– Вас слушают, – неприветливо сказала она. – Алло!
– Добрый день, Альберт Петрович, говорит Кержун, – сказал я.
– Здравствуйте… Николай Гордеевич, – на секунду запнувшись, ответила Ирена.
– Хочу предупредить вас, что с нынешнего дня я перебрался на новое место, – сказал я.
– Вы, кажется, были в творческой командировке?
– В кабинет редакции поэзии, – сказал я. – Номер моего телефона два девять ноль тридцать четыре.
– Это любопытно.
– Так благосклонно соизволило решить начальство, потому что здесь несколько попросторнее, – сказал я не столько ей, сколько Певневу.
– Вот как!
– Теперь такое дело. История слова «труперда» связана с именем Пушкина. Он называл так княгиню Наталью Степановну Голицыну.
Ирена слушала.
– Вот именно. Просто толстая и глупая бабища, – сказал я. – Она не принимала у себя Пушкина, считая его неприличным. Пижоном того времени, так сказать.
– Я этого не знала, – живо сказала Ирена.
– Так что вы смело можете оставить это слово в своей памяти как вполне правомочное. Конечно, Пушкин произносил его прононсом, на французский лад, но это ведь не меняет сути.
– Очень хорошо, Николай Гордеевич, что вы сообщили мне это вовремя. Такие исправления лучше вносить до корректуры.
– Пожалуйста, – сказал я. – Вы не могли бы навестить меня сегодня вечером?
– Нет, Николай Гордеевич. Этот абзац у вас я опустила полностью, потому что в нем пробивается какая-то рискованная двусмыслица. Может, вы переработаете его, не нарушая идеи?
– Жаль, – сказал я.
– Хорошо. Потом сообщите мне… Всего доброго!
– До свидания, – сказал я.
Январь надвигался на меня как гроза, после которой должно произойти обновление мира, когда в нем останется для меня только восемь простых беспечальных цветов – голубой, синий, зеленый, оранжевый, красный, белый, желтый и фиолетовый, а все остальные – и прежде всего серый – исчезнут! Я ждал и боялся января и себя в нем. Как это все будет? Как я смогу перевернуть обложку журнала и не ослепнуть при виде своей фамилии, не упасть и не закричать о помощи под непомерной тяжестью того неизъяснимо радостного и громадного, что обрушится тогда на меня одного!..
Это именуют по-разному, в зависимости от того, кто вы есть, и каждый называет это для себя исчерпывающе точно: один – везением, второй – случайностью, третий – как ему бывает доступно, но оно, независимо от всех эпитетов, в самом деле извечно существует среди нас и ради нас, людей, только место его находится где-то поверх земли, ближе к небу. Оно – это то, что иногда и как бы в последний миг исполняет тайное устремление вашего сердца, и я лично склонен называть это судьбой. Ей, судьбе, было угодно, чтобы тридцатого декабря в одиннадцать часов утра Певнев отлучился из кабинета минутой раньше звонка Ирены.
– Это говорит Альберт, – после моего отзыва сказала она басом, и я понял, что ей весело и рядом никого нет.
– Я хочу тебя видеть, вредная ты шалавка! – сказал я.
– Ты что, один там?
– Да, но могут войти.
– Слушай, – сказала она, – я сейчас насчитала в городе шесть «Росинантов», и все они хуже твоего…
– В десять раз! А ты где? – спросил я.
– Возле центрального универмага. Всем нашим добродетельным семейным дамам твой высокий покровитель неофициально разрешил сегодня и завтра готовиться к встрече Нового года. А поскольку ты одиночка…
– По твоей вине, – перебил я. – Где мне ждать?
Она сказала.
– Только сам не выходи из машины, слышишь?
– Да-да, Альберт Петрович, я сейчас же отправлюсь туда, но это займет минут сорок, – сказал я без всякого воодушевления, потому что вошел Певнев.
Бегать можно тоже по-разному и опять-таки в зависимости от того, кто бежит, как и в какое время суток. Я принял спортивно-тренировочную позу и взял размашисто-плавный темп как самый безопасный, – в этом случае ваш деловито сосредоточенный взгляд, устремленный в неведомую даль на линии бега, не вызывает у встречных пешеходов никаких обидных для вас моральных посулов. С таким чемпионским выражением лица можно бежать не только по краю тротуара, но и по мостовой с полной уверенностью, что вам не помешают ни грузовик, ни автобус, ни милиция…
Площадка у дверей чужого сарая была расчищена, и «Росинант» завелся без прокрута ручкой, от стартера.
– Соскучился? – сказал я ему. – А знаешь, кто решил вызволить тебя на свет божий? Впрочем, ты ведь железный. Слепой. Немой. И глухой… Нет? Ты все видишь, слышишь и чувствуешь? Ну не обижайся. Это я пошутил. Ты у меня хороший. Как и я у тебя. И она у нас с тобой хорошая. Она у нас просто золотой ребенок… Помнишь, как она сказала, что ты маленький и бедненький? Это она нечаянно обидела тебя, любя. Она сейчас ждет нас, и ты веди себя при ней, пожалуйста, как подобает настоящему благородному гранд-животному, ладно? Я думаю, что правую щетку дворника надо снять. Она нам ни к чему, понимаешь?…
Я управился быстрей, чем обещал Ирене: на условленном месте ее не было. У меня не оказалось сигарет, и я сбегал в гастроном и купил пачку «Примы» и четвертинку водки. В сдачу с моих последних, непотребно замызганных двух рублей кассирша вложила в мою руку как подарок несколько двухкопеечных, новых и почему-то теплых монет.
