Официантка подкатила к столу тележку, и надо было с преувеличенной осторожностью принимать у нее тарелки, усиленно благодарить, а потом сосредоточенно и торопливо есть. Он попытался осудить себя за повторную утрату тут чувства иронии и соразмерности – какие могут быть амбиции перед человеком, достойным сострадания? Глупо! Да и вообще, нельзя ведь постоянно жить под высоким напряжением. Смешно же! Но досада и раздражение не проходили, и волна ожидания опасности публичного опозорения не отпускала его. Малышка тоже почему-то торопилась с обедом, потому они одновременно поднялись с мест и сошлись в главном проходе. Она протянула руку, и Сыромуков учтиво пожал ее, испытывая боязливое желание оглянуться на свой стол. У него не было охоты вспоминать имя малышки, ни вообще узнавать его. Возле бара, недавно, видать, оборудованного здесь прямо напротив входа в столовую, он приостановился, решив, что ему пора вознаградить себя за пережитое унижение.
– Хотите кофе? – спросил он.
– Мо-ожно, – отозвалась малышка. – А вам не вредно?
– Што такоича? – сказал Сыромуков. – Извольте влезть на табурет и не поучать старших.
Шутка получилась не столь бравадной, сколько неуклюжей, – круглый вертящийся табурет был слишком высок для бедняжки, и ей в самом деле пришлось залезать на него. Сыромуков заказал кофе и полтораста граммов коньяку. Бармен, молодой армянин с университетским значком, грамотно разлил его в разлатые розовые рюмки – поровну в каждую.
– Чао! – сказал Сыромуков, поднял свою рюмку. – Или это говорят в других случаях?
Малютка неопределенно кивнула. Она пила дробными поклевными глотками, запрокидывая голову и отстраняясь от стойки, а это было небезопасно, так как толстенькие ноги ее не доставали до пола и оставались на весу. Бармен включил магнитофон, и под дикий завыв Тома Джонса она светски спросила Сыромукова, почему все-таки он считает, что хорошее здоровье должно мешать писателю? Очень странное утверждение!
– Разве я когда-нибудь говорил такую ересь? – притворно изумился Сыромуков.
– Да, вчера.
– Я, наверно, имел в виду не физическое самочувствие писателя, а его неспособность плакать над судьбами своих героев. Только и всего.
– Но если эти судьбы радостны?
– Насплошь?
– Да.
– Это, по-вашему, возможно?
– А по-вашему?
– По-моему, нет.
– Почему?
– Потому что… – Сыромуков запнулся, – трудно представить себе человека, который бы всю свою жизнь оставался на каком-то исходном уровне самосознания.
– Выходит, что радости и счастье доступны только умственно отсталым?
– Да нет, это никак не выходит, – возразил Сыромуков, – и вы, как мне кажется, отлично понимаете, о чем идет речь!
– Ну, может, немного и понимаю…
– И слава богу, что немного, – сказал Сыромуков с наигранной веселостью, – вам совсем незачем стариться преждевременно. Хотите еще коньяку?
– Нет, я могу опьянеть, и вам тогда придется каждую минуту отвечать на мои «почему».
– Становитесь любопытны?
– Смелею, – сказала малышка. – Я, например, могу тогда спросить, что вы испытывали вчера на людях, идя со мной рядом?
Она не смотрела на Сыромукова, попивая кофе и отстраняясь от стойки, и вид у нее был насмешливо дерзкий и даже злорадный. Сыромуков изобразил на лице выражение застигнутости и заказал новую порцию коньяка.
– Что ж, могу признаться, – запоздало сказал он. – Мне было не очень весело тащить рядом с вами свои сорок восемь лет. Не хочу, знаете ли, чтобы меня считали старым…
Он и сам удивился нечаянной правде в своем заведомо лживом ответе на ее уличающий вопрос и, чтобы не упустить этой мгновенной вспышки откровения, сказал еще:
– Кроме того, я вчера сразу же забыл ваше имя. Из-за склероза, понятно, – прибавил он поспешно.
– Ну, будем считать, что мы квиты, – сказала она, – звать меня Ларой, и я, представьте, тоже забыла ваше отчество. Денисович, да? А ваш сын Богдан, верно?
– Наоборот, но может сойти и так, – ответил Сыромуков и разлил по рюмкам коньяк. – Вот видите, мне уже неудобно сказать вам ни «чао», ни «салют».
– Почувствовали себя старше, сообщив мне свои лета?
– Что-то в этом роде, – признался Сыромуков.
– А вы вообразите, что вам тридцать пять. В этом случае мы окажемся ровесниками.
Он поклонился ей, не поняв толком, шутит она или издевается. Но, может, ей в самом деле тридцать пять лет? Маленькие собачонки до конца остаются щенками. Недаром у нее так по-взрослому развиты бедра… У Сыромукова вспорхнула неприятная для самого себя мысль: знала ли она мужчину и как это могло произойти? Партнер был под стать ей ростом? Несомненно… И все равно едва ли это у них было похоже на таинство любви. Нет. Это как саморастление несовершеннолетних!
– Кто вы по специальности, Лара Георгиевна? – спросил он.
– Я работаю в одном НИИ, – со значительной безразличностью ответила она. Сыромуков иронически заметил, что звучит это внушительно.
