– Феликс, – сказала мать, – отчего ты входишь с таким шумом?
– Шумом! Скажешь тоже! – заплетающимся языком ответил сэр Феликс. – По-моему, я очень рано. Твои гости только ушли. Я встретил в дверях этого твоего редактора, который говорит, что не Браун. Вот дубина! Ладно, матушка, со мной все хорошо.
И он, шатаясь, поднялся в спальню, а мать пошла глянуть, что он по крайней мере аккуратно поставил свечу и кроватный полог не загорится.
Мистера Брона по пути в редакцию одолевали сомнения, как всякого, кто совершил то, от чего в последние дни и недели почти решил отказаться. Зрелище, представшее ему в дверях, когда он выходил от дамы своего сердца, дало этим сомнениям новую пищу. Что может быть хуже неисправимого сына-пьяницы? Такую беду, коли уж она приключилась, человек вынужден сносить, но для чего в немолодые годы без нужды взваливать на себя ужасное бремя? А женщина так привязана к этому щенку! Следом прихлынули тысячи других мыслей. По душе ли ему будет новая жизнь? Придется завести новый дом и новый распорядок, подчинить себя женской руке, привыкать к новым развлечениям. И что он получит взамен? В леди Карбери ему нравились красота и ум, а поскольку она ему льстила, нравились ее беседы. Он не вчера родился и мог бы не поддаваться на такие чары. Сейчас, идя по городу, мистер Брон почти жалел, что поддался. Вновь и вновь он подкреплял себя воспоминаниями о ее красоте. Новая жизнь, говорил себе мистер Брон, будет приятнее старой, пусть и не такой свободной. Он старался смотреть в будущее с надеждой, но тут же снова вспоминал пьяного молодого баронета.
К добру или к худу, шаг был сделан, пути назад отрезаны. Мистеру Брону не приходило в голову, что дама может ему отказать. Весь его жизненный опыт говорил, что она ответит согласием. Города, просящие время на раздумья, всегда сдаются. Дамы в сомнениях разрешают их единственным образом. Разумеется, она скажет «да», и, разумеется, он не отступит от своего слова. Шагая в сторону редакции, мистер Брон старался себя поздравить, однако в его самоуспокоении оставалась капля дегтя, мрачившая мысли о будущем.
Леди Карбери, заглянув в комнату сына, ушла в спальню и почти всю ночь просидела в раздумьях. За эти часы она, возможно, стала лучше, поскольку впервые за долгие годы меньше думала о себе. Мистеру Брону их брак счастья не принесет – и леди Карбери среди всех своих неприятностей пыталась думать о нем. Хотя она частенько упивалась торжеством, внушая себе, что ее Феликс станет богачом, материнской гордостью, человеком, чьего общества все станут искать, в глубине души леди Карбери знала, как велика опасность, и в воображении явственно рисовала себе грядущую катастрофу. Он скатится на дно и утянет ее за собой. И в какой бы канаве он ни оказался, мать знала, что, замужняя или одинокая, она последует за ним. Как бы ни убеждал разум отказаться от сына, сердце возьмет верх. Одному лишь Феликсу она не могла противиться. Во всем остальном она умела ловчить, исхитряться, лицемерить, умела побороть свои чувства и сражаться со всем миром, смеяться над иллюзиями и говорить себе, что страсти и предпочтения – лишь полезные орудия. Однако любовь к сыну была сильнее ее – и она это знала. А коли так, разве она вправе связать себя с другим человеком?
И ее свобода! Даже если Феликс доведет ее до полной нищеты, она все равно останется свободной. Случись худшее, она готова снести жизнь совершенно без средств, лишь на то, что будет зарабатывать сама. Феликс по-своему тиран, но он не станет указывать ей, что делать. Само по себе повторение брачных обетов ее не привлекало. Что она может полюбить мистера Брона, радоваться его ласкам, быть счастливой просто оттого, что он рядом, – таких романтических фантазий у нее не возникло даже на мгновение. Что этот брак принесет ей и Феликсу – и мистеру Брону в связи с ней и с Феликсом? Если Феликс скатится на дно, мистеру Брону не нужна будет такая жена. А если вместо дна Феликса ждут заоблачные выси, если он станет блистательным украшением столицы, ни ему, ни ей не нужен будет мистер Брон. Из таких соображений она исходила, пытаясь принять решение.
Дочь в ночных раздумьях леди Карбери почти не фигурировала. Для Гетты есть замечательный дом, если только Гетта соблаговолит его принять. Почему Гетта не выйдет за своего кузена Роджера Карбери и не избавит мать от хлопот? Разумеется, Гетта до замужества должна жить там же, где мать, однако будущее Гетты настолько в ее руках, что мать не считала нужным в столь важном вопросе учитывать предрасположенности дочери.
Впрочем, если она согласится выйти за мистера Брона, Гетте надо будет сказать, и чем раньше, тем лучше. В ту ночь леди Карбери так и не приняла решения. Вновь и вновь она говорила себе, что не выйдет за мистера Брона, и тут же мысль о надежном доме и всемогуществе редактора популярной утренней газеты заставляла ее усомниться в правильности своего выбора. Однако она себя не уговорила и, ложась спать, по-прежнему возвращалась мыслями то к одному, то к другому варианту. За завтраком она с деланым безразличием задала вопрос о человеке, который, возможно, станет ее мужем.
– Гетта, тебе нравится мистер Брон?
– Да… скорее, да. Он мне не особо интересен. А почему ты спросила, маменька?
