– Пришлось посылать за угол, в паб.
– Мы скоро только и будем делать, что посылать за угол. Кто-нибудь что-нибудь знает про Мельмотта?
– Он в палате, собственной персоной, – ответил Ниддердейл. – Думаю, с ним все в порядке.
– Тогда я хотел бы, чтобы он со мной расплатился. Этот Флэтфлис был здесь и показал мне моих векселей примерно на полторы тысячи! У меня такой кошмарный почерк, что я вечно не знаю, моя ли это расписка. Но клянусь Богом, нельзя же наесть и выпить на полторы тысячи фунтов меньше чем за полгода!
– Никому не ведомо, на что вы способны, Долли, – заметил лорд Грасслок.
– Может, он заплатил какие-то ваши карточные долги, – сказал Ниддердейл.
– Сомневаюсь. У Карбери было много моих расписок, пока мы их давали, но для них я получил деньги от старого Мельмотта. Как теперь понять? Кто угодно написал «Д. Лонгстафф», а я плати? Все пишут мое имя! Как с таким жить? По-вашему, Мельмотту можно верить?
Ниддердейл ответил, что, по его мнению, да.
– Коли так, лучше бы он за меня не расписывался. У человека должно быть право самому решать, что он подписывает. Думаю, Фосснер – мошенник, но, клянусь Богом, я знаю кое-кого похуже Фосснера.
С этими словами он круто повернулся и ушел в курительную. После его ухода воцарилась тишина, поскольку все знали, что лорд Ниддердейл женится на дочери Мельмотта.
Тем временем в палате общин разыгрывалась сцена совершенно иного рода. Мельмотт сел на одну из задних консервативных скамей и там оставался довольно долго, незаметный и всеми позабытый. Чувства, вызванные его вступлением в палату, улеглись, и Мельмотт теперь ничем не отличался от прочих. Сперва он снял шляпу, потом заметил, что большинство депутатов сидит с покрытой головой, и снова ее надел. Так Мельмотт просидел без движения час, оглядываясь и удивляясь. До сих пор он был в парламенте только на галерее. Помещение оказалось куда меньше, чем он думал, и куда менее величественное. Спикер не внушал ожидаемого пиетета, и выступавшие говорили, как в любом другом месте. В первый час Мельмотт не понял ни одной фразы, да и не пытался понять. Депутаты быстро вставали один за другим, некоторые едва приподнимались с места и произносили несколько слов. Ему казалось, что все происходит очень буднично – и вполовину не так церемонно, как на банкетах, где от него требовалось произнести тост или поблагодарить за оказанную честь. Затем внезапно все изменилось, и один джентльмен произнес длинную речь. Мельмотт к тому времени устал озираться и начал слушать. Его ушей достигли знакомые слова. Джентльмен предлагал некоторые мелкие поправки к внешнеторговым договорам и в очень сильных выражениях расписывал, как гибельно для Англии искушение носить перчатки, изготовленные в стране, где нет подоходного налога. Мельмотта не занимали перчатки и очень мало занимала судьба Англии. Однако в последующих дебатах возник вопрос о стоимости денег, обменном курсе и переводе шиллингов во франки и доллары. Об этом Мельмотт кое-что знал, так что навострил уши. Оратор, сидящий прямо перед ним на той же стороне палаты (некий мистер Браун, хорошо знакомый ему по Сити и злонамеренно манкировавший его банкетом), медленно и мучительно излагал свою доморощенную фискальную теорию. У Мельмотта сложилось впечатление, что тот городит полную чушь. Какой блестящий случай отмстить за обиду и заодно показать всем, что он не боится врагов из Сити! Чтобы встать и заговорить через два часа после вступления в парламент, требовалась определенная смелость, однако Мельмотт был полон решимости ни перед чем не робеть и везде идти напролом. Все представлялось очень простым, и он не видел, отчего бы не поставить старого дуралея на место. Мельмотт знал о парламентском этикете меньше обычного школьника, но, возможно, потому и робел меньше других парламентских новичков. Мистер Браун был скучен и многословен, и Мельмотт, хотя почти убедил себя, что встанет и заговорит, по-прежнему колебался, когда мистер Браун внезапно сел. Он не подвел никакого итога, да Мельмотт и не уловил какой-либо общей линии доводов. Однако в выступлении вновь и вновь повторялось утверждение, содержащее, на взгляд Мельмотта, грубую финансовую ошибку, и ему хотелось ее поправить. Во всяком случае, ему хотелось показать палате, что мистер Браун городит чушь, – потому что мистер Браун не пришел на его банкет. Когда Браун сел, никто сразу не поднялся. Тема была непопулярна; все знали, что это тот случай, когда двум-трем коммерческим джентльменам позволяют изложить их навязчивые идеи. Дебаты должны были заглохнуть – но внезапно встал новый депутат.
Вероятно, никто из присутствующих не помнил, чтобы новый депутат выступил в первые два-три часа. И этого джентльмена выбрали при довольно необычных обстоятельствах. Многие сторонники считали, что ему следовало снять кандидатуру до голосования. Другие полагали, что он не покажется в палате из стыда, даже если его выберут. Третьи и вовсе рассчитывали, что дорогу в парламент ему преградят стены Ньюгейтской тюрьмы. Однако он был здесь, и не просто сидел, а еще и встал говорить! Впрочем, депутата, выступающего первый раз, принято выслушивать доброжелательно, и правило это распространялось на Мельмотта. Всем было интересно, что он скажет, так что раздался общий гул, почти даже одобрительный.
