Сыромуков оторопело увидел, как из-под смеженных ресниц по щекам Лары катятся слезы. Первым неосознанным порывом его было утешающе погладить малютку по голове, – ну что, мол, такое – но наперебой этому появилось новое властное желание – прервать ее плач окриком, не юродствовать и таким образом помочь самому себе достойно перенести беспощадную пронзительность этих цветаевских стихов.
– Идемте на солнце! – клекотно распорядился он. Лара, по-детски всхлипнув, подобрала сумку и шляпку, и Сыромуков подумал, что ему надо, надо было погладить ее по голове.
На главной тропе им повстречался соловьиный мастер в своем страшном коновальском плаще с полуоторванным карманом. Он, вероятно, успел распродать утреннюю порцию товара, потому что не засвистел при их подходе.
Лара была молчалива и сумку временами несла впереди себя.
В санаторий они вернулись прежним путем, и там в продовольственном ларьке Сыромуков счетно купил четыре апельсина и две плитки шоколада, чтобы все это делилось поровну.
Ключа в гардеробной не оказалось – Яночкин, наверно, отдыхал до обеда, и, чтобы не беспокоить его, Сыромуков решил не подниматься в палату. Он припомнил, что бильярдная размещалась на первом этаже в конце коридора, и отыскал ее. Стол почти целиком загромождал комнату. На нем лицом к двери в одиночестве сидел лысый пунцоволикий старик в солдатской гимнастерке и что-то выкраивал из кожаного лоскута. Вместо правой ноги у него была деревяшка. Она горизонтально, как ствол противотанковой пушчонки над бруствером окопа, лежала на борту бильярдного стола, нацеленная на дверь, и отполированные шляпки медных гвоздей, крепившие резиновый кружок к рыльцу ходульки, блестели притягательно тревожно.
– Чо хотел? – окликнул старик, когда Сыромуков попятился в коридор. – Сыграть думал? Давай сгуляем, коли делать не хрена!
Было ясно, что он служит тут маркером, но гонять вокруг стола одноногого человека не представлялось достойной забавой. И в то же время из-за этого его увечья ему нельзя было нанести обиду отказом сгулять. Существовала и побочная причина для игры: выждать спад обедающих в столовой, но на этом умысле Сыромуков не хотел задерживаться, чтобы не признавать его. Он вернулся в бильярдную, успев отметить, как ловко и мягко спрыгнул старик со стола. От него еще издали несло перегарным смрадом, и то, как он вожделенно зыркнул на апельсины в руке Сыромукова, окончательно убедило того, что играть с ним надо.
– На интерес махнем? – проискливо спросил старик. – Я вчерась врезал, мать его…
Сыромуков протянул ему оба апельсина и сказал, что сам он тоже, мать его, вчера немного тяпнул. Он не только без насилия над собой, но с непонятной легкостью и даже охочестью подделался вдруг под стиль речи старика. Тот принял апельсины, отнес их на подоконник и оттуда шало заявил, что играть на такую мутоту даже не подумает.
– Ты что? Весь русский соглас и совесть растерял? Давай хоть на пару пива сладим, ну!
– Ну сладим, сладим, – согласился Сыромуков, – но я не пью пива и не знаю, где его тут продают.
– Не молоти мне рожь на обухе и не плети из мякины кружева, – сказал старик. – Будто не знаешь про чешеское в баре? Двенадцать градусов как-нибудь!
Он установил шары и выбрал из поставца два кия.
– Какой хошь. Они все без кожаных нашлепок. Американку разыграем? Бей первым.
Сыромуков сначала проделал все, что полагалось, как он считал, любому уважающему себя игроку – покачал, взвешивая, кий, подтянул манжету на левом рукаве рубашки, а уже затем склонился над столом.
– С падающим, – с нарочитой угодой предупредил он партнера. Старик сопроводил удар Сыромукова коротким срамным словом, выкрикнув его бездумно и озорно.
