Думаю, вы с папенькой будете очень недовольны. Надеюсь, папенька не откажется дать согласие. Ни к чему хорошему это не приведет. Я не собираюсь оставаться старой девой, а ждать дольше бессмысленно. Папенька сам отправил меня к Мельмоттам, чье положение куда хуже, чем у мистера Брегерта. Все знают, что мадам Мельмотт еврейка, и никто не знает, кто мистер Мельмотт. Без толку держаться за старое, когда все идет кувырком. Если папенька настолько обеднел, что вынужден сдать городской дом, ничего уже не будет по-прежнему.
Надеюсь, ты не против, если я приеду послезавтра – вернее, уже завтра, в среду. Сегодня вечером здесь прием, на который пригласили мистера Брегерта. Но дольше я у Джулии не останусь, она очень нелюбезна, и к Мельмоттам тоже возвращаться не хочу. Мне кажется, между папенькой и мистером Мельмоттом что-то неладно.
Пришли за мной карету к лондонскому поезду в 2:30 и, пожалуйста, маменька, не ругай меня, когда увидишь, не устраивай истерику или что-нибудь в таком роде. Разумеется, все очень малоприятно, но дела идут так, что ничего приятного больше уже не будет. Я скажу мистеру Брегерту, чтобы он зашел к папеньке в среду.
Твоя любящая дочь
Дж.
Утром она попросила слугу отправить письмо, дабы не было искушения передумать.
Около часу мистер Лонгстафф нанес визит леди Монограм. Обе дамы позавтракали в спальнях и встретились в гостиной только после его прихода. Джорджиана внутренне трепетала, но вскоре поняла, что ее отец еще не слышал о мистере Брегерте. Она тут же сообщила, что завтра собирается домой.
– Я больше не могу видеть Мельмоттов, – сказала она.
– Я тоже, – с мрачной миной ответил ее отец.
– Мы были бы рады на какое-то время оставить Джорджиану у себя, – проговорила леди Монограм, – но у нас только одна свободная спальня, а мы ждем еще приятельницу.
Джорджиана, прекрасно знавшая, что и то и другое ложь, объявила, что у нее и в мыслях не было остаться.
– Сегодня вечером у нас соберутся друзья, мистер Лонгстафф, и я надеюсь, вы придете повидаться с Джорджианой.
Мистер Лонгстафф что-то пробурчал, как все старые джентльмены, когда их зовут на послеобеденный прием.
– Будет мистер Брегерт, – продолжала леди Монограм с особенной улыбкой.
– Мистер кто? – Фамилия в первый миг показалась мистеру Лонгстаффу незнакомой.
– Мистер Брегерт. – Леди Монограм глянула на подругу. – Надеюсь, я не выдала никаких тайн.
– Ничего не понимаю, – сказал мистер Лонгстафф. – Джорджиана, кто такой мистер Брегерт?
На самом деле он понял все. По тону леди Монограм и по лицу дочери он ясно видел, что мистера Брегерта упомянули как официального жениха. Леди Монограм, безусловно, хотела, чтобы он это понял, и ее тон не оставлял места для сомнений. Позже она сказала сэру Дамаску, что не приняла бы у себя в доме еврея в качестве жениха Джорджианы Лонгстафф без ведома мистера Лонгстаффа.
– Моя дорогая Джорджиана, – проворковала она, – я думала, твой отец все знает.
– Я ничего не знаю. Джорджиана, я ненавижу загадки. Я настаиваю на объяснении. Леди Монограм, кто такой мистер Брегерт?
– Мистер Брегерт… очень богатый джентльмен. Вот все, что мне о нем известно. Быть может, Джорджиана, ты хочешь остаться с отцом наедине.
И леди Монограм вышла из комнаты.
Чудовищная жестокость! Однако бедная девушка вынуждена была говорить – хотя не могла быть такой смелой, как в письме к матери.
– Папенька, я написала маменьке сегодня утром, и мистер Брегерт должен прийти к тебе завтра.
– Ты хочешь сказать, что помолвлена с ним?
– Да.
– Это который мистер Брегерт?
– Он банкир.
– Ты же не про толстого еврея, которого я видел у мистера Мельмотта, – человека, годящегося тебе в отцы!
Положение бедной девушки было и впрямь ужасно. Она говорила именно что про толстого еврея, годящегося ей в отцы. В предыдущие дни Джорджиана убедила себя, что сумеет храбро поговорить с папенькой, но неожиданный поворот событий отнял у нее последние остатки мужества. Она только смотрела на отца, словно моля о пощаде.
– Он еврей? – вопросил мистер Лонгстафф, вложив в голос все громовые раскаты, на какие был способен.
– Да, папенька.
– Это тот толстяк?
– Да, папенька.
– И почти моих лет?
– Нет, папенька. Ему пятьдесят.
– И он еврей? – Мистер Лонгстафф повторил роковой вопрос с теми же громовыми раскатами.
На сей раз Джорджиана отвечать не стала.
– Если ты за него выйдешь, то не как моя дочь. Я, безусловно, ни при каких обстоятельствах не стану с ним видеться. Скажи ему, чтобы не приходил ко мне, – я точно не буду с ним разговаривать. Ты себя уронила и опозорила, но ты не уронишь и не опозоришь меня, твою мать и сестру.
– Папенька, ты сам велел мне ехать к Мельмоттам.
– Неправда. Я хотел, чтобы ты осталась в Кавершеме. Еврей! Старый толстый еврей! Небо и земля! Ты! Моя дочь! Так гордившаяся собой! Да как тебе такое в голову пришло? Ты написала матери?
– Да.
