– Расскажи мне все, – сказала миссис Хартл, приникая к Полу и заглядывая ему в лицо.
– Но… когда ты сюда приехала?
– Сюда, в этот дом, позавчера вечером. Во вторник я была в Ливерпуле, там узнала, что ты, вероятно, в Лондоне, и поехала сюда. У меня одна цель – повидаться с тобой. Я могу понять, что ты отдалился от меня. То путешествие домой было так давно! Наша встреча в Нью-Йорке получилась короткой и невеселой. Я не говорила тебе, потому что ты сам был тогда беден, но я в те дни сидела без гроша. Теперь я сумела вырвать свое у грабителей. – Миссис Хартл проговорила это так, что было видно – она умеет быть очень настойчивой в возвращении своего (или того, что считает своим). – Я не смогла сразу приехать в Сан-Франциско, как обещала, а когда добралась туда, ты уже поссорился с дядей и уехал. И вот я здесь. По крайней мере, я была тебе верна.
При этих словах он вновь положил ей руку на затылок, словно хотел прижать ее голову к своим коленям.
– А теперь, – продолжала она, – расскажи о себе.
Трудно вообразить более неловкое положение. Честность требовала мягко отодвинуть ее от себя, встать и объявить, что, каким бы ошибочным ни было его прежнее поведение, он не намерен на ней жениться, о чем и должен сказать совершенно прямо. Однако ему мешал то ли избыток, то ли недостаток благородства. Правда, он все-таки поклялся себе – в эти самые минуты, когда она сидела у его ног, – что не женится на ней. Его женой будет либо Гетта Карбери, либо никто. И все же Пол не знал, как сказать это достаточно твердо и в то же время как бы извиняясь.
– Я здесь по делам железной дороги, – сказал он. – Ты, верно, слышала о нашем проекте?
– Кто о нем не слышал! В Сан-Франциско только об этом и говорят. Гамильтон Фискер – человек дня, и, когда я уезжала, твой дядя покупал виллу за семьдесят четыре тысячи долларов. Правда, говорят, будто самый жирный куш ушел к вам, лондонцам. Многие досадуют на Фискера, что он ездил сюда.
– Все идет очень хорошо, насколько я понимаю, – сказал Пол, немного стыдясь, что так мало обо всем знает.
– Так ты управляющий здесь, в Англии?
– Нет. Я член фирмы, которая управляет делами в Сан-Франциско, однако по-настоящему все решает наш председатель, мистер Мельмотт.
– Я о нем слышала. Великий человек. Француз, да? У нас говорят о том, чтобы пригласить его в Калифорнию. Ты с ним, конечно, знаком?
– Да. Вижу его раз в неделю.
– Я бы скорее хотела увидеть его, чем вашу королеву или ваших лордов и герцогов. Говорят, он держит в руке весь коммерческий мир. Какая сила, какое величие!
– Да, величие, если оно заработано честно, – ответил Пол.
– Такие люди выше честности, – возразила миссис Хартл, – как генерал выше человечности, когда жертвует армией, чтобы завоевать страну. Такое величие несовместимо с нравственными угрызениями. Пигмея остановит канава, великан перешагивает через реки.
– Пусть лучше меня остановит канава, – сказал Монтегю.
– Ах, Пол, ты не рожден для коммерции. И я признаю, что коммерция неблагородна, если не достигает настоящих высот. Мало радости жить в достатке, корпя над счетами с девяти утра до девяти вечера. Однако этот человек одним росчерком пера отдает и получает миллионы долларов. А что, здесь говорят, будто он нечестен?
– Он мой деловой партнер, так что мне лучше не говорить о нем дурно.
– Разумеется, такого человека будут чернить. Наполеона называли трусом, Вашингтона – предателем. Ты должен отвести меня туда, где я увижу Мельмотта. Ему я готова целовать руку, но я не удостоила бы и одним почтительным словом любого из ваших императоров.
– Боюсь, ты обнаружишь, что твой кумир – на глиняных ногах.
– Ах, ты о том, что он дерзко нарушает вашу заповедь не желать земного богатства. Все ее нарушают, но втихомолку, наполовину отдергивают алчную руку, молятся не ввести их во искушение, тащат лишь по мелочи и делают вид, будто ненавидят то, чего на самом деле вожделеют. Вот человек, который смело говорит, что не признает такого закона, что богатство – это могущество, а могущество – это благо, и чем больше у кого-нибудь богатства, тем выше, сильнее и благороднее он может стать. Мне нравятся люди, которые могут вывернуть пугала наизнанку и жгут соломенные чучела на своем пути.
У Монтегю было собственное мнение о Мельмотте. Несмотря на их деловые связи, он считал великого директора мерзавцем, каких не видел свет. Восторги миссис Хартл были очень милы, как и ее женское красноречие, однако Пола неприятно поразило, что она изливает эти восторги на такого субъекта.
– Что до меня, мне он неприятен.
– Я думала, вы лучшие друзья.
– О нет.
– Но ты в этом деле преуспеваешь?
– Да, вероятно. Это такая рискованная штука, в которой до конца нельзя понять, действительно ли ты преуспеваешь. Я вошел в нее не по своей воле. У меня не было выбора.
– По-моему, тебе сказочно повезло.
– Если судить по сегодняшним результатам, то да.
– Что уже само по себе хорошо, Пол. А теперь, раз мы заговорили по-старому, объясни мне, что все это значит. Я ни с кем так не говорила после нашего расставания. Для чего разрывать нашу помолвку? Ты ведь любил меня когда-то?
