Следующие три-четыре минуты показались вечностью. Мельмотт от волнения совершенно забыл, что не смыл с лица пену. Однако он не мог унять тревогу. Он сражался с ней на каждом шагу, но она брала верх. Когда в дверь постучали, Мельмотт набрал в грудь воздуху и хрипло сказал: «Войдите». Кролл мягко и очень медленно отворил дверь. С первого взгляда Мельмотт узнал сумку у клерка в руке – ту, в которой вчера оставил Брегерту бумаги, – и по ее форме определил, что они внутри. Кролл завладел теми самыми документами, на которых стоит его поддельная подпись! Надежды больше нет, нет шанса, что Кролл останется в неведении.
– Ну, Кролл, – сказал Мельмотт, выдавливая улыбку, – что привело вас ко мне в столь ранний час?
Он был бледен как смерть и никакими усилиями не мог сдержать дрожь.
– Герр Брегерт пришел ко мне вчера поздно вечером, – сказал Кролл.
– Ох!
– И попросил отнести это вам обратно.
Кролл говорил очень тихо, пристально глядя хозяину в лицо, однако ни в его тоне, ни в выражении угрозы не ощущалось.
– Ох! – повторил Мельмотт.
Даже ради спасения от всех грядущих бед он не сумел бы сейчас хорохориться, но вмиг понял все. Брегерт пришел к Кроллу после его, Мельмотта, отъезда из Сити, выяснил, что подписи сфабрикованы, и решил вернуть ему поддельные документы. Мельмотт знал Брегерта как добряка, но не мог поверить в такую душевную щедрость. Судя по всему, гром еще не грянул.
– Мистер Брегерт пришел ко мне, – продолжал Кролл, – потому что одной подписи недостает. Было очень поздно, так что я забрал документы домой. Я пообещал, что отнесу их вам утром.
Оба, Брегерт и Кролл, знают, что он подделал документы, но какое ему, Мельмотту, до этого дело, раз друзья решили его не обличать? Он хотел вернуть бумаги, и вот они здесь! Сейчас трудность заключалась в том, чтобы говорить с подчиненным, уличившим его в подлоге. Он не мог говорить. Для такого нет правильных слов.
– Это была тяжкая комиссия, мистер Мельмотт, – сказал Кролл.
Мельмотт попытался изобразить улыбку, но только осклабился.
– Я не вернусь на Эбчерч-лейн, мистер Мельмотт.
– Не вернетесь в контору, Кролл?
– Не вернусь. Те маленькие деньги, что мне причитаются, вы их мне отправите. Прощайте.
И мистер Кролл после двадцати лет службы навсегда расстался с хозяином. Можно предположить, что герра Кролла удручало более грядущее банкротство патрона, чем его вина. Однако он повел себя довольно благородно – заметил лишь, что увидеть свою подпись, пять раз написанную чужой рукой, – «тяжкая комиссия».
Мельмотт открыл сумку и перебрал бумаги. Он расписался за Мари во всех шести местах, где требовался ее росчерк. Каждый следовало заверить, и здесь мошенник допустил промах. Он написал фамилию Кролла пять раз – одна фальшивая подпись осталась незаверенной! Снова он собственной небрежностью подтолкнул себя к гибели. Порой думается, что честно вести дела может любой дурак, а вот мошеннику нельзя и на мгновение терять бдительность!
Мельмотт хотел получить бумаги назад и получил. Велика ли важность, что Брегерт и Кролл знают о его преступлении? Если бы они хотели предпринять юридические шаги, то не стали бы возвращать ему документы. Брегерт, полагал Мельмотт, будет молчать, если только его финансовые интересы не потребуют разгласить тайну, что крайне маловероятно. Однако в Кролле он был вовсе не так уверен. Кролл сказал, что уходит от него, а значит, скорее всего, наймется к конкуренту и станет прежнему хозяину врагом. У Кролла не будет причин хранить его секреты. Даже если их разглашение не принесет денежной выгоды, это может быть способом завоевать расположение нового хозяина. Кролл его выдаст.
Но что с того? Девчонка – его родная дочь! Деньги – его собственные деньги! Кролл был его собственным клерком! Это не подлог, не воровство, не присвоение чужого. Мельмотт, думая о своем поступке, почти гордился им. Если уничтожить улики, сам факт ничем ему не повредит. Но улики надо уничтожить. Поэтому он отнес сумку с бумагами в кабинет, затем позавтракал – и уничтожил улики с помощью газового рожка.
Дальше возник вопрос, как провести день. От надежды найти деньги для Лонгстаффов Мельмотт отказался окончательно и даже продумывал уже, в каких выражениях сообщит назавтра собравшимся джентльменам, что возникли мелкие непредвиденные затруднения и он не может точно назвать день выплаты, посему оставляет дело на их усмотрение. Мельмотт решил, что не станет уклоняться от встречи. С тех пор как он пообещал отдать деньги, Когенлуп подался в бега, и можно свалить вину на Когенлупа. Все знают, что в разгар биржевой паники банкротство одного дельца приводит к разорению других. Когенлуп станет козлом отпущения. Но коли так, в Сити идти незачем. Его крах настолько всем очевиден, что личное присутствие ничего уже не изменит. У него не осталось дел. Когенлуп сбежал. Майлз Грендолл сбежал. Кролл сбежал. Мельмотт не мог пойти в Катберт-корт и посмотреть в лицо мистеру Брегерту! Он останется дома, пока не придет время идти в парламент, и там смело взглянет в лицо всему свету. Пообедает в парламенте, постоит, не снимая шляпы, в курительной, покажется в лобби, займет место среди собратьев-законодателей и, если будет возможность, произнесет речь. Его ждет сокрушительное падение, но все скажут, что он принял это падение как мужчина.
