– Совершенно верно, дорогая. Мне кажется, не тебе бы меня этим попрекать, но не важно. За углом на Бонд-стрит есть мясник и есть парикмахер, который приходит укладывать мне волосы. Мне и в голову не приходит пригласить их к себе на ужин. Но если они внезапно окажутся замечательными людьми, которых все принимают, без сомнения, я буду рада видеть их у себя. Таков обычай, и ты знаешь его не хуже меня. Сейчас для меня мистер Брегерт – все равно что мясник за углом.
Билеты лежали у леди Монограм под замком, иначе вряд ли бы она такое сказала.
– Он ничуть не похож на мясника! – ответила мисс Лонгстафф, вспыхивая искренним гневом.
– Я и не сказала, что похож.
– Сказала, и это очень, очень зло. Ты нарочно хотела меня обидеть. Как бы тебе понравилось, если бы я сказала, что сэр Дамаск – все равно как парикмахер?
– Можешь говорить, если хочешь. Сэр Дамаск правит четверкой лошадей, каждую зиму скачет так, будто хочет свернуть себе шею, стреляет метче всех и яхтой управляет не хуже любого другого джентльмена. И боюсь, до женитьбы он боксировал со всеми победителями кулачных боев и позволял себе за кулисами излишние вольности. Если это делает человека парикмахером, значит он парикмахер.
– Как ты гордишься его пороками.
– У него добрый характер, и он не мешает мне жить, а я не мешаю ему. Надеюсь, тебе так же повезет. У мистера Брегерта, верно, добрый характер.
– Он преуспевающий делец и сделал огромное состояние.
– И у него пять или шесть взрослых детей, что, конечно, большое счастье.
– Если меня это не смущает, то отчего смущает тебя? У тебя своих детей нет, и ты из-за этого горюешь.
– Ничуть не горюю. У меня есть все, чего я желаю. Как же ты стараешься меня уколоть, Джорджиана.
– Почему ты сказала, что он… мясник?
– Я ничего подобного не говорила. Я даже не сказала, что он похож на мясника. Я всего лишь сказала, что не хочу рисковать своей репутацией, приглашая на обед новых людей. Разумеется, я следую тому, что называют модой. Некоторые приглашают к себе каждого встречного и поперечного. Я так не могу. У меня свои правила, и я намерена им следовать. Это, знаешь ли, тяжелый труд, и он был бы еще тяжелее, не будь я разборчивой. Если хочешь, чтобы мистер Брегерт пришел вечером во вторник, когда будет много народу, можешь его пригласить, но что до обеда, я категорически не согласна.
На том и сошлись. Мисс Лонгстафф пригласила мистера Брегерта на вечер вторника, и дамы вновь стали лучшими подругами.
Возможно, упомянув в своем примере парикмахера и мясника, леди Монограм не знала, что мистер Брегерт и впрямь таков, какими обычно воображают людей этих профессий. По крайней мере, будем надеяться, что не знала. Это был господин лет пятидесяти, дородный – не тучный, а скорее с равномерным жирком по всему телу, – но по-своему приятной наружности. Обаяние его заключалось в очень ярких черных глазах, впрочем на английский вкус чересчур близко посаженных. Волосы он красил в черный цвет, усы и бороду – в фиолетовый. В лице его читалась та властность, какую мясники приобретают от долгого общения с баранами и бычками. Мистера Брегерта очень ценили за его деловые качества, и сейчас он фактически руководил фирмой, в которой числился вторым партнером. Старый мистер Тодд постоянно ходил между Ломбард-стрит, Биржей и Банком, много разговаривал с торговцами и высказывал свое мнение по некоторым частным случаям, но в целом почти отошел от дел. Мистер Брегерт был вдовец, жил на роскошной вилле в Фулеме с детьми – не то чтобы взрослыми, как по злобе сказала леди Монограм, но такими, которые скоро будут взрослыми: старший, восемнадцатилетний, уже работал в отцовской конторе, младшая, двенадцати лет, училась в брайтонской школе. Когда он в чем-нибудь нуждался, то прямо об этом говорил, и, решив, что ему нужна новая жена, спросил мисс Джорджиану Лонгстафф, не согласится ли она занять это место. Они познакомились у Мельмоттов, затем мистер Брегерт принимал мисс Лонгстафф, вместе с мадам Мельмотт и Мари, в Бодезерт, как именовал свою виллу; предложение было сделано на Гровенор-сквер, положительный ответ получен двумя днями позже на Брутон-стрит.
Бедная мисс Лонгстафф! Стремясь подготовить почву, для того чтобы ее принимали после замужества, она рассказала о помолвке леди Монограм, но до сих пор не собралась с духом сознаться перед родными. Мистер Брегерт был еврей – не джентльмен еврейского происхождения, про которого можно сомневаться, был ли последним иудеем в семье он сам, его отец или дед, – но самый настоящий иудей. Таким был и Гольдшейнер, с которым убежала леди Джулия Старт, – во всяком случае, был еще незадолго до их побега. Джорджиана, загибая пальцы, считала «приличных людей», которые вступили в брак с евреями. Лорд Фредерик Фрамлингейм взял в жены девицу из семьи Берренгоффер, а мистер Харт женился на мисс Шют. Джорджиана почти ничего не знала о мисс Шют, но была уверена, что та крещеная. И жену лорда Фредерика, и леди Джулию Гольдшейнер принимали везде. Джорджиана чувствовала (хотя не могла бы толком объяснить даже себе), что в обществе происходят бурные перемены; скоро будет не важно, что кто-то христианин или иудей. Саму ее вопросы веры занимали лишь в той мере, в какой на них обращает внимание свет. Лично она была выше подобных предрассудков. Еврей, турок, язычник – не все ли равно? Ее счастье не будет зависеть от вероисповедания мужа. Конечно, она будет посещать церковь; она всегда ходит в церковь, потому что так положено. Что до мужа, вряд ли она убедит его ходить в церковь (да и неизвестно, насколько это желательно), но, возможно, он согласится не ходить никуда, чтобы она могла говорить, будто он христианин. Джорджиана подозревала, что таково христианство молодого Гольдшейнера, которым так хвалятся Старты.