– Это ее убьет. Это просто ее убьет. И ты завтра едешь домой?
– Я так ей написала.
– Там ты и останешься. Думаю, мне надо увидеться с ним и объяснить, что это абсолютно исключено. Небо и земля! Еврей! Старый толстый еврей! Моя дочь! Завтра я сам отвезу тебя домой. Чем я провинился, что мои дети так со мной поступают? – (Утром несчастный отец имел довольно бурный разговор с Долли.) – Тебе лучше сегодня же переехать ко мне в гостиницу на Джермин-стрит.
– Ох, папенька, я не могу.
– Почему? Можешь и переедешь. Я не позволю тебе с ним увидеться. Я сам с ним поговорю. Если ты не пообещаешь переехать, я скажу леди Монограм, что не разрешаю тебе встречаться с мистером Брегертом в ее доме. Еврей! Толстый старый еврей!
Мистер Лонгстафф, воздев руки, в отчаянии заходил по комнате.
Джорджиана согласилась, зная, что не одолеет отца, если тот объединится с леди Монограм. Она велела уложить свои вещи и во второй половине дня разрешила себя увезти. Леди Монограм она перед отъездом сказала только одно:
– Передай ему, что мне срочно пришлось уехать.
– Передам, дорогая. Я так и думала, что твоему отцу это не понравится.
Бедной девушке не хватило духу упрекнуть подругу, да и озлоблять врагиню было сейчас не с руки. По крайней мере, временно надо было покоряться всему и всем. Она провела очень скучный вечер с отцом в гостиной его номера – оба по большей части молчали, – а на другой день ее увезли в Кавершем. Джорджиана догадывалась, что утром отец увиделся с мистером Брегертом, но он ничего ей не сказал, а она не стала спрашивать.
В тот день был прием у леди Монограм. В начале вечера, как раз когда мужчины выходили из столовой, явился мистер Брегерт, одетый чрезвычайно изящно. Леди Монограм встретила его чарующей улыбкой.
– Мисс Лонгстафф, – сказала она, – переехала от меня к отцу.
– Ах, надо же.
– Да, – ответила леди Монограм, склонила голову и тут же занялась другими входящими гостями.
Она не удостоила мистера Брегерта более ни словом и не представила его мужу. Он минут десять стоял в гостиной, прислонившись к стене, затем ушел. Никто с ним не разговаривал. Однако он был человек спокойный и незлобивый. Когда мисс Лонгстафф станет его женой, все, без сомнения, изменится – либо она найдет себе других друзей.
Глава LXVI. «Такой будет моя к вам вражда»
«Больше Уинифрид Хартл тебя не потревожит» – так со всей искренностью сказала миссис Хартл молодому человеку, ради которого приехала из Америки. И когда он хотел последний раз взять ее руку в свою, миссис Хартл ответила: «Нет. Этой разлуке не пристали слова прощанья».
Пол Монтегю ушел от нее подавленный. Скажи она, что письмо с угрозой отстегать его кнутом и впрямь выражает ее чувства – письмо, которое она дала ему прочесть, объяснив написанное бурлением неуправляемой страсти, – он мог бы, по крайней мере, утешаться мыслью, что ее поведение еще хуже, чем его. Он бы приятно согревал душу гневом и уверил себя, что в любых обстоятельствах было правильно вырваться из когтей такой дикой кошки. Однако в последний миг миссис Хартл показала себя не дикой кошкой. Она стала мягкой и женственной и, смягчившись, сделалась невыразимо прекрасна, так что Пол вернулся на квартиру опечаленный и недовольный собой. Он разбил ее жизнь – или, во всяком случае, оставил на этой жизни неизгладимую отметину. Миссис Хартл сказала, что совершенно одинока и ради него целиком от всего отказалась, – и Пол ей верил. Неужто он ничего больше для нее не сделает? Она позволила ему уйти и в какой-то мере простила то зло, что он ей причинил. Однако может ли он на этом успокоиться – чувствовать, что поступил правильно, и больше не интересоваться ее судьбой? Оставить ее в прошлом, как выпитое вино, как час удовольствия, как минувший день?
Но что он может сделать? Ему удалось вернуть себе свободу. Он давно решил, что не женится на ней, будь она женщина или дикая кошка, и знал свою правоту. Прошлое, в котором она сама созналась, делало этот брак невозможным. Вернуться к ней значило вновь сунуть руку в огонь. Но Пол думал о том, что может лишь оставить ее, одинокую и несчастную, на квартире у миссис Питкин, и ненавидел себя за холодный эгоизм.
В следующие три-четыре дня, покуда шли приготовления к обеду и выборам, Пол занимался делами, связанными с американской железной дорогой. Он снова съездил в Ливерпуль и по совету мистера Рамсботтома подготовил письмо к директорам, в котором отказывался от места, объяснял причины своей отставки и сообщал, что оставляет за собой право обнародовать это письмо, буде обстоятельства того потребуют. Еще он написал Фискеру, умоляя того приехать в Англию и выражая желание полностью выйти из фирмы «Фискер, Монтегю и Монтегю» по получении причитающихся ему денег – суммы, как напоминал Пол, для его партнеров незначительной, если, как ему говорят, они разбогатели на железнодорожной компании в Сан-Франциско. Когда он писал эти письма в Ливерпуле, никто еще не говорил, что Мельмотт совершил какой-то подлог. Пол вернулся в Лондон в день банкета и впервые узнал про слухи в «Медвежьем садке». Там он обнаружил, что их дружеский кружок временно распался. Сэр Феликс не появлялся уже дней пять – и тут Полу целиком рассказали всю историю побега мисс Мельмотт, о которой он кратко прочел в газетах.