– И что вы там делаете?
– Ничего особенного. Перевожу временами кое-какие статьи из английских и французских периодических изданий.
– Понятно, – почтительно сказал Сыромуков. Он заплатил за коньяк и кофе, передав бармену два рубля на чай. Наличных денег при себе оставалось три десятки, а это значило, что за неполные тут двое суток профершпилено около тридцати рублей. Ничего себе гусь! Его обидела небрежность бармена, с которой тот бросил в ящик деньги, и то, что он не поблагодарил за чаевые: Сыромукову совсем не хотелось, чтобы у малютки возникло подозрение, будто он скуп, черт возьми, или беден. Наверно, она заметила его нерасположение к бармену и, когда они отошли от стойки, сказала, что не может понять, как этому молодцу с университетским значком удается ладить со своим занятием. Сыромуков охотно воздал бы бармену, но не с этого конца. Занятие его как занятие. Есть сколько угодно вредней и хуже. В конце концов малый служит людям. И себе, конечно.
– Что ж, он почти приблизился к идеалу древних греков – веселью и удовольствиям, – сказал он.
– Насколько я знаю историю, это их и погубило, – учено заметила Лара.
– Да. Их не спасла даже христианская религия. Они просто выродились. Теперешний грек – это, кажется, помесь цыгана с гунном, – оживленно сказал Сыромуков, – невежа бармен получил свое сполна. – Лара, по-птичьи скривив голову, зыркнула на него снизу и невинно осведомилась, а кто, по его мнению, вообще современные советские люди. Сыромуков сбился с подлаживающего шага и настороженно спросил, что имеется в виду.
– Духовные ценности. Развитие исторического характера нации, прочность культуры, морали и все такое, – смиренно ответила она.
– Ах, вот лишь это, – разочарованно сказал Сыромуков, – но видите ли, если к этому делу подходить с позиции архитектора, то надо заметить, что в любом локальном решении о заселении новых районов почти неизбежен некоторый сумбур и хаос, так как оно исключает научно обоснованное размещение застройки в каждом отдельном случае. Понимаете?
– Вполне. Вы, кажется, испугались моего вопроса.
– Да нет, с какой же стати? Вы просто хотите, чтобы я уклонился от подчинения нормативам.
– Каким это?
– Действующим в этот момент. Ведь всякий архитектурный проект должен иметь еще и связь с определенными условиями жизни людей, а не только красиво вписываться в ландшафт и флору. Хотите, присядем вон за той пальмой у шахматного столика? У нас будет там неотразимая декорация.
– Хорошо. Но для чего вы говорите все это?
– О пальме?
– Об архитектуре своей.
– Внушаю вам уважение к себе как к современнику современников.
– Сомневаюсь в эффективности вашего метода.
– Это у вас от недостатка информационных данных обо мне. Впрочем, согласно новейшим научно-философским изысканиям, сомнение полезно человечеству.
– Вот как! Где это опубликовано? – заинтересованно спросила Лара.
– Не помню, – серьезно сказал Сыромуков, – но суть положения заключается в том, что субъект, лишенный сомнения, не может, оказывается, обладать высокой моралью.
– Но разве, например, Цезарь сомневался в своем величии? А я где-то читала, что блеск императорского солнца не повредил ему. Он был остроумен, очарователен и образован.
Сыромуков снисходительно заметил, что мораль тут ни при чем. Они уселись за пальмой. Он закурил, и Лара тоже попросила сигарету.
– Все же вы уклонились от прямого ответа на мой вопрос, – сказала она, въедливо затянувшись дымом. Глаза ее блестели, и вся она была какая-то шершавая и азартная.
– Вам хочется, чтобы я перечислил отрицательные стороны характера моего современника? – спросил Сыромуков. – Извольте. Он чересчур торопится заглянуть в любой финал. Скажем, в конец своей дружбы, любви, в конец книги, в конец своего пути. Кроме того, он изрядно и повсеместно обнаглел, требуя и получая от жизни больше, чем ему причитается.
– А кто может определить, что и кому причитается! – вскинулась малютка.
– Очевидно, общество. У человека должно быть недосягаемое в жизни, – сказал Сыромуков, – потому что убежденность любого и каждого во вседоступности в конечном итоге сведет на нет творческое усилие таланта, просвещенность, честь, доблесть, трудолюбие и тому подобные высшие достоинства разума и воли!
Некоторое время Лара молчала, затем рассудила, что в его афоризмах – это слово она произнесла с язвительным нажимом – нет логики! То он пытается внушить ей уважение к современнику, то заявляет, что тот – повсеместный нахал. Как же ей быть? Сыромуков, с внезапно опавшей душой, уныло подумал, как сильно он постарел за последние годы. Лет шесть назад он едва ли бы пустился при такой пигалице в какие-нибудь рассуждения с целью блеснуть своей эрудицией! Интересно, догадывается ли она об этом? Очевидно, нет. Иначе ей не пришло бы в голову сделать такой добросовестный вывод из его «афоризмов». Она давно устрашилась внешнего мира, и ей почему-то вздумалось искать у него подтверждения своим каким-то, скорей всего мнимым, достоинствам перед этим миром. Только и всего. А он ударился в напыщенное красноречие. И с какой целью? Хотел, значит, понравиться…