Мадам Мельмотт подошла к девушке, но некоторое время молчала. Мари лежала на диване, волосы и платье ее были в беспорядке, однако она не рыдала и не всхлипывала. Мачеха и не пыталась переубедить ее после того, как это не удалось мужу. Сама она так боялась Мельмотта, так дрожала за себя, что не понимала смелости Мари. Мельмотт был в ее глазах ужасающим существом, могущественным, как Сатана, – и она никогда открыто ему не противилась, хотя каждодневно его обманывала и каждый раз попадалась на обмане. В Мари мачеха видела злое отцовское упрямство и почти что его силу. Сейчас она не смела сказать девушке, что та не права, однако поверила мужу, когда тот сказал о близком разорении, и отчасти поверила, что Мари может отвратить беду, если подпишет бумаги. Мадам Мельмотт жила в почти постоянном страхе перед разорением. Для Мари последние два года роскоши были такими долгими, что она уверилась в надежности нынешней жизни. Однако у старшей женщины два года отнюдь не изгладили память о былых крушениях и не успокоили ее страхов. Наконец она спросила девушку, что может для нее сделать.
– Лучше бы он меня убил, – сказала Мари, затем медленно поднялась с дивана и молча ушла к себе.
Тем временем внизу разыгрывалась другая сцена. Мельмотт в разговоре почти не упомянул дочь – только сказал, что чертовку не переупрямить. Не сказал он и о том, что чуть ее не убил, а Кролл, устранив непосредственную опасность, побоялся об этом напомнить. Великий Делец разложил бумаги, в точности как они лежали раньше, – будто ждал, что дочь придет и подпишет их. Затем он объяснил Кроллу, насколько важно подписать бумаги, насколько это жизненно необходимо и как жестоко, что в такую трудную минуту ему чинит препоны (Мельмотт не мог в присутствии клерка говорить об угрозе разорения) упрямство глупой девчонки! Деньги целиком и полностью его, у девчонки нет на них и малейшего права! Чудовищно несправедливо, что так вышло! Со всем этим Кролл полностью согласился. Тогда Мельмотт объявил, что без малейших угрызений расписался бы за Мари. Она его дочь, он имеет право действовать за нее. Деньги – его деньги, с которыми он может делать что хочет. Уж конечно, он может расписаться за нее с чистой совестью. Затем Мельмотт снова взглянул на клерка. Кролл вновь выразил согласие – не столь безусловно, как в первый раз, но, по крайней мере, не показал, что осуждает задуманный Мельмоттом шаг. Тогда Мельмотт сделал еще шажочек – объяснил, что тут имеется одно мелкое затруднение: подпись дочери должен заверить свидетель. Он вновь поднял глаза на Кролла – и на сей раз Кролл не двинул и мускулом. Это точно не было согласием. Мельмотт продолжал смотреть на клерка и видел, как постепенно суровеет его лицо, принимая самое неодобрительное выражение. А ведь Кролл когда-то участвовал в довольно темных делишках. «Он видит, что игра практически кончена», – подумал Мельмотт.
Вслух он сказал:
– Вам лучше вернуться в Сити. Я буду там через полчаса. Вполне возможно, я привезу с собой дочь. На этот случай прошу вас быть готовым.
Кролл снова улыбнулся, и снова согласился, и ушел.
Однако Мельмотт не стал больше говорить с дочерью. Как только Кролл вышел, он поискал среди бумаг в ящиках, нашел обе подписи, дочери и немца-клерка, после чего начал переводить их на папиросную бумагу. Прежде чем приступить к делу, Мельмотт запер дверь на задвижку и опустил жалюзи. Он упражнялся в подписях почти час, затем поставил их в документах, сложил бумаги и убрал в сумку с замочком, ключ от которой всегда носил в кошельке. С этой сумкой он сел в свой экипаж и уехал.
Глава LXXVIII. Мисс Лонгстафф снова в Кавершеме
Все это время мистер Лонгстафф по необходимости оставался в Лондоне, а его жена и дочери скучали в Кавершеме. Он забрал младшую домой после визита к леди Монограм и даже слышать не желал о ее предполагаемом браке с мистером Брегертом. В гостинице на Джермин-стрит Джорджиана попыталась отстоять свою независимость.
– По-моему, папенька, это очень жестоко, – сказала она.
– Что жестоко? На мой взгляд, очень многое жестоко, но я вынужден все терпеть.
– Ты ничего не можешь для меня сделать.
– Ничего! Разве у тебя нет дома, где жить, одежды, чтобы ее носить, кареты, чтобы в ней ездить, и книг, чтобы их читать, если захочешь? Чего ты ждала?
– Ты сам знаешь, папенька, что это вздор.
– Как ты смеешь называть мои слова вздором?
– Конечно, у меня есть дом и одежда, но что дальше? София, полагаю, выйдет замуж.
– Да, к большой моей радости – за очень приличного молодого человека и джентльмена до мозга костей.
– А Долли может жить как вздумает.
– Тебе нет никакого дела до Адольфуса.
– А ему до меня. Что со мной будет, если я не выйду замуж? Не то чтобы я по своей воле выбрала мистера Брегерта.
– Не произноси в моем присутствии это имя.
– Но что мне делать? Ты отказался от городского дома, и как мне теперь встречаться с людьми? Ты отправил меня к мистеру Мельмотту.
– Я не отправлял тебя к мистеру Мельмотту.
