Ваш любящий друг
Пол Монтегю
Роджер не стал ждать и одного дня – или даже часа. Он получил письмо за завтраком, выбежал на террасу, несколько минут расхаживал по ней, затем поспешил к столу и написал ответ. Все это время лицо его было багровым от гнева, глаза пылали негодованием.
Старая французская пословица гласит: тот, кто оправдывается, сам себя обвиняет. Вы не написали бы всех этих слов, если бы не считали себя лживым и неблагодарным. Вы знали, кого я люблю, и пошли, и сделали подкоп под мое сокровище, и украли его. Вы разрушили мою жизнь, и я никогда Вас не прощу.
Вы просите не изгонять Вас из моего сердца. Как смеете Вы объединять себя с ней, говоря о моих чувствах! Ее я не изгоню из моего сердца никогда. Она будет там утром, днем и ночью, и какой будет моя любовь к ней, такой будет и моя к Вам вражда.
Роджер Карбери
То было совсем не христианское письмо, однако в своих краях Роджер Карбери слыл добрым христианином.
Генриетта рассказала матери все сразу, как та вернулась.
– Маменька, здесь был Пол Монтегю.
– Он всегда приходит, когда меня нет.
– Это произошло случайно. Он не мог знать, что ты уйдешь к господам Лидхему и Лойтеру.
– Я в этом не уверена, Гетта.
– В таком случае, маменька, он мог узнать только от тебя, да и то, мне кажется, ты надумала идти уже перед самым выходом. Но, маменька, какое это имеет значение? Он был здесь, и я ему сказала…
– Ты не приняла его предложение?
– Приняла, маменька.
– Даже не спросив меня?
– Маменька, ты знала. Я не выйду за него замуж, не спросив тебя. Как я могла не ответить ему, когда он спросил… люблю ли я его!
– Замуж! Как ты можешь за него выйти? Все, что у него было, вложено в Мельмоттово дело, а оно лопнуло. Он разорен и, насколько я могу судить, опорочен связью с Мельмоттом.
– Ой, маменька, не говори так!
– Но я так говорю. Мне очень больно. Я правда думала, что после всех неприятностей с Феликсом ты постараешься меня утешить. Но ты такая же, как он, – даже хуже, ты не подвергалась таким искушениям, как бедный мальчик! И ты разобьешь кузену сердце. Бедный Роджер! Я ему сочувствую. Он столько нам помогал! Но ты совершенно этого не ценишь.
– Я очень ценю кузена Роджера.
– И чем ты это показала? И чем ты показала любовь ко мне? У нас был бы дом. Теперь мы обречены голодать. Гетта, ты поступила со мной даже хуже Феликса.
Леди Карбери в гневе стремительно вышла из комнаты и поднялась к себе в спальню.
Глава LXVII. Сэр Феликс встает на защиту сестры
До нынешней поры сэр Феликс Карбери едва ли особенно страдал от последствий своих недостатков. Он промотал состояние, лишился армейского патента, внушил презрение всем, с кем имел дело, растерял старых друзей и не завел новых, практически разорил сестру и мать, но, выражаясь собственным языком, всегда ухитрялся «продолжать игру». Он ел и пил, играл, охотился и забавлялся так, как принято у светских молодых людей. До сих пор он держался на плаву, но теперь ему казалось, что все кончено. Лежа в постели в доме у матери, он сосчитал все свои богатства. У него было несколько фунтов наличными, стопка Грендолловых расписок на общую сумму фунтов двести, и мистер Мельмотт был должен ему шестьсот фунтов. Куда податься, к кому прибегнуть? Постепенно Феликс выяснил все подробности поездки в Ливерпуль – как Мари задержала на вокзале полиция, как мистер Брон вернул Мельмотту деньги Мари и как о его роли в несостоявшемся побеге сделалось известно всем. Он не смел показаться в клубе, не мог пойти к Мельмотту домой и даже на улицу стыдился выглянуть при свете дня. Матери он почти боялся. Теперь, когда надежды на блестящий брак рухнули и его пропитание целиком зависело от нее, он уже не мог ею помыкать – да и она не раболепствовала перед ним, как прежде.
Одно было ясно: надо превратить имеющиеся средства в наличные. С этой целью сэр Феликс написал и Майлзу Грендоллу, и Мельмотту. Первому он сообщил, что уезжает из города – возможно, на некоторый срок – и вынужден попросить чек на причитающуюся ему сумму. Ему трудно поверить, что племянник герцога Олбери не может заплатить долг чести в размере двухсот фунтов, но, коли так, он вынужден будет обратиться к самому герцогу. Читатель догадается, что Майлз Грендолл ничего ему не ответил. В письме к Мельмотту сэр Феликс ограничился непосредственным делом. Он не упомянул Мари, или гнев великого человека, или свое место в совете директоров, только напомнил, что Мельмотт по-прежнему должен ему шестьсот фунтов, и попросил отправить ему чек на указанную сумму. Ответ Мельмотта оправдал надежды сэра Феликса лишь отчасти и не так, как он рассчитывал. На Уэльбек-стрит пришел клерк из конторы мистера Мельмотта и вручил сэру Феликсу сертификат Южной Центрально-Тихоокеанской и Мексиканской железной дороги на шестьсот фунтов, стребовав прежде расписку в получении указанной суммы. Клерк от имени своего хозяина объяснил, что деньги были переданы мистеру Мельмотту на покупку акций. Сэр Феликс был рад получить хоть что-нибудь, поэтому расписался за деньги и взял сертификат. Это произошло в день после вестминстерских выборов, когда результаты были еще неизвестны – и когда акции железной дороги упали очень низко. Сэр Феликс осведомился, сколько они стоят на данный момент. Клерк ответил, что цену не знает, но вот акции, если сэр Феликс хочет их взять. Разумеется, он их взял и поспешил в Сити. Там ему назвали цену примерно в половину причитавшейся ему суммы. Брокер, которому он показал сертификат, не мог ответить ничего определенного. Да, акции котировались очень высоко, потом началась паника. Они могут подрасти – или, что вероятнее, совсем обесценятся. Сэр Феликс вслух обругал Великого Дельца и оставил сертификат для продажи. С ливерпульской истории он впервые вышел из дому до темноты.
