Бесценная Гетта!
Я думаю, ты была ко мне в высшей степени несправедлива, и, если ты хоть когда-нибудь меня любила, я совершенно не могу этого понять. Я ни разу ни в чем тебя не обманул. Если ты не хочешь оттолкнуть меня за то, что я когда-то любил другую, то мне непонятна причина твоего гнева. Я не мог рассказать тебе о миссис Хартл до того, как ты приняла мое предложение, и, как ты сама знаешь, у меня не было случая ничего тебе рассказать, прежде чем история достигла твоих ушей. Не помню толком, что я тогда говорил, так расстроили меня твои обвинения. Но думаю, я сказал тогда и повторяю сейчас, что счел этот брак невозможным задолго до встречи с тобой, и после нашего знакомства ни разу не колебался в своем решении. Все это Роджер, безусловно, тебе подтвердит, поскольку я принял решение в его присутствии и во многом с его помощью. Все это было до того, как я впервые тебя увидел.
Понимаю, ты можешь сердиться, что я тем не менее виделся с миссис Хартл. Не буду сейчас возвращаться к моему первому знакомству с ней. За него можешь винить меня сколько угодно, хотя оно не было преступлением против тебя. Однако после всего, что произошло, мог ли я отказать ей во встрече, ради которой она приехала из Америки? Думаю, это было бы малодушием. Разумеется, я пошел к ней. И когда она была одна, без единого знакомого, и сказала мне, что нездорова, и попросила отвезти ее на море – мог ли я отказать? Думаю, это было бы жестоко. Мне чрезвычайно не хотелось исполнять эту просьбу, но, конечно, я ее исполнил.
Она просила возобновить нашу помолвку. Я обязан сказать это тебе, но, знаю, дальше тебя мои слова не уйдут. Я отказался, объяснив, что намерен сделать предложение другой. Разумеется, это вызвало гнев и огорчение – гнев с ее стороны, огорчение с моей. Однако все сомнения были устранены. Наконец она смирилась. Все мои тревоги, связанные с ней, остались позади – помимо того, что она была несчастна, и меня это очень печалило. И вдруг я узнаю, что история эта достигла тебя в некой искаженной форме и ты решила со мной расстаться!
Разумеется, ты знаешь не все, ибо я не могу рассказать тебе некоторые подробности, не рассказывая ее историю. Но ты знаешь все, что хоть в малой мере тебя касается, и я утверждаю, что у тебя нет и малейших причин на меня сердиться. Я пишу в ночи. Сегодня вечером мне принесли твою брошь с несколькими очень едкими словами от твоей матери. Однако я не понимаю, для чего ты хочешь порвать со мной, если правда меня любишь, или как ты могла меня разлюбить из-за миссис Хартл.
Я в полной растерянности от полученного удара и едва понимаю, что пишу; одна ужасная мысль в моей голове сменяется другой. Я так сильно и горячо тебя люблю, что не могу думать о жизни без тебя, после того как ты сказала, что любишь меня. Я не могу поверить, что такая любовь, какую я видел в тебе, исчезла за один миг. Моя любовь к тебе не исчезнет. Мне кажется, неестественно нам остаться врозь.
Если тебе нужно подтверждение моей истории, обратись сама к миссис Хартл. Все лучше, чем нам обоим терзаться.
Искренне твой
Пол Монтегю
Глава LXXXV. Завтрак на Беркли-сквер
Лорду Ниддердейлу, когда тот выходил из палаты общин, было очень гадко от своей роли в спектакле и, мы можем сказать, очень гадко от своего положения в целом. Все это произошло в начале вечера, и Мельмотт еще не успел сильно захмелеть, однако он вел себя с беспримерной наглой вульгарностью и заставил молодого лорда испить чашу позора до дна. Все уже знали, что обвинения против Мельмотта будет разбирать верховный магистрат Сити, все знали, что Мельмотт совершил бесчисленные подлоги, что он не может заплатить за якобы купленное имение и вообще разорен, – но тем не менее он схватил Ниддердейла за руку и назвал молодого лорда своим дорогим мальчиком перед всей палатой общин.
И он защищал этого человека перед всеми! Даже если Ниддердейл не говорил открыто, что женится на дочери Мельмотта, он не запрещал другим так говорить. Он поссорился с другом, назвавшим Мельмотта негодяем, и уверенно сказал ближайшим товарищам, что, при всей своей вульгарности, Мельмотт, в сущности, славный малый. Как теперь освободиться от близости к Мельмоттам вообще? Он помолвлен с девицей, и ее ему упрекнуть не в чем. Ниддердейлу не хотелось обижать девушку. Хотя сейчас он смертельно ненавидел ее отца, хотя ужасные слова и тон, которым они были произнесены, звенели в его ушах, к Мари у него сохранялись теплые чувства. Разумеется, теперь он не может на ней жениться. Это исключено. Она сама, как и все остальные, знала, что он женится на ее деньгах, а теперь пузырь лопнул. Однако Ниддердейл чувствовал, что должен лично объясниться с ней как с добрым товарищем. Он мысленно составил речь. «Конечно, вы понимаете, что теперь это невозможно. Обо всем договорились, потому что у вас много денег, а теперь оказывается, у вас ничего нет. У меня тоже ничего нет, и нам не на что было бы жить. Это исключено. Но право, мне ужасно жаль, потому что вы мне очень нравитесь, и я правда думаю, мы бы замечательно поладили». Речь он сочинил, но не знал, как найти случай ее произнести. Ему пришла мысль изложить все в письме. Однако это означало бы письменно признать, что он обещал жениться на Мари, а Ниддердейл боялся, что Мельмотт (или мадам Мельмотт от его имени, если сам великий человек будет в тюрьме) злоупотребит таким признанием.
