Вряд ли можно объяснить, зачем мне понадобилось ждать, пока уйдет автобус, в котором скрылась Ирена, и лишь после того погнаться за ним. Я несколько раз обходил его, а на остановках выбегал из «Росинанта» и становился у выходных дверей автобуса, – Ирена всякий раз видела меня, но автобус уходил, и я обгонял его снова. На пятой остановке – уже перед центром города – она тем же приемом, что и на лестнице своего дома, спустила со ступенек автобуса рюкзак, и я забрал его у ней, а ее взял под локоть и повел к «Росинанту», как слепую, – немного впереди себя. Розы она несла в правой руке. Они растрепались и сникли, – их можно было выбросить к чертовой матери все. Я сказал ей об этом уже в машине. Сказал я и о черной – для чего ее покупал и что имел в виду.
– О, какой дурак! Какой дремучий дура-ак! – изумленно ахнула Ирена. – При чем тут Волобуй!
Она выпустила за окно черную розу и заплакала тихо, горько и беспомощно. Видеть это было невыносимо, и как только мы опять очутились за городом, я самобичующе сказал, что она еще не представляет себе, какая я несусветная сволочь! Ирена перестала плакать и притаенно насторожилась.
– Ты думаешь, Волнушкина не права насчет того, что я самовлюбленный пижон? – спросил я.
– Она пока что Волнухина, – напомнила Ирена.
– Черт с ней, – сказал я, – все равно она права.
– Предположим, хотя исповедоваться передо мной ты несколько запоздал. Не находишь? – Ирена смотрела на меня влажным раскосым взглядом, в котором таились ирония, растерянность и любопытство. – Что же за тобой водится?
– Все, что хочешь, – сказал я. – Уже в детприемниках я считал себя лучше всех. Вообще необыкновенным… Я как-то увидел над своей тенью золотой обруч вокруг головы. Это случилось летом, рано утром, когда нас гнали на речку купаться. Ни у кого такого обруча не виднелось, только у меня одного!
– И что же?
– Лет до четырнадцати я считал это… вроде отметки на мне свыше, что ли. Может, поэтому я чаще других убегал на волю…
– А потом?
– А потом узнал, что такой солнечный нимб светится в росной траве над тенью каждого, но видится он только самому себе.
– Но ты поверил этому не до конца, да? И как теперь проявляет себя твой нимб?
– По-разному, – сказал я. – Ты знаешь, например, что я сделал сегодня, когда покупал тебе розы? Я нечаянно вступил в лужу, вытер ботинок новым носовым платком и отшвырнул платок в сторону. Вот так отшвырнул, – показал я, каким жестом это было сделано. – Но суть не в платке, – сказал я, – а в моем злорадстве оттого, что за него подрались две торговки.
– Понятно. Какие еще за тобой пижонские грехи? – внимательно спросила Ирена.
– Многие. Меня бесят маломерные пожилые пенсионеры с толстым низким задом в полинялых военных брюках. Мне они представляются олицетворением какого-то долголетнего незаконного благополучия!
Ирена отвернулась и стала глядеть в боковое окно.
– Ты своего отца отчетливо помнишь? – неожиданно и тихо спросила она.
– Нет, очень смутно, – сказал я. – А при чем здесь он?
– Не знаю… – неуверенно сказала она. – Но мне подумалось, надо ли винить всех его ровесников за то, что они живы, а его нет? И почему я должна понимать это лучше тебя?… Лучше моего вздорного и тщеславного Кержуна, автора морской повести, которая будет, видите ли, напечатана в декабре!.. Кстати, а как это ты смог попасть на корабль, заходящий в иностранные порты?
Мне сделалось тошно от этого вопроса, потому что я подумал почему-то о Волобуе.
– Деточка моя, до этого я три года служил на флоте подводником. И на какой лодке! – с вызовом сказал я.
– Ты? – спросила Ирена. Она спросила недоверчиво и восхищенно, и я съехал с проселка и заглушил мотор, – мне очень нужно было поносить ее немного на руках, как ребенка…
В лесу у озера на моем прежнем месте все было цело – рыжий квадрат хвои, где стояла палатка, конопатые крушиновые штыри для нее, пепел костра. Уже наступала та короткая и всегда почему-то печальная пора межсветья, когда день кончается, а вечер еще не завязывается. Лес казался загадочным и строгим, и из машины я ввел в него Ирену, как в собор без людей.
– Непостижимо, – чуть слышно сказала она, – я тебя еще не видела и не знала о твоем существовании, а ты тут жил…
В прогал прибрежных кустов и деревьев проглядывало озеро. Далеко на середине оно было светло-опаловым, как и небо над ним, а ближе к берегам вода таинственно синела и туманилась. Спуск к озеру зарос ежевикой и черничником, а тропа, что я проторил весной лодкой в молодой осоке, лебедино белела лилиями. Через ее створ хорошо виднелся на том берегу озера одинокий двор бабки Звукарихи. Хата топилась, и голубой сквозящий дым стоял над трубой неколеблемо, мирно и чарующе.
– Боже мой! Ты только посмотри туда, Антон!.. Пусть струится над твоей… над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет, – продекламировала Ирена и ткнулась головой мне под мышку. – Я сейчас поплачу, ладно? Немного…
Я обнял ее и сказал, что вот пришел великан. Большой, большой.
