– Я поеду за ней, прямо сейчас поеду, – объявил Джон Крамб.
Однако ближайший поезд отходил ночью, и Роджер Карбери сомневался, что поездка кончится добром. Крамб явно вбил себе в голову, что первый шаг в поисках Руби – переломать кости сэру Феликсу Карбери. Сквайр вовсе не был уверен, что его кузен причастен к этой истории. Старик, насколько он понял, поссорился с внучкой и грозил выгнать ее из дома не оттого, что она любезничала с сэром Феликсом, а из-за отказа выйти за Джона Крамба. Джон Крамб пришел на ферму, рассчитывая договориться о дне свадьбы, и в то время ничуть не опасался сэра Феликса Карбери. Очевидно, после ссоры на ферме Руби и сэр Феликс никак не могли обменяться сообщениями. Даже если старик прав и Руби действительно знакома с баронетом – а такое знакомство, безусловно, было бы для девушки вредным, – баронет никак не мог ее похитить. Джон Крамб жаждал крови и не мог в нынешнем состоянии разумно обсудить вопрос, а Роджеру, при всей его нелюбви к кузену, вовсе не улыбалось, чтобы весь Суффолк узнал: Джон Крамб из Бенгея поколотил сэра Феликса Карбери до полусмерти.
– Вот что я сделаю, – сказал он, ласково беря молодого человека за плечо. – Я сам поеду в Лондон первым же утренним поездом. Я скорее сумею ее разыскать, чем мистер Крамб, так что вы оба можете на меня положиться.
– Ни на кого в двух графствах я не положился бы охотнее, – ответил старик.
– Только сообщите нам истинную правду, – сказал Джон Крамб.
Роджер Карбери неосторожно пообещал сообщить ему правду. На том и порешили, и дед с женихом вместе вернулись в Бенгей.
Глава XXXV. Величие Мельмотта
Огастес Мельмотт день ото дня возрастал в силе. Он привыкал смотреть свысока на простых лордов и чувствовал, что уже почти может помыкать герцогами. На самом деле он понимал, что либо будет помыкать герцогами, либо вылетит в трубу. Вряд ли он изначально думал играть по столь высоким ставкам, но затеянная им игра сама вышла на этот уровень. Честолюбивые устремления не всегда можно удержать в рамках, которые человек для себя наметил. Порой они взмывают выше, чем он сам воображал. Так и случилось с мистером Мельмоттом. Он замыслил великие дела, однако достиг того, о чем и не помышлял.
Когда Фискер приехал в Англию, читатель не составил бы о нем высокого мнения. Фискер, возможно, и не заслуживал высокого мнения. Он не прочел в жизни ни единой книги, не написал и строчки, которую стоило бы прочесть. Он никогда не молился. Не думал о человечестве. Он явился из какой-то калифорнийской дыры, возможно, не знал ни отца, ни матери и в мире пробился исключительно нахрапом. И все же такой человек сумел подтолкнуть Огастеса Мельмотта к почти неслыханному коммерческому величию. Когда мистер Мельмотт открыл контору на Эбчерч-лейн, он был, безусловно, велик, но как же безмерно выросло его величие, когда Южная Центрально-Тихоокеанская и Мексиканская железная дорога стала не просто установленным фактом, но и фактом, установленным на Эбчерч-лейн! У компании была и собственная контора, где собирался совет директоров, но все указания поступали из коммерческого святилища мистера Мельмотта. Подчиняясь неким таинственным законам коммерции, великое предприятие – «возможно, величайшее, когда-либо открывавшееся перед глазами великих коммерсантов, если принять в соображение огромность охваченных территорий», как с гнусавым акцентом провозгласил мистер Фискер, – перекинулось из Калифорнии в Лондон, развернувшись к центру биржевого мира, как стрелка компаса разворачивается к полюсу, так что мистер Фискер уже почти жалел о затее, которую сам провернул. Акции как будто все были у Мельмотта в кармане: он распределял их по собственному разумению, и каким-то образом получалось, что, выданные и купленные, а затем снова купленные и вновь проданные, они возвращались к нему в карман. Люди охотно покупали акции и платили деньги под одно лишь слово Мельмотта. Сэр Феликс обратил в деньги значительную часть карточных выигрышей – с похвальным для молодого кутилы рачением – и отнес свои деньги великому человеку. Великий человек прибрал их к рукам и сообщил сэру Феликсу, что тот стал обладателем акций. Сэр Феликс был не просто доволен – он ликовал. Теперь он может делать то же, что Пол Монтегю и лорд Альфред Грендолл, – вечно получать доход, покупая и продавая бумаги. Лишь через день или два он понял, что продавать ему пока нечего. И сэр Феликс был лишь одним из сотен. Тем временем счета на Гровенор-сквер, без сомнения, оплачивались пунктуально – и счета эти наверняка были огромны. Числом, ростом и представительностью слуг дом на Гровенор-сквер не уступал королевскому дворцу, а жалованье им платили куда большее. Здесь было четыре кучера в невообразимых париках и восемь лакеев – все с обхватом икры не менее восемнадцати дюймов.
