Кавершем,
понедельник
Мой дорогой мистер Брегерт!
Поскольку Вы сказали мне не торопиться, я некоторое время думала над Вашим письмом. Разумеется, будет очень неприятно поссориться с папенькой, маменькой и всеми остальными. Если я так поступлю, то уверена, кто-то должен быть очень благодарен. Однако папенька был очень несправедлив в своих словах. А что его не спросили, так это было бы бесполезно, он бы все равно не согласился. Он много думает о чести семьи Лонгстафф, и я тоже, наверное, должна о ней думать. Однако мир меняется так быстро, что люди смотрят на вещи не так, как раньше. В любом случае я не считаю, что обязана слушаться папеньку в каждом своем шаге. Хоть я и не такая старая, как Вы, похоже, думаете, я все же достаточно взрослая и могу сама за себя решать. Вы очень мало говорите о чувствах, но, полагаю, я должна считать их само собой разумеющимися.
Не удивляюсь, что папеньку раздосадовала потеря денег. Должно быть, речь об очень крупной сумме, раз Вы не сможете держать дом в Лондоне – как обещали. Это и впрямь чрезвычайно существенно, поскольку у Вас нет сельского дома и с друзьями я смогу видеться только в Лондоне. Фулем хорош на какое-то время, но я не хотела бы жить там круглый год. Вы говорите о трех годах, что было бы ужасно. Если Вы говорите, что неприятность не будет иметь долгих последствий, не могли бы Вы найти средства на городской дом? Если это будет возможно через три года, то наверняка возможно и сейчас. Мне хотелось бы получить ответ на мой вопрос.
Что до всего остального в Вашем письме, я заранее знала, что папенька будет очень недоволен. Однако я не вижу причин, отчего для меня это должно стать препятствием, если он так мало делает для моего счастья. Разумеется, Вы напишете мне снова, и я надеюсь на положительный ответ касательно лондонского дома.
Искренне Ваша
Джорджиана Лонгстафф
Джорджиане, вероятно, никогда не приходила мысль, что мистер Брегерт из-за чего-нибудь захочет с ней расстаться. Она вполне сознавала свою ценность как христианской дамы благородного происхождения, снисходящей до еврейского коммерсанта, и думала, что Брегерт при любых обстоятельствах будет держаться за сделку двумя руками. Точно так же Джорджиана не предполагала, что ее письмо может чем-нибудь его задеть. Она просто решила настоять на лондонском доме. Уж конечно, мистер Брегерт уступит ей в этом, памятуя другие свои изъяны. Однако она не знала мистера Брегерта. Он не раздумывал над ее письмом и дня, а взял его с собой в лондонскую контору и без промедления написал ответ:
Лондон, Сент-Катберт-корт, дом 7
Вторник, 16 июля 18***
Дорогая мисс Лонгстафф!
Вы пишете, что Вам очень неприятно будет поссориться с маменькой и папенькой, и поскольку я совершенно с этим согласен, то буду считать это письмо завершением нашей близости. Я, впрочем, не был бы вполне честен с собой и с Вами, если бы дал понять, что единственная причина состоит в Вашем согласии с родительскими желаниями. Из Вашего письма я заключил, что Вы не хотите стать моей женой, если я не обеспечу Вас лондонским домом вдобавок к загородному. Однако сейчас это не в моих силах. Потеря не заставила бы меня уменьшить Вашу вдовью часть, поскольку я уже назвал определенную сумму, но исполнение этого обязательства заставило бы меня в некоторой степени ущемить своих детей. Я не был бы вполне счастлив, пока не возместил бы им все. В таком случае мне пришлось бы воздержаться от увеличения трат. Но разумеется, я не могу просить, чтобы Вы разделили со мной неудобство единственного дома. Могу, возможно, добавить, что мне думалось, Вы будете искать счастья в другом, и что я постараюсь в меру сил снести свое разочарование.
Поскольку в этих обстоятельствах Вам, вероятно, не хотелось бы, чтобы я носил подаренное Вами кольцо, я возвращаю его почтой. Надеюсь, Вы любезно сохраните принятые от меня безделицы в память о том, кто всегда будет желать Вам добра.
Искренне Ваш
Иезекиль Брегерт
Итак, все кончено! Джорджи, прочтя письмо, вознегодовала. Она не видела в собственном письме решительно никаких причин для отказа со стороны жениха. Если она в чем и сомневалась, то лишь в своей способности настоять на желаемых условиях. А теперь еврей ее отверг! Вновь и вновь перечитывала она его последнее письмо и с каждым разом все больше и больше уверяла себя, что, несомненно, собиралась выйти за мистера Брегерта. Да, были бы определенные неудобства, но куда меньшие, чем в нынешнем ее положении. Теперь перед нею лишь бесконечная череда скучных кавершемских дней, тирания отца и матери, презрение мистера и миссис Джордж Уитстейбл.