– Потому что из всех лондонских знакомых он один по-настоящему ко мне добр.
– Мне кажется, он любит, чтобы все было по его вкусу.
– Отчего бы ему этого не любить?
– Мне в нем видится некая свойственная лондонцам спесь – как будто все сказанное им лишь пустая вежливость.
– Не понимаю, Гетта, чего ты ждешь, когда говоришь о… лондонцах? Почему лондонцам быть хуже других? По-моему, мистер Брон очень мил и предупредителен. Но если мне кто-нибудь нравится, ты всегда его принижаешь. Тебе все плохи, кроме мистера Монтегю.
– Маменька, это обидно и несправедливо. Я никогда без крайней надобности не упоминаю мистера Монтегю и не заговорила бы о мистере Броне, если бы не твой вопрос.
Глава XXXII. Леди Монограм
Джорджиана Лонгстафф жила у Мельмоттов уже две недели, и ее виды на лондонский сезон были все так же неутешительны. Брат к ней больше не заходил, семейство в Кавершеме, насколько она могла судить, оставило гневные выпады Долли без внимания. Два раза в неделю ей приходило холодное, скучное письмо от матери – такими были все письма леди Помоны дочери, когда та где-нибудь гостила. Джорджиана в ответ заполняла листы описаниями светских событий, приправляя их скандальными новостями – и потому, что маменьку они развлекут, и ради собственного удовольствия все это пересказывать, – так, будто ее жизнь в Лондоне вполне безоблачна. Мельмоттов она почти не упоминала. Джорджиана не говорила, что Мельмотты возят ее в дома, где она стремится побывать, – это было бы прямой ложью, но и свое разочарование держала при себе. Она сама решила поехать к Мельмоттам и не могла сознаться в ошибке. «Надеюсь, они к тебе добры», – писала леди Помона в каждом письме, однако Джорджиана не отвечала матери, добры к ней Мельмотты или нет.
По правде сказать, ее «сезон» получился очень тоскливым. Никогда еще ей не доводилось жить в такой обстановке. Дом на Брутон-стрит, пусть мрачноватый, был несравненно уютнее роскошного особняка на Гровенор-сквер. Там имелись книги, и безделушки, и все те тысячи мелких домашних богов, что скапливаются за годы, мало-помалу приноравливаясь к хозяйским вкусам. На Гровенор-сквер не было ларов – ни безделушек, ни книг, ничего, кроме золота и пышности, помады, пудры и спеси. Жизнь Лонгстаффов нельзя было назвать легкой, естественной или умственной, однако жизнь Мельмоттов была невыносима даже для девицы Лонгстафф. Джорджиана, впрочем, заранее приготовилась страдать и ради своих целей могла вытерпеть многое. Согласившись поехать даже и к Мельмоттам, лишь бы не остаться в Кавершеме, она приготовилась к мучительным испытаниям. Если бы в полдень она каталась по парку в желаемом обществе, а полночь встречала в модных домах, она бы не роптала на остальное. Но все вышло иначе. Лошадь у нее была, но не было приличных спутников. Прежде Джорджиана каталась с кем-нибудь из девиц Примеро; их сопровождал Примеро-старший, или брат Примеро, или ее собственный отец. И стоило выехать в парк, ее окружала стайка молодых людей. Не так уж интересно ездить по кругу с одними и теми же спутниками, лишь изредка вяло обмениваясь несколькими словами, однако то было принятое времяпрепровождение, и Джорджиану оно устраивало. Теперь ей с трудом удавалось добыть хоть одного кавалера сообразно требованиям общества. Даже Пенелопа Примеро ее третировала – Пенелопа, до которой она, Джорджиана Лонгстафф, раньше еле-еле снисходила. Ей разрешали присоединиться к ним, только когда девиц сопровождал старый Примеро, да и то об этом пришлось умолять как об одолжении.
Хуже всего были вечера. Джорджиана могла ездить лишь туда, куда ездила мадам Мельмотт, а мадам Мельмотт больше любила принимать гостей у себя, чем выезжать в свет. Те же, кого она принимала у себя, были Джорджиане антипатичны. Она даже не знала, кто они, откуда взялись и чем занимаются; они были для нее такими же чужими, как лавочники из городков возле Кавершема. Джорджиана молча высиживала эти вечера, дивясь глубине человеческой вульгарности. Иногда ее вывозили, и тогда она бывала в домах настоящей знати. Две герцогини и маркиза Олд-Рики принимали мадам Мельмотт, и для нее были открыты садовые приемы особ королевской крови. Также Мельмоттам удалось попасть на некоторые из самых грандиозных раутов сезона, которые давались в честь заезжих августейших лиц. Во всех этих случаях мисс Лонгстафф наблюдала бой за приглашения – иногда он заканчивался провалом, но иногда – победой. Даже торг, осуществлявшийся через лорда Альфреда и его могущественную сестру, отчасти проходил у нее на глазах. В Лондоне ждали китайского императора. Сочли уместным, чтобы какое-нибудь частное нетитулованное лицо дало в честь императора обед, дабы тот увидел, как живут английские коммерсанты. Мистера Мельмотта выбрали с условием, что он потратит на банкет десять тысяч фунтов. В уплату за свои расходы он вместе с семьей мог посетить празднество в честь императора в Виндзорском парке. От всех этих благ перепадала доля и Джорджиане, однако она являлась на приемы не как Лонгстафф, а как Мельмотт, и хотя видела иногда старых друзей, не была в их кругу. Она постоянно входила за мадам Мельмотт, так что уже ненавидела ее платья и очертания спины.