– Ну, заяц, погоди! – дружелюбно сказал ему Сыромуков, сумевший все-таки попасть в пирамиду шаров и раскатить их по столу. Он тоже выдал под руку старика лохматый глагол, и получилась подставка. Сыромуков тычком кия закатил в одну лузу сразу два шара, на этой минуте и прервалась его беззаботная необремененность в поведении со стариком. Оказалось, что у того при каждом шаге рассохше крякала деревяшка, и не в «стопе», а где-то вверху, в той казенной части ее, куда, очевидно, всовывался культяп ноги. И уже нельзя было не думать о том, каким веществом установлено гнездо деревяшки, что в ней скрипит и стонет, чем скреплена трещина, если она образовалась: ремнем, гвоздем или проволокой? Стало неприятно слушать поминутные матюки старика и возмутительно видеть, как он бестолково шырял-пырял концом кия между щепотью серых узловатых пальцев, а шары все же клал с трескучим костяным грохотом, – значит, первый удар скиксовал нарочно. Когда он с особым, ерническим вывертом плеча вогнал в лузу свой последний шар, Сыромуков отнес в поставец кий и сказал, что пойдет за пивом.
– А зачем пинжак одеваешь? – подозрительно спросил старик.
– Пиджак? Ах, да-да, – поморщился Сыромуков. Он забрал кошелек, а пиджак закладно оставил на вешалке и, когда шел по коридору к бару, почувствовал, что сердце бьется в завышенном ритме, лицо азартно горит, а рубашка под мышками вульгарно взмокла. Так позорно продуть! Два на восемь…
– Ну и что тут такого! – вслух сказал он, неизвестно кого ободряя – старика маркера или себя.
Бармен поздоровался с ним по-приятельски радушно и спросил: «Что будем?» Сыромуков сказал. Пиво в самом деле было пильзенское, в небольших элегантных бутылках. Их понадобилось завернуть, чтоб не нести в открытую, и бармен умело сделал из «Правды» квадратный пакет.
– Послушайте, есть один небольшой принципиальный вопрос к вам, – сказал он, склоняясь к стойке. Сыромуков не без душевной заусеницы – это, оказывается, так и не прошло – увидел на лацкане его заграничной куртки под распахнувшимся халатом лазурный ромб университетского значка. – Скажите, как по-вашему, кто такие хиппи?
Сыромукову показалось, что на психику бармена что-то там немного давило, – он мог, например, вызвать у какого-нибудь солидного курортника с таким же значком публично-благородное негодование по поводу недостойного приложения знаний, бесплатно полученных им от государства и так далее. Вполне мог. Но тогда было непонятно, какого черта он афишировал свое образование, нося в баре значок и не застегивая полы халата! Он явно нуждался в подпорке похиленной амбиции, но поддерживать его какими-то там аналогиями Сыромуков не собирался.
– Хиппи? Это, кажется, американские или английские парни с проснувшейся совестью, – многозначительно сказал он.
– Которые возмутились действительностью, да?!
Бармена почему-то устраивал полученный ответ, уж слишком пылко он обрадовался ему, и Сыромуков дал попятный ход.
– Возможно, – сказал он, – но дело в том, что они не знают, как и в какую сторону им плыть от этой действительности, вот в чем беда.
– А зачем плыть самому, когда тебя буксируют другие?
– Ну, это уже зависит от предпочтения одного способа плавания другому. Кто-то любит водные лыжи, кто-то кроль, а кто-то брасс.
– Но вы забыли еще один английский способ. Называется оверарм. Это когда плывешь на боку.
– Ну-ну, – усмехнулся Сыромуков. – До свидания.
– Всего хорошего, дорогой! – нахально сказал бармен.
Старик маркер ждал стоя, прислонясь спиной к подоконнику, где лежали апельсины, но не на прежнем месте, а прибранно в уголок. Сыромуков осторожно передал ему пакет и сказал, что пиво свежее, хотя сам не знал, так ли это. Старик сбил о кромку подоконника жестяные пробки с обеих бутылок. Сыромуков напомнил, что не пьет пива.