Однако больше всего в эти дни он страдал от скуки. Прошлая жизнь не научила его самостоятельно себя занимать. Он не читал. Мыслительный процесс был ему недоступен. И он с юности и дня не посвятил труду. Он мог лежать в постели. Мог есть и пить. Мог курить и сидеть без дела. Мог играть в карты, мог забавляться с женщинами – желательно из низшего круга. Больше ничего мир ему предложить не мог. Поэтому он вновь отправился к Руби Рагглз.
Бедняжка Руби томилась в невыносимом заточении. Она рвала и метала, твердила, что вольна уходить и приходить, когда пожелает. Уходить вольна, сказала ей миссис Питкин, но не вольна приходить, если уйдет без ее, миссис Питкин, дозволения. «Я рабыня?» – спросила Руби и чуть не опрокинула коляску, которую тащила к выходу. Потом миссис Хартл взялась с нею поговорить, и бедная Руби затихла, подавленная доводами американской дамы, перед которой робела. Однако она была очень несчастна. Ей совсем не нравилось быть в няньках у тети. Уж точно Джон Крамб совсем ее не любит, иначе бы приехал о ней позаботиться. Пока она была в таком состоянии, пришел сэр Феликс и спросил ее. Так вышло, что дверь открыла сама миссис Питкин. В ужасе оттого, что такой опасный молодой человек стоит в ее собственной прихожей, она ответила, что Руби дома нет. Тут Руби услышала голос своего кавалера, выбежала и бросилась ему на шею. Произошла бурная сцена. Руби клялась, что ей плевать на тетку, плевать на деда, плевать на миссис Хартл и на Джона Крамба – вообще на всех. Ей нужен только ее милый. Тогда миссис Хартл спросила молодого человека о его намерениях. Собирается ли он жениться на Руби? Сэр Феликс ответил, что «возможно когда-нибудь». «Вот! Вот!» – вскричала Руби с таким торжеством, будто ей сделали предложение по всей форме. Миссис Питкин проявила слабохарактерность. Вместо того чтобы прибегнуть к помощи решительной и здравомыслящей квартирантки, она позволила влюбленным провести полчаса у нее в столовой.
– Все, хватит, – сказала миссис Питкин, входя к ним через полчаса.
Сэр Феликс ушел, пообещав зайти на следующий вечер.
– Вам нельзя сюда приходить, сэр Феликс, если вы не дадите письменное обещание, – сказала миссис Питкин.
На это сэр Феликс, разумеется, ничего не ответил. Идя домой, он поздравлял себя с успехом предприятия. Может, получив деньги за акции, лучше всего будет повезти Руби за границу. Денег хватит месяца на три-четыре, а три-четыре месяца в будущем – почти вечность.
В тот день перед обедом он застал сестру одну в гостиной. Леди Карбери, расстроенная известием о Поле Монтегю, ушла к себе и с тех пор Гетту не видела. Гетта сидела печальная, думая о жестоких словах матери – и, возможно, о бедности Пола Монтегю, про которую та говорила, о томительных годах, которые пройдут, прежде чем они смогут пожениться. И все же любовь Пола окрашивала мысли Гетты в розовые тона. Как ей не быть счастливой, если он вправду ее любит! И она – признавшись Полу в своей любви – будет верна ему, несмотря на любые невзгоды! В нынешнем состоянии духа она не могла говорить с братом о себе, но воспользовалась случаем исполнить обещание, данное Мари Мельмотт. Гетта коротко рассказала о приеме и о своей встрече с Мари.
– Я обещала передать тебе ее слова, – закончила она.
– Теперь в этом нет никакого смысла, – ответил Феликс.
– Но я должна передать, что она сказала. Знаешь, я думаю, она правда тебя любит.
– А что проку? Невозможно жениться на девушке, когда за ней гоняется вся полиция страны.
– Она просит сообщить ей, что… что ты намерен делать. Если ты собираешься от нее отказаться, думаю, ты должен ей это сообщить.
– Как я могу ей что-нибудь сообщить? Вряд ли ей отдадут письмо от меня.
– Хочешь, я ей напишу? Или увижусь с ней?
– Как тебе угодно. Мне все равно.
– Феликс, у тебя нет сердца.
– Не думаю, что в этом я хуже других мужчин… да и большинства женщин тоже. Вы все заставляли меня на ней жениться.
– Я – никогда.
– Матушка заставляла. А теперь, поскольку все не прошло как по маслу, меня же и осыпают упреками. Разумеется, она никогда мне особо не нравилась.