– Ты предложил мне к нему поехать, папенька. Разумеется, я встречалась лишь с теми, кто у него бывает. Я не меньше других люблю приятных людей.
– Бесполезно далее об этом говорить.
– Я не согласна. Я должна об этом думать и говорить тоже. Если я готова мириться с мистером Брегертом, не понимаю, на что жаловаться тебе и маменьке.
– Он еврей!
– Люди уже не думают об этом так, как прежде, папенька. У него очень хороший доход, и у меня всегда будет дом в…
Тут мистер Лонгстафф так вспылил, что Джорджиана на время умолкла.
– Послушай, если ты хочешь сказать, что выйдешь за этого человека без моего согласия, я тебе помешать не могу. Но ты не выйдешь за него как моя дочь. Я выгоню тебя из дома и не позволю произносить при мне твое имя. Это омерзительно… постыдно… гнусно…
И он вышел, оставив ее одну.
Наутро перед отъездом в Кавершем мистер Лонгстафф действительно увиделся с мистером Брегертом, но Джорджиане об их встрече ничего не сказал, а та не посмела спросить. При отце она больше мистера Брегерта не упоминала, но между ней, леди Помоной и Софией произошла очень неприятная сцена. Несчастная мать даже не вышла к дочери, когда та приехала с отцом. Утром она получила письмо с ужасными новостями про еврея, а мнения мужа по этому поводу еще не знала, поэтому известия подействовали на нее даже хуже, чем на мистера Лонгстаффа. Тот мог сразу объявить, что о таком браке не может быть и речи, что он ничего подобного не допустит и берет на себя сообщить еврею о разрыве помолвки. Однако несчастная леди Помона была беспомощна в своем горе. Если Джорджиана решила выйти за еврейского торгаша, мать ничего с этим поделать не может. Но она чувствовала, что для нее это будет конец всему. Она не сможет смотреть людям в глаза, появляться в обществе, гордиться своими пудреными лакеями. Если ее дочь выйдет за еврея, ей не хватит смелости глядеть в лицо даже соседкам миссис Йелд и миссис Хепуорт. Джорджиану никто внизу не встретил, и она, боясь подняться к матери, ушла к себе, где и ждала, покуда к ней не заглянула София. Притворяясь, будто смотрит, как горничная распаковывает ее вещи, Джорджиана пыталась собраться с духом. Почему она должна перед кем-то дрожать? Уж по крайней мере женщин ей страшиться нечего! Разве она не командовала всю жизнь матерью и сестрой?
– Ох, Джорджи, – сказала Софи, – какие неожиданные новости!
– Думаю, для тебя неожиданность, что кто-то еще выходит замуж.
– Нет, но это очень странная партия!
– Послушай, Софи. Если тебе это не по душе, то и молчи. У меня всегда будет городской дом, а у тебя – нет. Если не захочешь приезжать к нам, то и не надо. Вот и все.
– Джордж меня в любом случае не отпустит в такой дом, – сказала София.
– Тогда пусть Джордж держит тебя в Тудлеме. Где маменька? Я думала, кто-нибудь выйдет со мной поздороваться, чтобы мне не входить в дом, будто тайком.
– Маменька нездорова, но она не в постели. Не удивляйся, Джорджи, если увидишь, что маменька очень… очень расстроена.
Так Джорджиана поняла, что обречена на полное одиночество, если не порвет с мистером Брегертом.
– Я вернулась, – сказала она, наклоняясь и целуя мать.
– Ох, Джорджиана, ох, Джорджиана! – воскликнула леди Помона, медленно поднимаясь и закрывая лицо рукой. – Это ужасно. Ты меня убьешь. Я такого от тебя не ждала.
– Что проку в таких словах, маменька?
– По-моему, такое невозможно. Это противоестественно. Хуже, чем сестра жены твоей. Я уверена, где-то в Библии есть такой запрет. Ты никогда не читаешь Библию, иначе тебе не пришло бы в голову так поступить.
– Леди Джулия Старт поступила именно так, и ее все принимают.
– Что говорит твой папенька? Я уверена, он тебе не разрешит. Если у него и есть о чем твердое мнение, так это о евреях. Проклятое племя – подумай об этом, Джорджиана, – изгнанное из рая.
– Маменька, ты говоришь вздор.
– Рассеянное по всему миру, так что никто ни про кого не знает. И только из-за этих ужасных радикалов им позволили заседать в парламенте.
– Один из величайших юристов нашей страны – еврей, – сказала Джорджиана, которая уже усвоила много доводов в свою пользу.
– Кем бы радикалы их ни назначали, это их не изменит. Я уверена, мистер Уитстейбл, твой будущий зять, никогда с ним не заговорит.
Если кого Джорджиана презирала с младых ногтей, так это Джорджа Уитстейбла. В детстве она его высмеивала, смотрела на него как на деревенщину, когда он вернулся из школы, и всегда приводила его как пример сельской недалекости. Он, безусловно, не отличался ни красотой, ни умом, но был консервативным сквайром, сыном родителей-тори. Его скромного дохода хватало на поддержание скромного дома и ни на что больше. Когда впервые стало заметно, что София нацелилась выйти за Джорджа Уитстейбла, более честолюбивая младшая сестра не скупилась на ядовитые шпильки. А теперь ей говорят, что Джордж Уитстейбл не будет говорить с ее будущим мужем! Она не должна выходить за мистера Брегерта, чтобы не опозорить в том числе Джорджа Уитстейбла! Невыносимо!