Как только Мельмотт встал и, оглядевшись, понял, что все затихли и готовы слушать, изрядная доля его смелости улетучилась. Палата, казавшаяся такой обычной, покуда мистер Браун бубнил свою речь, вдруг стала пугающей. Мельмотт видел устремленные на него взгляды великих людей – они не казались ему великими, когда зевали под своими шляпами несколько минут назад. Мистер Браун, как ни плохо он говорил, безусловно, подготовил свою речь – и в последние пятнадцать лет выступал три-четыре раза в год. Мельмотту и в голову не пришло составить заранее хоть полфразы. Он думал – насколько вообще об этом думал, – что оттарабанит свое, как перед советом Мексиканской железной дороги. Однако здесь был спикер с булавой, окруженный клерками в париках, и, что еще хуже, длинный ряд государственных мужей напротив – и все они смотрели на него! Он совершенно забыл, по какому пункту намеревался уничтожить мистера Брауна.
Однако гонор не позволил ему сесть. Гул не смолкал. Потный, багровый, совершенно растерянный, Мельмотт начал с первых пришедших в голову слов:
– Мистер Браун ошибается.
Вставая, он даже не снял шляпу. Мистер Браун медленно обернулся и посмотрел на него. Кто-то тронул его сзади и посоветовал снять шляпу, но Мельмотт не разобрал слов. Раздался призыв к порядку, которого он, разумеется, не понял.
– Да, вы ошибаетесь, – кивнул Мельмотт, сердито хмурясь на бедного мистера Брауна.
– Уважаемый депутат, – проговорил спикер самым доброжелательным своим тоном, – вероятно, не знает, что не должен называть другого депутата по имени. Ему следовало назвать упомянутого им джентльмена уважаемым депутатом от Уайтчепела. Кроме того, говоря, ему следует обращаться не к другому уважаемому депутату, а к председателю.
– Вам надо снять шляпу, – повторил благожелательный джентльмен сзади.
Можно ли в таких обстоятельствах усвоить зараз так много сложных указаний и при этом не забыть суть выступления? Мельмотт снял шляпу, отчего еще сильнее смутился.
– То, что он сказал, неверно, – продолжал Мельмотт, – и, мне казалось, человек из Сити, как мистер Браун, мог бы не делать таких ошибок.
Вновь раздались призывы к порядку, и с обеих сторон палаты грянул смех. Мельмотт стоял, мрачно глядя вокруг и собираясь с духом для новой атаки на мистера Брауна. Он твердо решил, что не спасует перед насмешками, но совершенно не находил слов, чтобы продолжать.
– Уж я-то кое-что об этом знаю, – сказал Мельмотт, садясь и пряча стыд и возмущение под шляпой.
– Мы не сомневаемся, что уважаемый депутат от Вестминстера понимает тему, – произнес спикер, – и будем очень рады выслушать его замечания. Палата и я безусловно простим незнание правил столь молодому собрату.
Однако Мельмотт больше не встал. По крайней мере, он доказал свою храбрость. Пусть говорят, что он не проявил особого красноречия, они вынуждены будут признать, что депутат от Вестминстера не сробел встать и заговорить. Он сидел, пока все, толкаясь, не ринулись на обед, и тогда вышел как можно более величаво.
– Это было смело! – сказал в лобби Когенлуп, беря друга под руку.
– Не вижу никакой смелости. Старый дуралей Браун городит чепуху, я хотел им об этом сказать. Мне не дали, ну и пожалуйста. По-моему, глупейшее место.
– Деньги Лонгстаффу заплатили? – спросил Когенлуп, глядя на друга большими черными глазами.
– Не забивайте себе голову Лонгстаффом и его деньгами тоже, – ответил Мельмотт, усаживаясь в карету. – Предоставьте Лонгстаффа и его деньги мне. Когда люди ведут такую игру, как вы и я, им не следует бояться каждого сказанного слова.
– О да, конечно, – виновато проговорил Когенлуп. – Не думайте, будто я чего-нибудь боюсь.
В эту самую минуту он продумывал побег из Англии и пытался вспомнить, в каких счастливых странах ордер британской полиции не нарушит покой отошедшего от дел джентльмена.
В тот вечер мадам Мельмотт сообщила мужу, что Мари согласна выйти за лорда Ниддердейла, – но не добавила ничего про уличного метельщика или чернокожего лакея и не упомянула угрозу Мари устроить мужу невыносимую жизнь.
Глава LXX. Сэр Феликс встревает во множество дел
Нет в мире долга безусловнее, чем обязанность брата защитить сестру от дурного обращения, однако в нынешней нашей жизни нет долга труднее и, можно сказать, менее определенного. Дурное обращение, которому чаще всего подвергаются сестры, редко допускает защиту или месть – хотя обязанность защищать и мстить ощущается и признается. Нам не разрешают драться на дуэлях, а побить другого мужчину палкой не особо приятно и редко приносит результат. Джоны Крамбы на это, возможно, способны и получают от такого удовлетворение, но не сэры Феликсы Карбери, хотя бы конкретный сэр Феликс Карбери и обладал требуемой отвагой. Да к тому же, когда девушку бросает джентльмен, который ухлестывал за ней весь сезон или даже получил привилегию именоваться ее будущим мужем, дело, по общему мнению, лучше замять без лишнего шума. Девушке не следует