еской уликой, – делу против депутата от Вестминстера, чья дочь замужем за наследником маркиза Олд-Рики, вряд ли дадут ход. Скольких важных людей это бы затронуло! Конечно, он сильно досадовал на Мари. Конечно, его гнев на сэра Феликса был безграничен. Он получил место от Вестминстера, которое должен был сегодня занять на глазах у всех. Однако Мельмотт еще не знал, что его дочь согласилась выйти за лорда Ниддердейла.
Вопрос, как именно Мельмотт займет свое место в парламенте, был для некоторых довольно щекотливым. Его выдвижение консервативным кандидатом сопровождалось определенной помпой. О его победе, если он победит, должны были раструбить по всей стране как о великом консервативном триумфе. Его выбрали – однако победные фанфары пока не звучали. Партия вдруг устыдилась своего кандидата. И кто теперь введет его в палату? Однако пока одни стыдились, другим пришла мысль, что Мельмотт может стать консервативным народным трибуном – олицетворением той смутной пока амальгамы радикализма и охранительства, о которой мы последнее время слышим от политического вождя, уверяющего, будто залог прогресса – желание стоять на месте. Новая газета за фартинг, «Толпа», уже объявила Мельмотта политическим героем, ссылаясь на доктрину, гласящую, что масштаб свершений искупает некоторые отступления от правил. Наполеона, истреблявшего целые племена, нельзя судить по тем же законам, что молодого лейтенанта, допустившего жестокость к нескольким неграм. «Толпа» считала, что Мельмотту многое можно простить, ибо благодетельность его великих замыслов покрывает множество грехов. Не знаю, излагал ли кто-нибудь эту теорию так открыто, как смелый борзописец «Толпы», но практика эта снискала одобрение у многих думающих людей.
Таким образом, Мельмотт, хоть и не вернулся к прежнему положению, все же мог держать голову выше, чем в злополучный вечер великого банкета. Он ответил господам Слоу и Байдевайлу – письмо обычным образом составили в его конторе, а сам Мельмотт только расписался внизу. В письме говорилось лишь, что он в самом скором времени уладит дело с покупкой Пикеринга. Слоу и Байдевайл, разумеется, желали, чтобы дело уладилось. Они не хотели иска о подделке документов. Оставить дело позади для себя и для клиента – и по возможности выбить почву из-под ног несносного Скеркума – такой итог устроил бы их больше всего. Они склонны были полагать, что ради себя самого Мельмотт найдет деньги расплатиться за Пикеринг. В таком случае письмо, якобы подписанное Долли Лонгстаффом, благополучно останется в конторе. Они по-прежнему утверждали, что в письме стоит подпись Долли. У них было множество оправданий. Они не могли пригласить Долли в контору, ибо по долгому опыту знали, что он не придет. Письмо, которое они сами составили (в качестве предложения) и передали отцу Долли, вернулось к ним с обычным росчерком Долли (так они полагали) в числе других бумаг от Лонгстаффа-старшего. Разве это не полностью их обеляет? Деньги, впрочем, до сих пор не заплатили. Это вина Лонгстаффа-старшего. Однако, если деньги заплатят, все уладится. Скеркум, очевидно, считал, что деньги и не заплатят. Он обвинял Слоу и Байдевайла, что те отдали документы по записке, да еще с фальшивой подписью, и требовал изъять записку. Получив короткое письмо Мельмотта, мистер Байдевайл уведомил Скеркума, что мистер Мельмотт обещал немедленно выплатить деньги, но надо подождать день-два. Скеркум ответил, что от имени своего клиента передаст дело на рассмотрение лорд-мэра.
Так прошли два-три дня. Обвинения в адрес Мельмотта не повторялись, и он до определенной степени вернул себе позиции. Боклерки и Луптоны не забыли своих опасений, но уже не рисковали осуждать его вслух. Все знали, что мистеру Лонгстаффу не заплачено, и это сильно подрывало доверие к человеку, живущему на такую широкую ногу, как мистер Мельмотт. Однако тянуть с выплатой – не преступление. Лонгстаффы, отец и сын, возможно, сваляли дурака. Кто ждал от них чего-нибудь умного? Слоу и Байдевайл, возможно, сильно оплошали. Удивительно, говорили некоторые, что творят нынешние поверенные! Однако те, кто ждал, что Мельмотт к настоящему времени будет за решеткой, и потому не пошел на банкет, чувствовали себя обманутыми.
Будь вестминстерский триумф и впрямь полным триумфом, представить палате нового союзника стало бы приятным долгом какого-нибудь популярного консерватора. Мельмотта ввели бы под одобрительные овации без всяких затруднений для него самого. Теперь дела обстояли иначе. Хотя вопрос в «Карлтоне» обсуждался, ни один популярный консерватор не предложил своих услуг.
– Я не думаю, что мы должны его бросать, – сказал мистер Боклерк.
Сэр Орландо Дроут, довольно заметный консерватор, предложил, чтобы Мельмотта ввел лорд Ниддердейл, раз уж они так между собой близки. Однако лорд Ниддердейл не вполне годился для этой задачи, хотя все его любили как славного малого. В парламент он прошел от округа в шотландских владениях отца и ничем себя не проявил. Поручить дело ему значило показать всему свету, что никто больше не согласился.
– От вас не убудет, если вы его представите, Луптон, – сказал мистер Боклерк.