Между семью и восемью он пришел в «Медвежий садок», где застал Долли Лонгстаффа и остальных. Все говорили о Мельмотте. Преобладало мнение, что сейчас он в тюрьме. Долли распирали собственные огорчения, однако он немного утешался своей значимостью.
– Интересно, правда ли это, – говорил Долли лорду Грасслоку. – Он назначил нам с родителем встречу завтра в двенадцать, чтобы вернуть долг. Вчера он клялся, что деньги завтра будут. Но он же не сможет прийти на встречу, если сидит в тюрьме.
– Ручаюсь, Долли, денег вы не увидите, – ответил Грасслок.
– Я и сам так думаю. Клянусь Богом, ну и осел же мой родитель! У него было не больше прав отдавать имение, чем у вас. Вот и Ниддердейл. Он может рассказать нам, где он, но я боюсь с ним говорить. Давеча он был со мной очень груб.
Тут разговор смолк, но, когда лорд Грасслок шепотом спросил Ниддердейла, знает ли тот что-нибудь о Мельмотте, Ниддердейл ответил, не понижая голоса:
– Да. Полчаса назад я видел его в палате.
– Говорят, его взяли под стражу.
– Я тоже такое слышал, но он точно не был под стражей, когда я выходил из палаты.
Затем он подошел к Долли Лонгстаффу и положил руку ему на плечо.
– Думаю, третьего дня вы были правы, а я ошибался, но вы поймете, что я говорил искренне. Боюсь, дела плохи для нас обоих.
– Да, понимаю. Для меня все чертовски плохо, – сказал Долли. – Вы, я думаю, счастливо отделались. Но я рад, что мы не в ссоре. Отчего бы нам не сыграть роббер?
Позже клуба достигли вести, что Мельмотт пытался сказать речь, что он был в стельку пьян и упал, опрокинув в падении Бошема Боклерка.
– Клянусь Богом, хотел бы я это видеть! – воскликнул Долли.
– Я очень рад, что меня там не было, – сказал Ниддердейл.
Из-за карточного стола они встали в три. Мельмотт уже лежал мертвым на полу в доме мистера Лонгстаффа.
На другое утро в десять лорд Ниддердейл завтракал с отцом в доме старого маркиза на Беркли-сквер, всего в нескольких сотнях ярдов от дома, который нанял Мельмотт. Молодой лорд в это время жил у отца, и они договорились встретиться, дабы принять решение насчет предполагаемой женитьбы. Когда дела маркиза шли не совсем так, как ему хотелось, он делался крайне желчен и несдержан на язык, так что близкие по большей части не могли с ним жить. Однако старший сын выносил отцовское общество – отчасти, возможно, потому, что его, как старшего, отец тиранил чуть меньше, но главным образом по своему исключительному добродушию. Что значат несколько грубых слов? Вот когда родитель отказывает в деньгах – это другое дело. Покуда отец сквозь пальцы смотрел на его мелкие грешки, Ниддердейл прощал ему грубость, следуя своей главной теории: живи и не мешай жить другим. Он знал, что отец будет немного не в духе, и мысленно признавал, что для этого есть основания.
Сам он немного опоздал – отец уже намазывал маслом поджаренный хлебец.
– Ты не встанешь с постели минутой раньше, даже если мог бы спасти этим наше состояние.
– Покажи, как заработать этим гинею, и я буду вставать раньше.
Затем он сел, налил себе чаю, глянул на почки, глянул на рыбу.
– Полагаю, ты вчера пил, – сказал старый лорд.
– Да не особенно.
Старик повернулся к нему и скрипнул зубами.
– Вообще-то, сэр, я не пью. Все это знают.
– Я знаю, что в деревне ты не можешь обойтись без шампанского. Ладно. Что ты имеешь обо всем этом сказать?
– А ты?
– Хорошеньких дел ты наворотил.
– Я во всем слушался тебя. Ты же не станешь отрицать? Полагаю, с этим кончено?
– Не понимаю отчего. Мне сказали, у нее есть свои деньги.
Тут Ниддердейл рассказал отцу, как Мельмотт вчера показал себя в парламенте.
– Ну и что? – возразил старик. – Ты же не на нем женишься.
– Не удивлюсь, если он сейчас в тюрьме.
– Какая разница. Она не в тюрьме. И если деньги ее, их не отберут из-за того, что он в тюрьме. Тут уж не до жиру. Как ты собираешься жить, если не женишься на ней?
– Наверное, попробую ужаться в расходах. Надо мне поискать кого-нибудь еще.
Старик всем видом показал, что не верит в способность сына как к экономии, так и к серьезным поискам.
– Во всяком случае, сэр, я не могу жениться на дочери человека, которого судят за подделку документов.
– Не понимаю, как тебя это касается.
– Не могу, сэр. Я сделаю все, чтобы тебе угодить, но этого не могу. И более того, не верю я в эти деньги.
– Ну тогда и катись к черту, – сказал старый маркиз и, закурив сигару, закрылся газетой.