– Как хочешь, – отрывисто сказал старик. Он без передыха выпил из горлышка всю бутылку и проясненно-средоточенно воззрился на Сыромукова, едва ли замечая его, – где-то отсутствовал.
– Хорошо? – тихо спросил Сыромуков.
– Ох! А ты чо? В самом деле не пьешь?
– Не могу. Сердце. Закусите апельсином, будет еще лучше.
К Сыромукову снова возвращалось то первоначальное состояние здесь, когда он не ощущал потребности в самоотчете за происходящее, но было отчего-то грустно и не хотелось оставлять старика одного.
– У меня плитки шоколада есть, хотите? – вспомнил он. Старик не ответил и посмотрел на него мутно и гневно – опьянел на взыгравшем вчерашнем хмеле.
– Ты чо, думаешь, я маркер и больше ничего, да? – крикнул он. – Хрен в сумку! Я тайный сыщик, вот кто!
– Да ладно, – сказал Сыромуков, – вы лучше съешьте вон апельсин. Будет еще лучше. Увидите.
– Махал я твой апельсин! Не веришь про сыщика?
– Да верю, верю, старинарь. Я тоже сыщик. Такой же. Тайный.
– Нет, не веришь!
Он быстро пьянел, и лицо у него стало обиженное и мстительное, – наверно, сознавал сам, что с «сыщиком» вышло плохо, недоказательно, а вот деревяшка была, и была при нем, явной, всегда и у всех на виду…
В столовую попадать было еще рано, и казалось заманчивым, если бы не бармен, выпить рюмки две коньяку, чтобы застопорить вертящуюся в мозгу пластинку с бессмысленным напевом «туторки-муторки, туторки-матуторки», а после этого попытаться убедить себя, что нельзя рассматривать отдельные вещи и события в отрыве от общей оси мира, что при жизни вообще никто и никогда не был счастливым, что ногу старик не обязательно мог потерять на войне, совсем не обязательно. Это во-первых. А во-вторых, он ведь сам сказал… как это? Ну, что на обухе рожь не молотят, а из мякины кружев не плетут. Вот именно. Так что все закономерно, все правильно… И поэтому, может быть, хватило бы даже одной рюмки, если бы не бармен, – видеться с ним в эту минуту не хотелось.
После обеда Сыромуков пошел на почту и там написал длинное родительское письмо Денису, в котором сообщал под конец, что тут, в Кисловодске, по-прежнему дует ветер и хлещет дождь.
Вечер тянулся медленно и тихо. С балкона – палатам люкс они полагались по штату – открывался просторный вид на юго-западную сторону света, где даже после заката солнца пылал и пылал Эльбрус, а небо оставалось подернутым золотисто-алой пылью, будто в том краю шла большая молотьба толокой. Позже небо нежно позеленело, затем покрылось протемью, а это означало, что молотьба на горизонте закончилась и счастливо уморенные люди пошли вечерять. Они будут есть утомившуюся в печке домашнюю лапшу с курятиной. И галушки. И вареники. И еще кавуны. У них, конечно, найдется чего и выпить – прохладная и вкусная, домашней готовки брага. Целая бочка. Дубовая, с чистым медным краном. Пить будут глазурованными глиняными кружками. Брага хмельная, веселая, но они там могут осилить по три и по четыре кружки, потому что все здоровы. Им можно… Это продлится у них долго, потому что пьют и едят они степенно, «не швыдко». Они же не в казенной столовке. Они ведь знают, что такое хлеб. Свой… Ну вот. Теперь, наверно, все повечеряли, а расходиться по хатам никому не хочется. Да и не следует: месяц же сейчас взойдет! Песни они будут «кричать» на улице. Первой пусть споют про то, куда милый скрылся, ах да где же его сыскать? Он в Ростове нанялся чувалы таскать. А чувалы – не малы, плечушки его болят. И болит его сердце, гребтится душа… Впрочем, о сердце не надо. Они все там здоровы, все…