оттом недвижимое имущество в Пикеринге.
«Вынуждены напомнить, – говорилось в письмо после нескольких абзацев с требованием денег, – что документы на владение поместьем были переданы вам по получении нами соответствующих полномочий от господ Лонгстаффов, отца и сына, на условии, что вы немедленно перечислите нам деньги. Нам сообщили, что с тех пор вы отдали упомянутую собственность в залог. Мы не утверждаем, что это факт, но сведения, истинные или ложные, понуждают нас требовать, чтобы вы немедленно заплатили нам деньги за покупку – 80 000 фунтов – либо вернули документы на владение поместьем».
В письме, подписанном «Слоу и Байдевайл», прямо утверждалось, что документы были переданы на основании полномочий, полученных от обоих Лонгстаффов – отца и сына. Слухи, насколько Мельмотту удалось пока выяснить, заключались в том, что он подделал подпись младшего Лонгстаффа. Значит, Слоу и Байдевайл на его стороне. Сам по себе долг заботил Мельмотта гораздо меньше. Немало уважаемых людей гуляет по Лондону, имея огромные долги, которые не могут заплатить.
Когда в тот вечер он в одиночестве сидел за обедом (жена и дочь не захотели к нему присоединиться, сказав, что уже пообедали), ему сообщили, что он победил на выборах, обойдя мистера Альфа почти на тысячу голосов.
Великое дело – быть депутатом от Вестминстера! И он этого достиг, вступив в жизнь без гроша, без друзей, почти без образования! Как бы ни любил он деньги и как бы ни любил их тратить, сколько бы ни заработал и сколько бы ни потратил, такого триумфа в его жизни еще не было. Из трущоб, без отца и матери, не видевший помощи ни от кого, он теперь депутат британского парламента от одного из главных округов империи. Как ни плохо он понимал масштаб своего достижения, как ни страшился будущего, его охватил восторг. Конечно, он подделал чужую подпись. Конечно, он украл. Все это были пустяки – он лгал, подделывал документы и воровал всю жизнь. Конечно, ему грозило скорое разоблачение и наказание. Он почти не надеялся оттянуть роковой день – и все равно ликовал. Что бы ни сделали его враги, как бы они ни спешили, он успеет занять место в палате общин. Если его отправят на пожизненную каторгу, им придется сказать, что так поступили с депутатом от Вестминстера!
Он выпил бутылку кларета, затем еще бренди с содовой. Кто знает, долго ли у него будет вволю вина? Мельмотт знал, что ему не следует пить, – вернее, не следовало бы, будь у него впереди свобода. Но если его правда ждет пожизненная каторга, отчего бы не пить, пока можно? Час победного ликования может быть вечностью для человека, чье воображение достаточно сильно. Поэтому он пил, сколько хотелось, и постепенно убедил себя, что, возможно, сумеет избежать тюрьмы. Нет, он больше не будет пить. Так сказал себе Мельмотт, наливая еще стакан. Он займется работой. Подналяжет и одолеет своих врагов. Не так легко осудить депутата от Вестминстера – особенно если в ход пойдут деньги. Разве не он из собственного кармана оплатил банкет для китайского императора? Разве ему это не зачтется? Кто захочет осудить человека, который принимал у себя в доме всех принцев страны, и премьер-министра, и всех министров? Приговор ему станет национальным позором. Все это Мельмотт ясно осознавал, поднося к губам стакан и выпуская большие клубы табачного дыма. Однако без крупных трат не обойтись. Да, нужно добыть деньги! У Когенлупа они точно есть – и, если надо, он по капле выдавит их из старого труса. По крайней мере, он не станет отчаиваться. Война не кончена, он еще повоюет. Затем Мельмотт отпил большой глоток и медленным, почти торжественным шагом ушел в спальню.
Глава LXV. Мисс Лонгстафф пишет домой
С приема у мадам Мельмотт леди Монограм вышла в прескверном расположении духа. Сэр Дамаск, который делал вид, будто смеется над всей историей, а на самом деле не меньше жены хотел повидать императора в тесном кругу избранных, молча усадил обеих дам в экипаж и с досадой поспешил в клуб. Угораздило же его жену затеять всю эту свистопляску и так опозориться! Его гоняли, как мальчика на побегушках, потащили к Мельмотту против воли, и он не увидел императора и не пожал руку ни одному принцу! «Пусть теперь сцепятся между собой, как кошки», – думал сэр Дамаск, закрывая за дамами дверцу экипажа. Он ничуть не сомневался: если от одной кошки после драки что-нибудь останется, этой кошкой будет его жена.
– Какой ужас! – воскликнула леди Монограм. – Слыхивал ли кто-нибудь про такую вульгарность!
Обвинение было по меньшей мере неразумным – если какая вульгарность и присутствовала, леди Монограм ее не видела.
– Не понимаю, для чего ты поехала так поздно, – ответила Джорджиана.
– Поздно! Еще и двенадцати нет. Думаю, на Гровенор-сквер мы добрались еще до одиннадцати. В любом другом месте это было бы рано.
– Ты знала, что они не задержатся. Об этом особо говорили. Я правда считаю, что ты сама виновата.
– Виновата, да. Ничуть не сомневаюсь. Я виновата, дорогая, что вообще с этим связалась. И теперь мне придется платить.
– Что значит «платить», Джулия?
– Ты прекрасно знаешь, о чем я. Твой друг окажет нам честь посетить нас сегодня вечером?
Она не могла бы прямее сказать, как дорого обошлись ей никчемные билеты.
– Если ты о мистере Брегерте, то он придет. Ты сказала его пригласить, и я пригласила.
