудом, но неумолимо подминающее то, что не пришло с кровью, а было наносным, чуждым, неорганическим. И это новое в нем диктует совершенно иную логику его мыслей, его поступков и действий. И нет ничего удивительного, что в ситуации, схожей с той, что была в рассказе «Дорога мужества» и в повести «Убиты под Москвой», герой уже не бросает людей на произвол судьбы, спасая себя. Он спасает людей, приказывая им отходить, а сам остается в прикрытии.
Вместе с ним — помкомвзвода старший сержант Васюков. Первое же появление Васюкова в повести говорит о том, что лейтенант со своим помкомвзвода — близкие люди. На народе они держат себя по отношению друг к другу подчеркнуто официально, а когда остаются одни, то лейтенант — Сережа, а сержант — Коля. Нет, это не панибратство. Это знак величайшего взаимного расположения, доверия и общей их, двух командиров, ответственности за судьбы тридцати дорогих им людей — бойцов взвода…
И вот оба они заперты под замок в сарае, а снаружи скрипят по снегу шаги часового. Плен… Повестью «Крик» начинается новый этап жизни нашего героя.
О чем же первая мысль его, только что пришедшего в себя после ранения и только-только успевшего сообразить, что он в плену? О том, что его ждет? О допросах, пытках и казни? О жалости к себе?
Если б то было раньше, вполне логичным было бы предположить, что именно в это русло устремятся мысли героя Воробьева. Но теперь вот что его волнует в первую очередь: «Всех?» Он спрашивает Васюкова о бойцах взвода. И это не только не противоречит логике его теперешней человеческой сути, нравственно возрожденной на войне, — это единственное, чего от него ждешь.
Здесь, в плену, герой Воробьева как бы прозревает. Люди, рожденные на той же, что и он, земле, не страха, не подозрения были достойны, а глубокой в них веры, любви и бережного отношения. На них держалась всегда и держится — в самый тяжелый свой час — Россия. На таких вот, как этот простой, не шибко грамотный парень Коля Васюков.
Сто раз бы умер лейтенант в первые же дни плена, не будь рядом с ним Васюкова. Только силой, уверенностью, добротой Васюкова он и живет. А кто он для Васюкова, в сущности? Ну, вместе служили, вместе самогон пили, вместе повели взвод на разведку боем, потом одной миной их ранило, а теперь вот они в плену. Не так уж длинен их совместный послужной список.
Но не в послужном списке дело. И не в личной симпатии. Для Васюкова лейтенант прежде всего — человек, вместе с которым они родились на русской земле, вместе с которым пошли они защищать эту горькую землю, с которым вместе — Васюков ни на секунду не сомневался — они еще повоюют. Этот обескровленный, чуть живой лейтенант — единственная ниточка, которая связывает сейчас Васюкова с тем, чего нет для него на свете дороже, — с истекающей кровью Родиной. И он, отшвыривая мысли о собственной гнетущей ране, делает все, чтобы успокоить, выходить, уберечь лейтенанта, а если настанет такая минута, то и закрыть его своей грудью.
И крепок его дух, крепка вера в себя, в таких, как он сам, вышедших сразиться с врагом. Многое ему непонятно, и от этого непонятного душит его бессильная злоба. Но одно он знает твердо и в своем этом знании непоколебим: немца бить можно!
Лейтенант не хочет обременять собой — полуживым — тоже раненого, но быстрее, чем он, ожившего Васюкова. В какой-то момент он предлагает ему даже «смываться» — есть такая возможность. И в то же время он знает: уйди Васюков — ему «хана» тут же. Но Васюков не уйдет, не бросит его. Орден — так на двоих, смерть — так вместе. Это для себя Васюков решил твердо. И на этой его твердости держится лейтенант, из последних, угасающих сил стремясь доказать своему великодушному другу, что тот не зря с ним «валандается», что он достоин этого. И смерть, если такое свершится, он примет достойно.
Васюкова, его самоотреченную, жертвенную преданность тому, кто, как и он сам, попал в отчаянное положение, не раз и не два еще вспомнишь. Это будет тогда, когда память Воробьева вновь возвратится к немецкому плену. Только теперь «исполнять обязанности» Васюкова будет уже главный герой писателя. В рассказе «Немец в валенках» уже сам он — не однажды бежавший из лагерей и всякий раз схваченный снова, а теперь вот посаженный в штрафной офицерский барак — выхаживает напарника по побегам. Но это для нас не откровение, мысленно мы уже видели его в этой роли в пов