Она встала и заходила по комнате, думая о мести. Но как можно отомстить? Все ее близкие примут сторону еврея. Нельзя попросить Долли, чтобы тот поколотил ее обидчика. Нельзя просить отца, чтобы тот пошел к неверному жениху и выразил родительское негодование. Мести не будет. Какое-то время – всего несколько секунд – она думала написать мистеру Брегерту, что не хотела с ним ссориться. Это, без сомнения, значило бы умолять еврея о милости, и до такого Джорджиана все же унизиться не могла. Однако она решила оставить себе часы и цепочку, которые он ей подарил и про которые ей кто-то сказал, что они стоят не меньше ста пятидесяти гиней. Конечно, носить их нельзя – люди угадают, от кого они получены, но можно обменять на драгоценности, которые точно будут ее собственными.
За ланчем она ничего сестре не сказала, но вечером сочла за лучшее сообщить новость родительнице.
– Маменька, – сказала Джорджиана, – раз ты и папенька приняли все так близко к сердцу, я порвала с мистером Брегертом.
– Разумеется, с ним следовало порвать, – ответила леди Помона.
Это было очень обидно – настолько, что Джорджи чуть не выбежала из комнаты.
– Он тебе написал? – спросила ее милость.
– Я ему написала, а он ответил; все решено окончательно. Я думала, ты скажешь мне что-нибудь доброе.
И бедняжка разрыдалась.
– Это было так ужасно, – сказала леди Помона. – Так ужасно. Я в жизни не слышала ни о чем подобном. Когда молодой как-его-там женился на дочери свечного торговца, я подумала, что умерла бы, случись такое с Долли. Но это было еще хуже. Ее отец – методист.
– У них у обоих не было и шиллинга, – сквозь слезы проговорила Джорджи.
– И твой отец говорит, этот человек без пяти минут банкрот. Но теперь все кончено?
– Да, маменька.
– И нам придется оставаться в Кавершеме, пока история не забудется. Это было очень жестоко по отношению к Джорджу Уитстейблу, потому что все в графстве знали. В какой-то момент я даже думала, он разорвет помолвку, и не знаю, могли бы мы его осудить.
Тут вошла Софи.
– Все кончено между Джорджианой и… тем человеком, – сказала леди Помона, в последний миг удержавшись, чтобы не произнести ужасное слово.
– Я знала, что так будет, – ответила София.
– Разумеется, это было совершенно невозможно, – согласилась мать.
– А теперь я прошу вас больше об этом не говорить, – сказала Джорджиана. – Полагаю, маменька, ты напишешь папеньке?
– Ты должна отослать ему часы и цепочку, Джорджи, – напомнила София.
– Тебе-то какое дело?
– Конечно, она должна их отослать. Ваш папенька не позволит ей их оставить.
Вот до какого унижения довело младшую мисс Лонгстафф злополучное знакомство с Мельмоттами! Джорджиана, оглядываясь на этот скорбный эпизод, всегда приписывала свою беду скандальному невыполнению обязательств со стороны отца.
Глава LXXX. Руби готовится идти в услужение
Наш честный друг Джон Крамб после столкновения с сэром Феликсом был брошен в узилище и провел в участке остаток ночи. Это не произвело на него такого удручающего действия, какое могло бы произвести на более впечатлительную натуру. Он знал, что не убил баронета, а значит, его не «вздернут», что само по себе утешало. Приятно было сознавать, что он «отделал молодчика» на глазах у своей Руби. Джон Крамб не считал свою способность и готовность поколотить врага чем-то особо выдающимся, но надеялся, что Руби отметила, кто из двоих лучше себя показал. Ночь в участке не доставила ему особых неудобств. Он хоть и очень гордился широкой кроватью у себя дома, сам был нетребователен к комфорту и не считал позором провести ночь за решеткой. С полицейским, который сразу увидел в нем славного малого, Джон разговаривал очень добродушно и безропотно дал себя запереть. Лежа на жесткой койке, он утешался мыслью, что Руби уж точно не глянет больше на баронета, который трусливо повалился на землю, даже не пытаясь дать сдачи. Джон Крамб много думал о Руби, но ничуть не винил ее за свои беды.
На другое утро его отвели к магистрату, но в начале дня отпустили. Сэр Феликс не сильно пострадал и отказался подавать жалобу на побои. Джон Крамб сердечно пожал полисмену руку и предложил выпить по кружечке пивка. Констебль нехотя отказался и, прощаясь с недавним узником, выразил надежду увидеться в скором времени. «Приезжайте в Бенгей, – сказал Джон, – я вам покажу, как мы живем».
Из участка он пошел прямиком к миссис Питкин, где спросил Руби и услышал, что она гуляет с детьми. И миссис Питкин, и миссис Хартл советовали Джону пока не показываться Руби на глаза.
– Видите ли, – сказала миссис Питкин, – она убивается, что вы сильно побили молодого джентльмена.
– Да где уж сильно! С ним, почитай, ничего и не сталось.
– Оставьте ее одну на время, – сказала миссис Хартл. – Ей полезно немного пострадать.
– Может, и так, – ответил Джон, – только я не хочу, чтобы ей было худо. Уж пусть она кушает регулярно, миссис Питкин.
Когда ему объяснили, что Руби не собираются держать в черном теле, он распрощался и ушел, получив от миссис Хартл заверение, что его вызовут в город, как только сочтут это уместным. Напоследок Джон пообещал обеим дружественным дамам, что приедет, как только ему «черкнут весточку», затем отвел миссис Питкин в сторонку и сказал, что готов заплатить, «ежели будут какие расходы». В Бенгей он уехал, так с Руби и не увидевшись.