Будь мисс Лонгстафф одна в целом мире, она бы смотрела в будущее спокойно. Однако она боялась родителей. Леди Помона была до нелепого старомодна и о евреях говорила с ужасом – всегда громко осуждала тех, кто впускает их в свои дома! Увы, Джорджиана прежде вторила в этом матери. Что до отца – если он чем и заслужил право именоваться консервативным политиком, так это своим мнением по вопросу о допуске иудеев в парламент. Когда закон все же приняли, он объявил, что Англия катится в пропасть. С тех пор как только кредиторы становились назойливее обычного, а Слоу и Байдевайл ничем не могли ему помочь, он объявлял причиной своих бед тот самый злосчастный билль. Как сказать родителям, что она помолвлена с человеком, который ходит по субботам в синагогу и соблюдает все прочие мерзкие обычаи этого презираемого народа?
Что мистер Брегерт жирный, старый и красит волосы, само по себе угнетало, но другое было куда страшнее. Мисс Лонгстафф, девица рассудительная, трезво оценивала собственные возможности. Она вступила в жизнь с очень большими надеждами, веря в свою красоту, светскость матери и богатство отца, и теперь, после десяти лет охоты за мужем, понимала, что все время метила немного слишком высоко. В девятнадцать, двадцать и двадцать один она была убеждена, что перед ней открыт весь мир. Статная, с правильными чертами и белой кожей, она числила себя одной из первых красавиц и полагала, что вправе рассчитывать на богатство и титул. В двадцать два, двадцать три и двадцать четыре ее устроил бы любой пэр или старший сын пэра с городским домом и сельской усадьбой. В двадцать пять и двадцать шесть Джорджиана считала достойными кандидатами баронетов, сквайров и даже одного-двух модных адвокатов. Теперь стало ясно, что запросы придется снизить. Впрочем, имелись три пункта, в которых мисс Лонгстафф не намеревалась уступать: она не будет бедной, не откажется от лондонских сезонов и не останется старой девой. «Маменька, – часто говорила она, – я никогда не выйду за бедного». Леди Помона выражала ей полное одобрение. «И, маменька, поступить с собой, как София, для меня верная смерть. Провести всю жизнь в Тудлеме с Джорджем Уитстейблом!» Леди Помона и с этим согласилась, хоть считала Тудлем-Холл замечательным домом для старшей дочери. «И, маменька, вы с папенькой сойдете от меня с ума, если я так и буду жить в доме. И что со мной будет, когда все достанется Долли?» Леди Помона, пытаясь в меру сил вообразить время, когда по ее кончине деньги и дом отойдут к Долли, признавала, что до тех пор Джорджиане нужно обзавестись собственным домом.
И как это сделать? В девятнадцать кажется, будто женихи растут на кустах, как смородина, в двадцать девять видишь, что они редкий оранжерейный фрукт. Брегерт богат, живет в Лондоне и будет каким-никаким мужем. Люди делают такие шаги, и общество их прощает. Отчего ей не сделать такой шаг? Тут нужна лишь отвага – отвага и настойчивость. Она научится говорить о Брегерте, как леди Монограм – о сэре Дамаске. Джорджиана помнила, как они с Джулией Триплекс дружно презирали какую-то несчастную девицу, вышедшую за человека с еврейской фамилией, чей дед, возможно, был иудеем. Тем не менее она собралась с духом и сообщила старой подруге о помолвке.
– Ой-ой, – сказала леди Монограм. – «Тодд, Брегерт и Гольдшейнер»! Мистер Тодд, если не ошибаюсь, из наших.
– Да, – смело ответила Джорджиана. – А мистер Брегерт иудей. Его зовут Иезекиль Брегерт, и он иудей. Можешь говорить об этом что хочешь.
– Я ничего об этом не говорю, дорогая.
– И думать можешь что хочешь. С нашей юности многое изменилось.
– Очень многое, судя по всему, – сказала леди Монограм.
В религиозной принадлежности сэра Дамаска сомнений никогда не было. Правда, кроме как на собственной свадьбе, в церкви его никто не видел.
Однако для разговора с отцом и матерью требовалась еще бо́льшая храбрость, и ее Джорджиана в себе пока не находила. Утром жених был с нею у Мельмоттов на Брутон-стрит. Мельмотты, разумеется, знали о помолвке и всецело ее одобряли. Мадам Мельмотт даже считала своей заслугой, что такое удачное дело сладилось под ее присмотром – это как будто уравновешивало злосчастную выходку Мари. Посему Брегерту разрешалось приходить когда угодно, и в то утро ему угодно было прийти. Они сидели одни в гостиной, Брегерт настаивал на скорой свадьбе.