И вот «Утренний завтрак», а следом и «Вечерняя кафедра» сообщили, что мистер Мельмотт купил Пикеринг-Парк – великолепное сассекское имение мистера Адольфуса Лонгстаффа, эсквайра, из Кавершема. Отец и сын, которые ни в чем не могли столковаться между собой, сочли, что могут спокойно вверить свои дела столь великому человеку. Каждый должен был получить половину вырученных денег – очень больших. Все осуществилось чрезвычайно легко, без проволочек, неизбежных, когда дело ведут обычные мелкие людишки. Величие Мельмотта подействовало даже на поверенных семьи Лонгстафф. Захоти я купить скромный домик с садом – или ты, о читатель, если ты не финансовый магнат, – с нас потребуют все деньги до последнего фартинга или более чем достаточное обеспечение этих денег, прежде чем мы сможем переступить порог нового жилища. Однако Мельмотт мог озолотить одним словом, поэтому его слова сочли золотом. Пикеринг перешел к нему, и еще до конца недели лондонский архитектор собрал в Чичестере десятки каменщиков и плотников, дабы приготовить резиденцию, достойную мадам Мельмотт. Говорили, что работы завершатся к Гудвудской неделе и празднества у Мельмотта будут не менее пышные, чем у герцога.
Впрочем, до Гудвудской недели в Лондоне ожидалось еще много событий, связанных с мистером Мельмоттом. Депутат от Вестминстера унаследовал титул пэра и перешел в верхнюю палату, освободив свое место в нижней. Считалось, что стране всенепременно нужно, чтобы мистер Мельмотт вошел в парламент. От какого округа может баллотироваться такой человек, если не от Вестминстера, соединившего в себе всю сущность столицы? Здесь есть народный элемент, модный элемент, законотворческий элемент, юридический и коммерческий элементы. Лучшего депутата для Вестминстера было не сыскать. Ни один кандидат ни в одном округе еще не пользовался такой поддержкой. Разумеется, предстояла борьба – ни одна, ни другая партия не уступит такой округ без боя. Поначалу обе партии в поисках наилучшего кандидата устремили взоры к мистеру Мельмотту. И когда тому предложили вступить в борьбу за место в палате общин, великий человек вынужден был спуститься с заоблачных высот и впервые задуматься, хочет он войти в парламент как консерватор или как либерал. Довольно быстро он убедил себя, что британским консерваторам его деньги нужнее, и на следующий день все лондонские щиты для объявлений сообщили миру, что Мельмотт – консервативный кандидат от Вестминстера. Нет надобности говорить, что предвыборный комитет составили пэры, банкиры и кабатчики – с тем презрением к сословным предрассудкам, которым партия славится после введения тайного голосования. Против Мельмотта выставили для проформы какого-то либерала, но у бедняги не было и одного шанса из десяти.
В исходе выборов никто не сомневался, но предстояло и куда более великое дело – обед в честь китайского императора. Была середина июня, обед назначили на понедельник восьмого июля, однако весь Лондон уже только о нем и говорил. Целью было показать императору, какой банкет может закатить представитель лондонского купечества. Некоторые возражали, что Мельмотт не купец, другие – что он не лондонец, третьи – что даже не англичанин. Впрочем, никто не мог оспорить, что у него есть деньги на такой банкет и желание их потратить, а поскольку требовалось именно сочетание денег и желания, противникам Мельмотта оставалось только злопыхать. С двадцатого июня рабочие трудились, воздвигая здание позади дома на Гровенор-сквер, снося стены и в целом преображая резиденцию мистера Мельмотта так, чтобы двести гостей могли усесться за обед в столовой представителя британского купечества.
Но кто будут эти двести? Обычно джентльмен, дающий обед, сам выбирает гостей, но в таких великих делах все несравненно сложнее. Китайский император не мог сесть за стол без членов королевской фамилии, а члены королевской фамилии должны были знать, с кем окажутся за одним столом, и выбрать по крайней мере часть сотрапезников. У министра тоже был свой список кандидатов на обед, состоявший, впрочем, только из членов кабинета с женами. К чести премьер-министра, он не попросил даже одного билета для кого-нибудь из личных друзей. Но и оппозиция желала получить свою долю мест. Поскольку Мельмотт баллотировался от консерваторов, ему посоветовали настоять на присутствии консервативного теневого кабинета с консервативными женами – он перед партией в долгу, и партия желает получить по счету. Главная же трудность возникла с лондонским торговым сословием. Обед дает представитель лондонского купечества, а значит, император должен увидеть за столом его собратьев. Без сомнения, император увидит их всех в ратуше, но то будет полупубличный прием, оплаченный из муниципальных средств, а это – частный обед. Лорд-мэр был решительно против. Что делать? Провели заседания, назначили комитет, выбрали гостей от купечества числом пятнадцать, с пятнадцатью женами. Лорд-мэра по случаю приема императора произвели в баронеты. Двадцать билетов получил император для себя и свиты. Королевская семья – еще двадцать, каждый билет на семейную пару. Действующий кабинет получил четырнадцать билетов, теневой – только одиннадцать (тоже каждый на мужа и жену). Пригласили пять иностранных посланников с посланницами. Пятнадцать билетов на два лица достались представителям купечества. Десять пэров (с пэрессами) выбирал в это время особый комитет. Должны были присутствовать три мудреца, два поэта, три независимых члена палаты общин, два живописца из королевской академии, недавно вернувшийся на родину исследователь Африки и романист, однако всем этим джентльменам билеты прислали лишь на одно лицо. Три билета оставили для тех, кто совершенно изведет комитет своей назойливостью, и десять – для устроителя банкета, его родных и друзей. В таких делах нельзя все сделать гладко, но очень многое в конечном счете сглаживается терпением, старанием, деньгами и знакомствами.