– Сказала! Правда в том, Джорджиана, что, когда люди принадлежат к разным кругам, им лучше не смешиваться. Ничего путного из этого не выйдет.
Джорджиана готова была разорваться от негодования. Чтобы ее так унижала Джулия Триплекс – ее, дочь Адольфуса Лонгстаффа из Кавершема и леди Помоны, от рождения принадлежавшую к лучшим кругам Лондона! Тем не менее слова для ответа не находились. Слезы подступали к глазам, но Джорджиане хотелось не плакать, а драться. Однако она была в карете своей подруги, у которой гостила и которая согласилась завтра принять ее жениха.
– Не понимаю, отчего ты такая злая, – сказала она наконец. – Раньше ты такой не была.
– Нечего меня обвинять, – ответила леди Монограм. – Мы приехали, и, думаю, нам лучше выйти, если ты не хочешь, чтобы экипаж отвез тебя куда-нибудь еще.
С этими словами леди Монограм вылезла из кареты, прошествовала в дом и, взяв свечу, отправилась прямиком в спальню. Мисс Лонгстафф медленно поднялась к себе. После того как горничная наполовину ее раздела, она отпустила девушку и приготовилась написать матери.
Тянуть с письмом было нельзя. Мистер Брегерт уже дважды предлагал пойти к мистеру Лонгстаффу, который часто наезжал в Лондон и был сейчас в городе. Разумеется, обычай требовал, чтобы мистер Брегерт пошел к ее отцу, но Джорджиана просила его повременить день-другой. Ее терзало множество сомнений. Слова про «разные круги» ранили ее в самое сердце – к чему и стремилась леди Монограм. Мистер Брегерт богат – тут сомнений нет. Однако Джорджиана уже раскаивалась в своем решении. Что проку быть хозяйкой роскошного дома, если это означает перейти в другой, низший круг, состоящий исключительно из Брегертов, Мельмоттов и Когенлупов? Она знала, какая привилегия – владеть сельским имением, и всегда этим гордилась. В Кавершеме скучно и всегда недоставало молодых людей желаемого сорта, но о нем приятно было упоминать как о своем родовом гнезде. Ее мать скучна, отец – напыщен и сварлив, но они вращались в хорошем обществе – бесконечно далеком от Брегертов и Мельмоттов, – покуда отец сам не предложил ей поехать в дом на Гровенор-сквер. Джорджиана твердо решила написать сегодня же вечером, но пока не знала кому – матери, дабы сообщить ужасную правду, или Брегерту с просьбой разорвать помолвку. Думаю, она бы остановилась на втором, если бы столько людей уже не слышали о помолвке. Монограмы о ней знали и, конечно, растрезвонили всем вокруг. Мельмотты знали. Ниддердейл точно слышал. Новость распространилась так широко, что еще до конца сезона станет всеобщим достоянием. Каждое утро Джорджиана боялась, что получит из дома письмо с требованием разъяснить дошедшие до Кавершема ужасные слухи или что отец войдет с шокированным лицом и спросит, давала ли она повод для такой чудовищной молвы.
И не только эти заботы смущали ее ум. Вечером, входя в гостиную, Джорджиана обменялась с мадам Мельмотт лишь несколькими словами и по их тону поняла, что обратно ее не ждут. Она сказала отцу, что на время переедет к Монограмам, но не уточнила, на какой срок, и мистер Лонгстафф с обычным своим тщеславным самомнением выразил удовольствие по поводу того, что она съезжает от Мельмоттов. Джорджиана не думала, что вернется на Гровенор-сквер, хоть мистер Брегерт того и желал. С тех пор как мистер Брегерт высказал это пожелание, отношения между ее отцом и мистером Мельмоттом заметно охладились. Надо возвращаться в Кавершем. Не откажутся же родные принять ее из-за того, что она помолвлена с евреем!
Перед матерью легче будет сознаться на бумаге, чем лицом к лицу. Но письмо отрежет все пути к отступлению – как предстать перед родными после таких известий? Джорджиана всегда считала себя храброй и теперь дивилась своему малодушию. Даже леди Монограм, ее старая подруга Джулия Триплекс, от нее отвернулась. Сейчас она должна думать только о себе, не оглядываясь на чувства других людей, не позволяя им себя запугать. Кто отправил ее к Мельмоттам? Разве не собственный отец? Джорджиана села за стол и написала матери нижеприведенное письмо, датировав его следующим утром:
Хилл-стрит
9 июля 187***
Любезная маменька!
Боюсь, мое письмо очень тебя удивит и, возможно, огорчит. Я заключила помолвку с мистером Брегертом, членом очень богатой фирмы «Тодд, Брегерт и Гольдшейнер». Сразу сообщу тебе худшее. Мистер Брегерт иудей.
Последнее слово Джорджиана написала очень быстро, но размашисто. Она твердо решила, что в письме не будет сквозить робость.
Он весьма богатый человек, занимается банковским делом и тем, что называет финансами. Насколько я поняла, их фирма одна из самых процветающих в Сити. Сейчас он живет в Фулеме, в очень хорошем доме. Я никогда не видела так прекрасно обставленного жилища. Папеньке я пока ничего не говорила, и мистер Брегерт тоже, но, по его словам, касательно условий он согласится на все папенькины пожелания. Он предлагает держать дом в Лондоне, если я захочу, а также виллу в Фулеме либо купить загородную усадьбу. А возможно, я предпочту виллу в Фулеме и усадьбу за городом. Более щедрого человека невозможно вообразить. Он был женат, и у него есть дети от первого брака. Теперь, полагаю, я рассказала тебе все.