– Но он нынче не упал, – сказала Ирена сквозь слезы. – Ты не обращай на меня внимания, это сейчас пройдет. Мне так хорошо и радостно и поэтому трудно…
Мы не могли остаться в лесу, потому что я забыл одеяло. Это выяснилось, когда надо было ставить палатку: в багажнике лежали только мешки с лодкой и палаткой, моя рыбацкая одежда, яблоки, о которых я не вспомнил за всю дорогу, и бутылки. Мы посоветовались и решили ехать к Звукарихе.
– Она совсем-совсем одна? – спросила Ирена.
– Совсем, – сказал я. – Ты купила ей дрожжи?
Дрожжи были.
Звукариха, видать, услыхала шум мотора загодя и сошла с крыльца прежде, чем я вылез из машины. Я поцеловал ее трижды, и она всхлипнула. Фанерные звезды на конике крыльца кровенились густо и темно, – наверно, недавно были подкрашены.
– Ну здорово ж тебе, – сказала она приморенно и сипло. – Карал-карал тогда, а я все жду да жду…
Было неясно, что она имела в виду – дрожжи или мое обещание на том серебряном рубле.
– А там ктой-то ж сидит? – различила она в «Росинанте» Ирену. Я сказал, что там жена.
– А брехал – один межедомишь!
– Мы только неделю назад поженились, – объявил я. – Теперь вот приехали порыбачить. И дрожжи тебе привезли. А постель себе забыли…
– Да будто у меня места мало, – сказала Звукариха. Я позвал Ирену, и она пошла к нам по двору плывущей балетной походкой, вытягиваясь в струну и размахивая руками не в лад шагов. Она смущенно поздоровалась с бабкой и тычком, защитно притулилась ко мне.
– Во-во! – поощрила ее Звукариха. – Не выпускай соловья из клетки, пока он тебе все песни не скричит!
Она повела нас в хату. Там крепко пахло перекисшей хлебной дежой, укропом и полынью: седые метелки ее были раскиданы по полу – наверно, от блох. Хорошо – тепло и от чего-то ограждающе – мерцала в сумрачном углу под потолком большая старинная икона. Под ней стоял непокрытый стол за скамейкой, а на нем дымился чугунчик с вареной картошкой.
– А я вечерять собралась, – пояснила Звукариха. Она засветила лампу, и в хате возник тугой ройный гуд мух, – их было столько, что потолок и стены шевелились как миражные. – Ну не б…? – сказала о них Звукариха невинно и ласково, как о нужной ей в доме живности. Я засмеялся, а Ирена ничего «не услышала». – Гоню-гоню утром, ну, кажись, ни боженной, а вечером опять пропасть. Ну не…
– Бабушка, а может, мы все поужинаем на берегу? – перебил я. – У нас выпить есть. И костер разведем.
– Ну! – согласно сказала Звукариха.
Мы разостлали палатку за баней возле мостков из двух слег, с которых Звукариха черпала воду из озера, и я стал сотворять из готовых бабкиных дров костер, а Ирена стол: в рюкзаке был хлеб, шпроты, ветчина и бутылка коньяку. Я побежал к «Росинанту» за яблоками и остальными бутылками, и Ирена окликнула меня, чтобы я захватил розы. Звукариха носила и носила из хаты свою нам, как она сказала, закусу – чугунчик с картошкой и блюдо с малосольными огурцами, кринку с какой-то «топлюшкой» – это потом оказалась обыкновенная, только почему-то розовая, сметана – и квадратный кусок улежавшегося соленого сала. Справа от нас в парном расстиле приозерного плеса стоял беспрерывный, истомно-торжествующий стон лягушек, а через озеро, прямо к подножию мостков и нашего костра, пролегла жутковатая червонно-золотая дорога с голубыми окоемами, – напротив нас из-за леса всходил огромный красный месяц. Широк, щедр и фантастичен был этот наш свадебный стол, раскинутый на палатке, освещенный луной и костром. Мы расселись вольно, на просторном расстоянии друг от друга, но наши с Иреной руки то и дело сталкивались и путались, и Звукариха на первом же стакане шампанского – Ирене захотелось начать с него – крикнула нам, что она «горькая – и шабаш!». Наверно, мы поцеловались не совсем по правилам застолья, потому что бабка молодо засмеялась, и мы поцеловались еще и еще…
Огурцы с картошкой одинаково здорово подходили под шампанское и под коньяк.
– Ты подюжей питай жену, – сказала мне бабка. – А то она ишь какая!
– А какая я, бабушк? – встрепенулась Ирена.
– Да… малешотная, – определила Звукариха. – Чегой-то ты так?
– Не знаю… Я просто миниатюрная.
– Она просто миниатюрная, – подтвердил я.
– Ну, тебе видней, – сказала мне бабка и опять засмеялась озорно и молодо. Тогда мне и пришла мысль искупаться, но не потому, что хотелось во хмелю лезть ночью в озеро, а совсем по иной причине. Причина эта возникла в тот момент, когда Звукариха назвала Ирену моей женой, а потом сказала, что мне все видней. Я тут же мысленно столкнулся с Волобуем, и не обязательно вспоминать все до конца, что я тогда подумал и что вообразил… Купаться надо было! Это надо было для того, чтобы в свете костра и луны Ирена увидела при свидетелях, какой я юный и стройный, будь он проклят ее пузатый коротышка, и как я умею плавать и нырять…
Сарай стоял у кромки плеса. Крыша его была щелиста, и лунный свет просачивался к нам на сеновал тонкими игольчатыми стрелами. В сене сухо стрекотали кузнечики, пружинисто, с щелкающим отбивом лап прыгали по одеялу и подушке, и я нащупал в изголовье свой берет и осторожно прикрыл им лицо Ирены.