Он предпочел бы смолчать, но она ждала ответа.
– Ты знаешь, что любил, – сказал он.
– Так я думала. Я знаю одно: что ты можешь не сомневаться в моей любви. Или я не права? Отвечай прямо, как мужчина. Ты во мне сомневаешься?
Пол не сомневался в ней и вынужден был это сказать.
– Нет.
– Хватит мямлить, как девчонка! Если тебе есть в чем меня упрекнуть, выкладывай начистоту! Хотя бы этого я вправе требовать. Я никогда тебя не обижала. Никогда тебе не лгала. Я ничего у тебя не взяла – если ты не вручил мне свое сердце. Я отдала тебе все, что у меня было. – Тут она вскочила и сделала от него шаг. – Если ты меня ненавидишь, так и скажи.
– Уинифрид… – начал он, обращаясь к ней по имени.
– Уинифрид! Первый раз, хотя я называю тебя Полом с той минуты, как ты вошел. Что ж, говори. Ты любишь другую?
И тут Пол Монтегю показал, что он по крайней мере не трус. Зная порывистый нрав этой женщины и то, как неукротима она бывает в гневе, он пришел сюда, с тем чтобы сказать правду, и теперь сказал то, ради чего пришел.
– Да, я люблю другую, – произнес он.
Миссис Хартл стояла молча, глядя ему в лицо, думая, как лучше начать атаку. Стояла она очень прямо, стискивая правую руку пальцами левой.
– О, – прошептала она, – так вот почему ты меня гонишь.
– Причина не в этом.
– Что? Разве может быть причина более веская? Если только, полюбив другую, ты не возненавидел меня.
– Послушай меня, Уинифрид.
– Нет, сэр! Больше не Уинифрид! Как смел ты меня целовать, если шел сюда с такими словами на языке! Так ты любишь – другую! Я для тебя слишком стара, слишком груба… слишком не похожа на ваших английских куколок! Какие же… другие причины? Послушаем твои… другие причины, чтобы я могла разоблачить их лживость.
Причины было очень трудно назвать, хотя в изложении Роджера Карбери они звучали легко и убедительно. Пол мало знал про Уинифрид Хартл и ничего – про покойного мистера Хартла. Таковы были его причины, если кратко изложить их суть.
– Мы слишком мало друг о друге знаем, – сказал он.
– Что еще ты хочешь знать? Спрашивай – узнаешь! Я когда-нибудь отказывалась тебе отвечать? Что до тебя и твоих дел, если я считаю, что знаю о них достаточно, должен ли ты жаловаться? Что именно ты хочешь знать? Спрашивай что угодно, и я отвечу. Тебя интересуют мои деньги? Давая мне слово, ты знал, что у меня почти ничего нет. Теперь у меня довольно собственных средств. Ты знал, что я вдова. Что еще? Если ты хочешь услышать, каким негодяем был мой муж, я буду говорить, пока ты не оглохнешь. Мне казалось, что любящему мужчине неприятно слышать о том… кто, возможно, был когда-то любим.
Пол не сомневался, что она легко разобьет любые его доводы. Лучше было не упоминать никаких причин, но твердо стоять на том, что он любит другую, – признать себя клятвопреступником, изменником, последним негодяем. Грех, простительный в глазах того, кто не страдает, в глазах страдающего достоин осуждения на вечные муки. Пусть она назвала бы его чудовищем, пусть накинулась бы на него в ярости. Однако все было бы уже сказано, и ему не пришлось ничего больше измысливать.
– Я ничего не хочу слушать, – в отчаянии проговорил он.
– Тогда зачем говоришь, что мы слишком мало друг о друге знаем? Что ж, это жалкое оправдание измены. Почему ты не говорил такого в Нью-Йорке, когда мы были вместе? Подумай, Пол. Ты не видишь, что поступил низко?
– Нет, я так не считаю.
– Разумеется – мужчина может обмануть женщину и найти себе оправдание. Кто… эта дама?
Пол знал, что не вправе упоминать Гетту Карбери. Он не признавался ей в любви и не получил никаких подтверждений, что она любит.
– Я не могу ее назвать.
– А я, приехав к тебе из Калифорнии, должна вернуться, удовольствовавшись словами, что… твои чувства переменились? По-твоему, это благородно? На твоем сердце не останется царапины? Ты сможешь пожать мне руку и уйти – без сожалений, без единого укора совести?
– Я такого не говорил.
– И это человек, не желавший слышать мои похвалы Огастесу Мельмотту, поскольку считает его нечестным! Ты лжец?
– Надеюсь, нет.
– Ты обещал жениться на мне? Отвечай!
– Да.
– А теперь отказываешься выполнить свое обещание? Я жду ответа.
– Я не могу на тебе жениться.
– И после этого ты не лжец?
Ему пришлось бы долго объяснять, что можно нарушить обещание и не солгать. Он решил разорвать помолвку до того, как встретил Гетту Карбери, и потому не мог обвинить себя в измене. К решению этому его привели слухи о ее прошлой жизни и неуверенность касательно ее мужа. Если мистер Хартл жив, то отказ жениться на миссис Хартл точно не делает его лжецом. Он себя лжецом не считал, однако и защищаться был не готов.
– Ах, Пол, – продолжала она уже другим голосом, мягким и нежным, – я вручила себя тебе на всю жизнь. Ах, как объяснить, что я твоя навеки? Той даме ты тоже дал слово?