Тогда выдалась тихая волглая погода. Липкий крупный снег падал густо, празднично и веско, и люди под ним утратили свою обычную сутолочную неприютность, и лица у них не казались буднично-серыми и неприступными. Все, что мне виделось, – люди, машины, дома, деревья, – все метилось каким-то чутким налетом робко подступающей новизны: вот-вот что-то должно было случиться впервые, хотя сути и имени ему никто еще не знает… Ирена появилась как предтеча этого тихо грядущего всеземного ликования. Она была вся белая, возбужденная, с какими-то разными продолговатыми коробками и пакетами.
– Ты кто? – сказал я ей. Она сложила на заднее сиденье коробки и пакеты, а сама села рядом со мной. – Ты откуда? – спросил я. Ирена приложила указательный палец к губам, – это означало, чтобы я молчал или разговаривал шепотом. Было хорошо от всего, что уже случилось и могло еще случиться до вечера. Заднее и боковые окна «Росинанта» плотно залепило снегом, и в чистый полукруг лобового стекла, где моталась щетка дворника, виделся я один. Я ехал медленно и свободно – вот едем и едем, и никто, кому не надо, не видит нас, потому что в тот день этих «кому не надо» на улицах не было. Мы немного поколесили по центру. «Росинанта» влекла какая-то неведомая притягательная сила на набережную к мосту в сторону Гагаринской, но Ирена там властно простерла перед собой указательный палец, и я понял, что это перст, а не палец, и что мне следует ехать прямо, минуя мост.
– Ты уже больше не шалавка, да? – спросил я. Она утвердительно кивнула головой. Шапка ее при этом сдвинулась набок, преобразив ее в озорного школяра, и мне стало трудно держать на руле руки.
– Ты с ума сошел! Врежемся ведь! – шепотом сказала она. – Поедем за город. Что в радиаторе? Вода или антифриз?
Я не ответил. Мир за окнами «Росинанта» быстро обретал свои повседневные краски.
– До чего же ты дик! – погасше сказала Ирена. – Ну что я, по-твоему, не могла самостоятельно узнать, что такое антифриз? Разоришь ведь, все разоришь сейчас!
– Черта с два! – сказал я, потому что Ирена готова была заплакать. – Черта с два! Ты по-прежнему оттуда, сверху!
– Нет. Ты стащил меня в подвал! И сам залез туда… И Волобуя покликал… и всех!
Это так и было, будь оно проклято! Я подрулил к тротуару, снял берет и трижды поклонился в колени Ирене, как кладут поклоны иконе верующие.
– Что ты делаешь?! Перестань сейчас же, я не хочу! – сказала Ирена, подвигаясь ко мне. Мы поцеловались по-земному, чуть не задохнувшись, а затем поехали вперед, к себе в лес, так как больше нам некуда было ехать…
Озарение мира исходит из нас самих, от нашего внутреннего светильника: во мне он вспыхнул тогда с обновленной яркостью, и потускневший было день опять засиял волшебным светом проступающего в нем торжества. Ирена снова была вестницей праздника, но уже не тихой и таинственной, а какой-то самоуверенной и властной, – когда нас, например, обгоняла «Волга», она непререкаемым жестом указательного пальца приказывала мне обойти ее, и глаза у нее презрительно суживались. Я невольно тогда засмеялся, подумав о нашей безопасности за заснеженными стеклами «Росинанта».
– Ну и что? В скрытом кукише тоже есть утеха, – сказала Ирена. – И ты не позволяй им обходить нас! По крайней мере сегодня!
Четвертинка сидела у меня в правом внутреннем кармане куртки. Временами, на ухабах, она мелодично булькала, и Ирена будто невзначай кренилась к моему плечу и недоуменно прислушивалась, по-детски поднимая брови, но меня ни о чем не спрашивала. Я тоже не спрашивал ее о коробках и пакетах, хотя все время помнил о них и гадал, что там могло быть…
Застряли мы бездарно, прямо у края дороги, когда въезжали в лес, – «Росинант» сел днищем на снежный валик, а лопаты с нами не было, и задние колеса, провиснув, свободно пробуксовывали в пожелтевших залоснившихся колейках. Снегу на нашем лесном проселке было немного, по щиколотку, но возле еловых кустов я тонул до коленей. Ветки не помогли. Ирена за рулем – тоже: по ее мнению, во мне не хватало лошадиной силы, чтобы стронуть «Росинанта» с места, – он реактивно выл и не двигался ни взад, ни вперед.
– Ты зря огорчаешься, – сказала Ирена, когда я вытряхивал снег из ботинок, – все равно тут лучше, чем там, – показала она в сторону города. Ее изводил неуместный, на мой взгляд, смех, и я заподозрил, что она вряд ли в лад с моими усилиями переключала скорости. – Конечно! Я думала, что ты тащишь его вперед… Как Санчо своего осла… Помнишь?
– Вот заночуем тут, тогда будешь знать, – сказал я.
– Такая придорожная идиллия невозможна, – возразила Ирена, – любой проезжий шофер-общественник обязательно заинтересуется, зачем мы пытались свернуть в лес, сообщит о нашей беде автоинспекции, а она… Тут ведь рядом.