– Чем меньше об этом говорить, Грендолл, тем лучше, – ответил Ниддердейл. – Сами знаете, мы со многим мирились, и он не меньше других.
Майлз тут же присмирел и в следующие свои сдачи карт не подменивал.
Глава XXV. На Гровенор-сквер
Записка, полученная на следующее утро через Дидон, опечалила Мари. Дидон с пылким французским красноречием объявила, что ее выгонят, если мсье или мадам узнают о письмах. Мари возразила, что мадам точно ее не выгонит. «Мадам, может, и не выгонит, – сказала Дидон. Она знала о делах мадам много такого, что могла не опасаться увольнения. – Но мсье!» Мари ответила, что мсье совершенно точно не узнает. В доме никто ничего не рассказывал мсье. Он считался общим врагом, против которого домашние устраивали засады, обстреливая его из-за деревьев и камней. Малоприятное положение для главы семейства, но этот глава семейства по крайней мере не обольщался и никому не доверял. Разумеется, дочь может убежать. Но кто увезет ее без денег? А деньги можно получить только от него. Он знал себя и свою силу. Мельмотт был не тот человек, чтобы простить дочь и осыпать богатством новоявленного Лотарио. Дочь была ценна, поскольку могла сделать его тестем маркиза или графа, но чем выше поднимался Мельмотт без такой помощи, тем меньше нуждался в дочери. Лорд Альфред, безусловно, был чрезвычайно ему полезен. Лорд Альфред шепнул ему, что, поступая так-то и пуская деньги на то-то, он и сам может сделаться баронетом. «А если скажут, что я не англичанин?» – спросил Мельмотт. Лорд Альфред объяснил, что необязательно родиться в Англии или даже носить английскую фамилию. Никто ни о чем не спросит. Надо только пройти в парламент и выделить немного денег правильной стороне (под правильной стороной лорд Альфред разумел консерваторов), а также не скупиться на приемы, и баронетство, можно считать, в кармане. Неизвестно, где предел тем почестям, что можно снискать в наши дни, если щедрой рукой раздавать деньги. При всех этих обсуждениях Мельмотт говорил так, будто его финансы неисчерпаемы, а способность их приумножать – безгранична, и лорд Альфред ему верил.
Письмо огорчило Мари не словами, что ее отец «взбеленился» – она знала отца всю жизнь и ничего другого не ждала, – а своей сухостью. Нежная переписка через Дидон была бы для Мари счастьем. Она умела любить и действительно любила Феликса. Да, Мари покорно принимала ухаживания тех, кого не любила, – но тогда она только-только вошла в новый удивительный круг, где теперь жила. С тех пор она повзрослела, осмелела и начала ощущать себя самостоятельной личностью – во многом из-за того, что, ближе знакомясь с большими людьми, видела их низость и фальшь. Она уже не робела перед лордами и потому не боялась сказать им «нет». Возможно, она по-прежнему считала, что должна слушаться отца, но даже эта дочерняя покорность слабела день ото дня. Будь ее личность сформирована, как сейчас, когда лорд Ниддердейл впервые к ней посватался, она, возможно, сумела бы его полюбить. Лорд Ниддердейл был по-человечески несравненно лучше сэра Феликса и мог бы ухаживать нежно, если бы счел нужным. Однако Мари в то время была совершеннейшее дитя, и Ниддердейл, видя это, почти с ней не разговаривал. Она, при всей своей незрелости, обижалась на такое невнимание. Несколько месяцев в Лондоне все переменили. Теперь Мари была не дитя. Она полюбила сэра Феликса, сказала ему о своей любви и намеревалась быть верной избраннику, что бы ни случилось. Если потребуется, она с ним убежит. Мари боготворила сэра Феликса, но хотела, чтобы ее идол был существом из плоти и крови, а не деревянным истуканом. Она почти готова была рассердиться, но, сидя с письмом в руке, напомнила себе, что Феликс мало знает Дидон и, возможно, побоялся доверить ей свои излияния. Мари могла написать ему в клуб и, поскольку не опасалась за верность Дидон, дала волю своим чувствам.
Гровенор-сквер
Понедельник, утро
Милый, обожаемый Феликс!
Я получила твою записку – такой скаредный клочок бумаги! Разумеется, папенька заговорил о деньгах, потому что всегда только о них и думает. Я ничего не знаю о деньгах, и меня ничуть не занимает, сколько их у тебя. У папеньки их много, и, думаю, когда мы поженимся, он что-нибудь нам даст. Я сказала маменьке, но она вечно всего боится. Папенька иногда очень с ней крут – круче, чем со мной. Я попробую с ним поговорить, хотя застать его нелегко – часто я не вижу его целыми днями. Но я не намерена его бояться и поклянусь, что ни за кого, кроме тебя, не выйду. Вряд ли он меня прибьет, а если и прибьет, я все вынесу – ради тебя. Маменьку он иногда бьет, я знаю.
Ты можешь писать мне через Дидон без всякой опаски. Думаю, тебе стоит как-нибудь заглянуть и что-нибудь ей дать, это поможет, потому как деньги она очень любит. Я люблю тебя больше всего на свете и никогда, никогда от тебя не откажусь. Полагаю, ты можешь к нам приходить, если только папенька не велел швейцару тебя не пускать. Я все выпытаю через Дидон, но уже после того, как отправлю письмо, сейчас не могу. Папенька вчера обедал где-то с лордом Альфредом, так что с твоего прихода я его не видела. Я никогда не вижу его по утрам. Сейчас я пойду завтракать с маменькой и мисс Лонгстафф. Она ужасная задавака, ты заметил в Кавершеме?