– Ничуть, – ответил Луптон, – но я, как и Ниддердейл, молод, незначителен… и слишком робок.
Мельмотт, не знавший об их сомнениях, прибыл в парламент к четырем. Никто не вызвался его представить, что настораживало, но он решил, что фантомные страхи его не остановят. Он – депутат и может занять свое законное место. И тут вновь судьба сделала ему подарок. Сам глава партии, основатель новой доктрины, апостолом которой надеялся увидеть Мельмотта, как раз входил в палату. Если читатель помнит, этот самый политик, когда соратники дрогнули, остался верен слову и сидел на банкете почти в одиночестве. Он увидел, как Мельмотт требует у привратника его впустить, и рыцарственно предложил тому войти вместе. Итак, Мельмотта представил палате сам партийный вождь! Многие решили, что слухи полностью опровергнуты. Разве такой прием не ручательство за полную респектабельность нового депутата?
В тот вечер лорд Ниддердейл увидел отца в лобби палаты общин и рассказал ему, что произошло. Со времени банкета старик пребывал в больших сомнениях. Он сознавал, как губителен будет брак с дочерью Мельмотта, если обвинения подтвердятся. Но понимал он и другое: если сын сейчас отступится, брака не будет вообще. И он не верил слухам. Маркиз твердо решил стребовать деньги до свадьбы, но, если его сын сейчас передумает, не будет и денег. Он полагал, что сыну нужно потянуть с этим делом еще какое-то время.
– Старый Кер говорит, что не верит ни единому слову, – сказал отец.
Кер был семейным поверенным маркизов Олд-Рики.
– Там какая-то загвоздка с деньгами Долли Лонгстаффа, – ответил сын.
– Нам-то что за печаль, если для нас у него деньги есть? Полагаю, даже такому человеку нелегко разом найти двести тысяч фунтов. Мне и тысячу всегда нелегко сыскать. Если он немного позаимствовал у Лонгстаффа, чтобы добавить в приданое девице, не мне его упрекать. Держись пока. Покуда вас не повенчали, никакой беды нет.
– Ты не можешь дать мне пару сотен? – поинтересовался сын.
– Нет, не могу, – с очень непреклонным видом ответил отец.
– Я совсем на мели.
– Я тоже.
Затем старик проковылял в собственную палату и, просидев там десять минут, отправился домой.
Лорд Ниддердейл тоже быстро исполнил законодательный долг и пошел в «Медвежий садок». Там он застал Грасслока с Майлзом Грендоллом обедающими вместе и сел за соседний стол. Его товарищей распирало от новостей.
– Вы, полагаю, уже слышали, – страшным шепотом произнес Майлз.
– Что слышал?
– Кажется, он не знает! – воскликнул лорд Грасслок. – Клянусь Богом, Ниддердейл, вы, как некоторые другие, угодили в переплет.
– Что еще случилось?
– Только вообразить, что в палате не знают! Фосснер сбежал.
– Сбежал! – воскликнул Ниддердейл, роняя ложку, которой собирался есть суп.
– Сбежал, – повторил Грасслок.
Ниддердейл огляделся и увидел ужасающее отчаяние на лицах всех обедающих членов клуба.
– Сбежал, клянусь Богом! – продолжал Грасслок. – Продал все наши векселя некому Флэтфлису с Грейт-Мальборо-стрит.
– Я его знаю, – сказал Ниддердейл, качая головой.
– Не удивлен, – скорбно заметил Майлз.
– Бутылку шампанского! – воззвал Ниддердейл к официанту почти смиренным тоном. Ему требовалось поддержать силы в новой свалившейся на него беде.
Официант, совершенно раздавленный бедственным состоянием клуба, шепотом сообщил, что в заведении нет ни одной бутылки шампанского.
– Дьявольщина! – воскликнул несчастный аристократ.
Майлз Грендолл покачал головой. Грасслок покачал головой.
– Истинная правда, – заметил другой молодой лорд из-за стола по другую сторону.
Официант тем же приглушенным трагическим голосом заметил, что осталось немного портвейна. Была середина июля.
– Бренди? – спросил Ниддердейл.
Было несколько бутылок бренди, но их уже выпили.
– Так пошлите в лавку за бренди! – порывисто воскликнул Ниддердейл.
Однако клуб был настолько стеснен в средствах, что Ниддердейлу пришлось вытащить из кармана серебряную монету, прежде чем он получил хотя бы такое скромное утешение.
Затем Грасслок рассказал всю историю, как ее слышал. Герра Фосснера не видели с девяти часов прошлого вечера. Старший официант уже несколько недель знал о крупных неоплаченных счетах – в общей сложности на три-четыре тысячи фунтов, и теперь торговцы утверждали, что верили в долг не герру Фосснеру, а клубу. Многочисленные векселя членов клуба герр Фосснер продал мистеру Флэтфлису. Мистер Флэтфлис проводил в клубе немалую часть дня; теперь все пришли к выводу, что они с герром Фосснером состояли в партнерстве. Тут появился Долли Лонгстафф. Долли уже был в клубе и слышал всю историю, но, узнав, что к обеду нет и бутылки вина, сразу ушел обедать в другой клуб.
– Хорошенькое дельце, – сказал Долли. – Так скоро вовсе ничего не останется. Это вы бренди пьете, Ниддердейл? Когда я уходил, его не было.