– Не понимаю, отчего я не могу делать со своим добром чего хочу, – сказал старик пекарю Джо Миксету, когда тот явился на Овечий Акр в качестве очередного посланца бенгейской общественности.
– Она ваша родная плоть и кровь, мистер Рагглз, – возразил пекарь.
– Нет, неправда. Она ровно настолько же Питкин. И к миссис Питкин убежала только потому, что я Питкинов на дух не выношу. Пусть теперь миссис Питкин и устраивает им завтрак.
– Она ваша родная плоть и кровь – и носит вашу фамилию, мистер Рагглз. И она будет уважаемой женой уважаемого человека, мистер Рагглз.
– Не буду я устраивать им завтрак – вот и вся недолга.
Упершись в одной несущественной мелочи, он уступил в главном. Праздничные столы решили накрыть в «Голове короля», и, хотя никто не вспомнил такого прецедента, все знали, что счета оплатит жених. Мистер Рагглз отказался выплатить обещанные ранее пятьсот фунтов – он вбил себе в голову, что Руби лишила себя права на приданое бегством с Овечьего Акра. Когда ему напомнили, что он чуть не выдрал внучке волосы, так что ей естественно было взбунтоваться, старик не стал возражать, только намекнул, что Руби сама виновата, раз не пожелала заслужить приданое на его условиях. С какой стати он ни за что ни про что отдаст пятьсот фунтов девчонке, которая такая же Питкин, как и Рагглз? Однако за тогдашнее обращение с Руби он наконец согласился завещать эти деньги Джону Крамбу. По мнению и адвоката, и Джо Миксета, это было все равно что подарок, поскольку, как все знали, старик последнее время все больше налегал на разбавленный джин. Более того, старика уговорили пустить миссис Питкин и Руби на ферму – они должны были провести там ночь перед свадьбой. Этой чрезвычайно важной уступки добилась матушка Джо Миксета, весьма респектабельная пожилая дама, которая приехала в гостиничной коляске, облаченная в лучшее черное шелковое платье и огромный чепец. Именно от нее сын унаследовал свое красноречие. Она так застыдила фермера Рагглза, что тот наконец сдался, – правда, не раньше, чем миссис Миксет пообещала прислать чаю, белого сахара и коробку печенья, дабы угощать миссис Питкин. Для миссис Хартл сняли комнаты в «Голове короля», рассудив, что такую важную даму негоже отправлять на ферму Овечьего Акра.
В день накануне свадьбы одна забота на миг омрачила чело счастливого жениха. Руби потребовала, чтобы Джо Миксет никаким боком не участвовал в свадьбе, и Джон Крамб галантно согласился – если считать молчание знаком согласия. Однако он чувствовал, что не сможет ответить на вопросы священника без помощи друга, хоть и пытался разучить все положенные слова.
– Можешь подойти сзади, Джо, как будто я ничего не вижу, – предложил Крамб.
– Не говори обо мне, и она, ручаюсь, ничего не скажет. Ты ж не будешь поддаваться на каждую ее блажь, а, Джон?
Джон молча покачал головой и потер белый от муки лоб.
– Ей просто была охота хоть что-нибудь сказать по-своему. Чего я ей плохого сделал?
– Ты никогда не лез к ней… целоваться, а, Джо?
– Ну ты выдумаешь! На такое бы она не обозлилась. Это все потому, что я встал и говорил за тебя на Овечьем Акре, когда у нее душа лежала к другому. Не обращай внимания. Не сбежит же она из церкви оттого, что Джо Миксет здесь. Спорю на галлон пива, старина, полгода не пройдет, как мы с ней будем лучшими друзьями.
– Ну уж нет, Джо, не ты будешь ее лучшим другом, иначе я с этим разберусь.
Впрочем, в большом сердце Джона Крамба не было места ревности, и он наконец согласился, что Джо Миксет будет его шафером. С Руби он пообещал все уладить после церемонии.
Джон встретил дам на вокзале и приветствовал миссис Хартл и миссис Питкин с необычным для себя красноречием. Руби он ничего не сказал, но с восторгом смотрел на нее в новой шляпке и новом платье. «Ну разве она не красотка?» – громко спросил он у миссис Хартл, к большому удовольствию половины Бенгея, сопровождавшей его на станцию. Руби, услышав такую хвалу, скорчила недовольную гримаску и, повернувшись к тетке, шепнула так, что ее слышали только в ближайшем ярде-двух: «Он такой дурак!» Затем Джон на омнибусе доставил миссис Хартл в гостиницу, а после сам отвез миссис Питкин и Руби на Овечий Акр. Все это он совершил в заказанном к свадьбе зеленом сюртуке с медными пуговицами.
– Так ты вернулась, Руби, – сказал старик.
– Тебе не долго придется меня терпеть, дедушка.
– Оно и к лучшему. Так это миссис Питкин?
– Да, мистер Рагглз, это моя фамилия.
– Слышал я вашу фамилию и никогда не хотел услышать ее снова. Но говорят, вы были так добры к девчонке, будто она нарочно за этим удрала.
– Неправда, дедушка, – с жаром возразила Руби.
Фермер не стал спорить, и Руби позволили отвести тетушку в спальню, где им предстояло вместе провести ночь.
– Ну скажи же, тетя Питкин, ведь правда с таким стариком невозможно жить? – начала Руби.
– Но, Руби, ты могла уйти от него к молодому человеку, если бы захотела.
– Ты про Джона Крамба?
– Конечно, я про Джона Крамба, Руби.