До свидания, мой милый, дорогой, ненаглядный Феликс!
Твоя любящая и любимая
Мари
Сэр Феликс прочел письмо в клубе в понедельник, во второй половине дня, вздернул нос и покачал головой. Он подумал, что долго такого не вытерпит – не вытерпел бы, даже будь женитьба и деньги делом совершенно верным. «Вот же несносная дурочка!» – сказал он себе, комкая письмо.
Вручив Дидон письмо вместе с подарком – туфлями и перчатками, – Мари спустилась к завтраку. Мачеха уже была здесь, а вскоре пришла и мисс Лонгстафф. Узнав, что не придется сидеть за столом с хозяином дома, она отказалась от мысли завтракать у себя в комнате. Мадам Мельмотт она в силах вынести. С мадам Мельмотт ей приходилось всякий день выезжать в экипаже. Собственно, она могла бывать лишь на тех приемах, куда мадам Мельмотт ее сопровождала. Чтобы извлечь из лондонского сезона хоть какую-то пользу, ей следовало смириться с мадам Мельмотт. Сам хозяин не баловал ее своим обществом; с ним она встречалась только за обедом, да и то нечасто. Мадам Мельмотт была ужасна, но с разговорами не лезла и вроде бы понимала, что гостья здесь не из дружбы с ней.
Однако мисс Лонгстафф уже заметила, что старые знакомые к ней переменились. Она написала своей доброй приятельнице леди Монограм (которую знала близко как мисс Триплекс и которая в замужестве переместилась на куда более высокую ступень общества) и объяснила, как не попала на ее последний прием из-за того, что отец не повез их в Лондон, и как вынуждена была согласиться на проживание в гостях у мадам Мельмотт. Мисс Лонгстафф выразила надежду, что приятельница не отвернется от нее по этой причине. Она писала очень тепло, с неловкими попытками шутить и довольно заискивающе. Джорджиана Лонгстафф ни перед кем раньше не заискивала, но Монограмы были такие блестящие люди и вращались в таком хорошем кругу! Она была готова на что угодно, лишь бы сохранить дружбу с Монограмами. Однако унижалась она напрасно – леди Монограм на письмо не ответила. «Она всегда была эгоисткой!» – воскликнула Джорджиана в своем тоскливом одиночестве. Лорд Ниддердейл тоже держался с ней совершенно иначе. Джорджиана была не дура и отлично читала внешние знаки перемены. Между ней и Ниддердейлом существовали легкие заигрывания – ничего не значащие, поскольку все знали, что Ниддердейл должен жениться на деньгах, – но никогда он не позволял себе говорить с ней так, как при последней встрече в гостиной мадам Мельмотт. Джорджиана видела это на лицах людей, которых встречала в парке, и особенно мужчин. Хотя прошло всего несколько дней, не приходилось сомневаться, что она уронила себя в общественном мнении. «Это еще что за новости?» – спросил лорд Грасслок, когда она вошла в комнату следом за мадам Мельмотт. Джорджиана улыбнулась, выдавила смешок, затем отвернулась. «Дерзкий нахал!» – сказала она себе, зная, что две недели назад он бы не посмел обратиться к ней в таком тоне.
Через день или два случился примечательный эпизод. Долли Лонгстафф нанес сестре визит! Что-то должно было сильно его взволновать, чтобы он взял на себя такой непривычный труд и, более того, явился в столь ранний час, почти сразу после полудня, когда имел обыкновение завтракать в постели. Слуге он сразу сказал, что не хочет видеть мадам Мельмотт или других членов семьи, а пришел к сестре. Его проводили в отдельную комнату, и там к нему присоединилась Джорджиана.
– Что это еще за новости? – спросил брат.
Джорджиана натужно рассмеялась и вскинула голову.
– Что тебя сюда привело? Я не ждала такого знака внимания.
– Дело не во мне. Я могу бывать где угодно, не особо себя роняя. Почему ты живешь у этих людей?
– Спроси папеньку.
– Не он же тебя сюда отправил?
– Именно он.
– Ты бы не поехала, если б не хотела. Это из-за того, что никто не едет в Лондон?
– Именно так, Долли. Какой ты догадливый!
– И тебе не стыдно за себя?
– Нисколько.
– Тогда мне за тебя стыдно.
– Все у них бывают.
– Нет; все не приезжают к ним, как ты. Все не живут в их семье. Только ты одна. Мне казалось, ты себя уважаешь.
– Мое мнение о себе не изменилось, – ответила Джорджиана, не в силах сдержать слезы.
– Я тебе скажу, что никто не будет тебя уважать, если ты здесь останешься. Я своим ушам не поверил, когда Ниддердейл мне сказал.
– Что он сказал, Долли?
– Он ничего особого не говорил, но я видел, что он думает. И все думают то же самое. Не понимаю, как тебе могут нравиться эти люди!
– Они мне не нравятся. Я их ненавижу.
– Тогда для чего ты у них живешь?
– Ах, Долли, ты не понимаешь. Для мужчин все иначе. Ты можешь делать что хочешь, ходить, куда тебе вздумается. А если ты без денег, тебе дают в долг. Ты можешь жить один и все такое! Как бы тебе понравилось застрять в Кавершеме на весь сезон?