Без чего-то одиннадцать к нему в кабинет вошла дочь. Трудно сказать, что Мельмотт был когда-либо добр к Мари, но, возможно, только ее за всю жизнь он хоть когда-нибудь баловал. Он частенько ее поколачивал, но притом часто делал ей подарки, и улыбался, и в благополучные времена осыпал ее почти безграничными деньгами на карманные расходы. Теперь она не только взбунтовалась, но и своим упрямством вынудила отца к подлогу, который уже разоблачили. Если Мельмотт и мог на кого злиться, то в первую очередь на дочь. Однако он почти забыл это происшествие, во всяком случае, забыл свою тогдашнюю ярость. Ему больше не требовалась подпись Мари, и он уже не гневался на нее за отказ.
– Папенька, – сказала она, очень тихо входя в комнату. – Возможно, я вчера была не права.
– Разумеется, ты была не права. Но теперь это не важно.
– Если хочешь, я подпишу твои бумаги. Не думаю, что лорд Ниддердейл снова сюда придет. И мне безразлично, придет он или нет.
– Отчего ты так думаешь?
– Вчера я заходила к леди Джулии Гольдшейнер, и он тоже там был. Я уверена, больше мы его здесь не увидим.
– Он был с тобой невежлив?
– О нет, конечно. Он всегда вежлив. Но я точно поняла. Не важно как. Я никогда не говорила, что люблю его, и никогда его не любила. Папенька, что-то произойдет?
– О чем ты?
– О каком-нибудь несчастье! Ах, папенька, почему ты не разрешил мне выйти за того, другого?
– Он нищий охотник за приданым.
– Но он получил бы те деньги, который я называю моими, и теперь мы все могли бы на них жить. Папенька, он женится на мне, если ты разрешишь.
– Ты видела его с поездки в Ливерпуль?
– Нет, папенька.
– Он тебе писал?
– Ни строчки.
– Так отчего ты думаешь, будто он на тебе женится?
– Женится, если я приду к нему и все скажу. И он баронет. А денег хватит нам всем. Мы можем уехать и жить в Германии.
– Это мы можем и без твоего замужества.
– Но, папенька, я хочу быть кем-то. Не хочу убегать из Лондона, будто здесь все мною побрезговали. Он мне нравится, а больше никто не нравится.
– Он не взял на себя труда поехать с тобой в Ливерпуль.
– Он напился. Я все знаю. Я не хочу сказать, что он какой-то особенно замечательный. Я никого особо замечательного не знаю. Он ничуть не хуже других.
– Ничего не выйдет, Мари.
– Почему?
– По десятку причин. Для чего отдавать мои деньги ему? Да и поздно уже. Нужно думать о другом, не о твоем замужестве.
– Ты не хочешь, чтобы я подписала бумаги?
– Не хочу. У меня их нет. Главное, помни: деньги мои, а не твои. Возможно, от тебя многое будет зависеть и мне придется довериться тебе почти во всем. Не делай так, чтобы я оказался обманут собственной дочерью.
– Не буду… если позволишь мне сейчас же увидеться с сэром Феликсом Карбери.
Тут в отце снова взыграла гордость, и он разозлился:
– Говорю тебе, дурочка, это исключено. Почему ты мне не веришь? Мать с тобой говорила про драгоценности? Поди упакуй их, чтобы унести в руках, если надо будет срочно уехать. Ты идиотка, что думаешь про этого молодого человека. Как ты сказала, они все плохи, но он – хуже остальных. Иди и сделай, что я велю.
Во второй половине дня мальчик-слуга доложил леди Карбери, что сэра Феликса спрашивает молодая дама. К тому времени права сэра Феликса в материнском доме значительно урезали. Ключ от входной двери у него тихонько изъяли, любые письма к нему проходили через руки матери. Пластыри с его лица еще не сняли, так что он по-прежнему страдал от той утраты самоуверенности, какая, по слухам, постигает главного петуха на дворе, если он заляпается грязью. Леди Карбери задала различные вопросы о даме, подозревая, что это Руби Рагглз явилась к своему кавалеру. Мальчик ничего толком ответить не мог и сказал лишь, что дама пришла под черной вуалью. Леди Карбери велела привести даму к себе – и к ней ввели Мари Мельмотт.
– Вы вряд ли меня помните, леди Карбери, – сказала она. – Я Мари Мельмотт.
Леди Карбери в первое мгновение не узнала гостью, но узнала теперь.
– Я вас помню, мисс Мельмотт.
– Да, я дочь мистера Мельмотта. Как ваш сын? Надеюсь, ему лучше. Мне сказали, что негодяй ужасно его побил.
– Сядьте, мисс Мельмотт. Ему лучше.
В последние два дня леди Карбери слышала от мистера Брона, что с Мельмоттом «все кончено». По твердому убеждению мистера Брона, Мельмотт совершил различные подлоги и вконец разорился на своих спекуляциях, короче говоря, мельмоттовский пузырь вот-вот лопнет. «Все говорят, до исхода недели он будет в тюрьме». Такие сведения получила леди Карбери о Мельмоттах не далее как вчера вечером.