– Хрен редьки не слаще. Один только и знает, что браниться, другой вообще слова не вымолвит.
– Ах, Руби, Руби, – самым строгим и убедительным тоном ответила миссис Питкин. – Надеюсь, ты узнаешь, что любящее сердце лучше бойкого языка. Особенно когда не надо думать о куске хлеба.
На следующий день в Бенгее весело звонили церковные колокола и половина жителей пришла смотреть, как женится Джон Крамб. Он сам съездил на ферму за невестой и миссис Питкин, выразив мнение, что никакой наемный возница не довезет их так же безопасно, как он сам. В том, чтобы исполнить такую службу перед собственной свадьбой, Джон ничего унизительного не видел. Он улыбался и кивал каждому встречному и поперечному, а при виде близких знакомых указывал кнутом на Руби, словно говоря: «Видишь, я ее все-таки заполучил!» Бедняжка Руби, очень страдавшая от такого обхождения, выпрыгнула бы из коляски, если бы могла, но теперь от Джона Крамба было не вырваться.
– Чего тебе не так? – спросила миссис Питкин, когда они в гостинице поправляли шляпки перед тем, как идти в церковь. – Ох и злишь же ты меня! Так и хочется отвесить тебе оплеуху. Разве он тебя не любит? Разве у него не собственный дом? Разве он живет не в достатке? Манеры! Какие манеры? Ничего не вижу дурного в его манерах. Он честно говорит, что думает, и это я называю лучшими манерами.
К тому времени, как они вошли в церковь, Руби настолько присмирела от всего происходящего, что даже не заметила Джо Миксета, который стоял, ничуть не таясь, с роскошной бутоньеркой в петлице. В данном случае у нее не было причин жаловаться на немногословие жениха. Сама она еле находила силы отвечать так, чтобы священник узнал знакомые слова, зато Джона Крамба слышали по всей церкви. «Я, Джон… беру тебя, Руби… в законные жены… чтобы всегда быть вместе… в радости и в горе… в бедности и богатстве» и так до конца. Слова о «земных благах», которые он вверяет Руби, Джон произнес с особым выражением. С того дня, как назначили дату свадьбы, он все свободное время зубрил эти слова и теперь едва давал священнику произнести их вперед себя. Ему чрезвычайно нравилась церемония, и он охотно венчался бы снова и снова, каждый божий день, будь такое возможно.
Затем все отправились завтракать. Джон поднялся по широким ступеням бенгейской гостиницы между миссис Хартл и миссис Питкин – их обеих он держал под руку. Ему сказали, что надо вести под руку жену, но Джон ответил, что ее он теперь будет видеть часто, а вот случай проявить вежливость к миссис Хартл и миссис Питкин, может, больше не выдастся. Так что бедняжку Руби вел за стол тот самый Джо Миксет, которого она не желала видеть на свадьбе. Думаю, Руби забыла свое распоряжение насчет пекаря. Тогда она чувствовала себя гордой и смелой, теперь, напуганная и присмиревшая, была рада хоть кому-то, кто умеет себя вести.
– Миссис Крамб, я от всей души желаю вам долгого здоровья и счастья, – шепнул Джо Миксет.
– Большое спасибо вам за добрые слова, мистер Миксет.
– Он хороший муж, правда.
– Да, конечно.
– Вы уж его любите, и утешайте, и хвалите, и умереть мне, если он не будет слушаться вас почти во всем – чисто младенец.
– Мужчина не должен быть чисто младенец, мистер Миксет.
– И он не будет много пить, а будет много работать и ради своей семьи на все пойдет.
Руби ничего не ответила и вскоре оказалась за столом рядом с мужем. Ее, безусловно, удивляло, что столько людей так уважительно относятся к Джону Крамбу, совершенно не обращая внимания на въевшуюся в его кожу муку.
После завтрака, или «легкого обеда», как сказал бы Джон Крамб, мистер Миксет, разумеется, произнес речь.
– Ваш покорный слуга имеет удовольствие знать мистера Крамба много лет и честь быть знакомым с мисс Руби Рагглз – прошу у всех прощения, надо было сказать миссис Джон Крамб – с ее детства.
– Теперь его не остановишь, – шепнула Руби сидящей рядом миссис Хартл.
– И ваш покорный слуга никогда еще не видел людей, которые бы в большей мере могли составить счастье друг друга в силу даров, отпущенных им природой. Насколько мне известно, Марс и Венера всегда жили в ладу, и, надеюсь, почтенное общество меня извинит, если я сравню счастливую молодую чету с языческим богом и богиней. Ибо мисс Руби… миссис Крамб, следовало мне сказать… безусловно прекрасна, как Венера, а что до мистера Крамба, едва ли с ним сравнится хоть один Марс. Я не помню сейчас, было ли у Марса и Венеры потомство, но я надеюсь, скоро в Бенгее молодых Крамбов будет что песка морского. «О, благо тому, кто наполнит ими колчан!» И той, добавлю я, если вы позволите мне так сказать, миссис Крамб.
Речь, из которой тут приведен лишь небольшой пример, очень понравилась всем собравшимся дамам и господам, за исключением бедняжки Руби, которая убежала бы и заперлась в какой-нибудь комнате, если бы не уверенность, что ее притащат обратно.
Затем Джон увез новобрачную в Лоустофт и на следующий день доставил в великолепие собственного дома. Его медовый месяц был кратким, но на Руби подействовал благотворно. Оставшись наедине с ним, зная, что он теперь ее муж, и думая о том, сколько он сделал, чтобы ее завоевать, она и впрямь научилась его уважать.