— Наконец-то! — облегченно воскликнул он, когда в воротах сада показалась серая «Волга». Мягко взлетая на снежных ухабах, она подкатила к домику.— Сережа, помнишь? Человек приехал отдыхать.
Из «Волги» вылез энергичный моложавый мужчина в замшевом пальто и кожаной кепке.
— Валька, здорово! — закричал он.— А это сын? Здоров!
— Здравствуйте,— вежливо ответил Сережа.— Как доехали?
— Такой силовой борьбы я не видел даже в Канаде! — незамедлительно ответил Борис Николаевич.— Лед на дороге подготовлен очень неплохо, скорости участникам не занимать, так что все предвещало острую схватку. И вот представьте: я пытаюсь пройти по краю, но навстречу выкатывается тройка в составе: «ЗИЛ», «Икарус» и «КаМАЗ» с прицепом. Как я не раз повторял, когда на лед выходит «КаМАЗ» с прицепом — это всегда опасно! Нет, такой «КаМАЗ» нам не нужен! К счастью, вслед за мной продвигался трубовоз, который легко разобрался в ситуации и с ходу оттеснил противника. В результате я прошел по флангу и стремительным броском взял ворота! А тишина-то у вас тут какая! Лес прямо замер... как перед пенальти!
— Ведь я тебя просил,— шепнул Валентин Матвеевич сыну.— Не заговаривай с ним о спорте.
— Да это он не о спорте. Машины на шоссе столкнулись, получилась пробка, вот он и опоздал.
— Но ты все-таки думай, прежде чем спрашивать. Хорошо?
— Тогда сам спрашивай,— обиделся Сережа.
— Лес у нас замечательный,— подумав, сказал Валентин Матвеевич.— Может, прогуляемся? А потом чайку попьем. У меня особенный, с травками. Тонизирует!
— Тонизирует, стимулирует...— бормотал Борис Николаевич, шагая по тропинке, ведущей к соснам.— Вы пе можете себе представить, как остро стоит вопрос об этих стимуляторах, анаболиках... Но, друзья, умоляю, ни слова о спорте! Валя, ведь мы не виделись с первого периода, когда ты еще не был...
— Слесарем,— скромно напомнил Светловидов.
— А я — комментатором. А просто сидели за одной партой.
— Сидели,— подтвердил Светловидов, не решаясь молвить что-нибудь еще.
Некоторое время ели молча.
— Спроси же что-нибудь,— прошептал отец сыну.— Только хорошенько подумай.
— Борис Николаевич...
— Ну-ну, смелее, парень. Наш девиз — атака с ходу.
— Борис Николаевич, расскажите, как вы с папой были школьниками.
— Ну, это, скажу тебе, был марафон! Со старта весь класс ушел резво, но уже после первого поворота разбился на группы, а лидировал Петров, помнишь, Валя, Петрова? До седьмого класса он шел первым. Но не зря мы всегда напоминаем: настоящий марафон начинается с восьмого класса. Именно здесь Петров выдохся, сбил дыхание и безнадежно отстал. А в лидеры вышел я. Но не зря говорят, что настоящий финиш начинается на последнем километре. Если в начале выпускных экзаменов я еще рассчитывал на медаль, то в конце не выдержал темпа и едва закончил дистанцию...
— Я же тебя просил,— укоризненно прошептал Светловидов.— Только расстроил человека.
— Все! Спрашивай сам,— отрезал сын.
Вечерело. Западный край неба охватило багровым свечением, и розовые полосы легли на снег.
— А закат у нас какой! — заметил Валентин Матвеевич.
— Потрясающий! — согласился Борис Николаевич.— К сожалению, мне в свое время не довелось воочию наблюдать знаменитый закат пресловутого Бобби Фишера. Очевидцы утверждают, это было незабываемое зрелище.— Он огорченно раскашлялся.
— Не простыть бы тебе,— испугался Валентин Матвеевич.— Ветер уж больно свежий.
Борис Николаевич кивнул:
— Именно об этом я говорил на прошлой неделе в Австрии. Свежий ветер перемен — вот что нам нужно в некоторых международных федерациях, где кое-кто еще дышит спертым воздухом прошлого и протаскивает тухлые идейки...
— Э-э...— Валентин Матвеевич помялся.— Подмораживает что-то. Может, в дом, поужинаем?
Он весь напрягся в ожидании ответа.
— С удовольствием! — просто ответил Борис Николаевич.
В разгар ужина Валентин Матвеевич осмелел, отчасти забылся и, желая сказать в утвердительной форме: «А дай-ка я тебе салатику подложу, Боря. И ветчинки», нечаянно вновь высказался в вопросительной:
— Борь, салатику подложить? Или ветчины?
И тут же вздрогнул от ощущения, что машинка включилась.
— Характерная для нас широта выбора,— задумчиво произнес Борис Николаевич.— Я не раз сталкивался с ней, бывая в гостях у наших сборных. Между тем у них есть только один выбор: или ты побеждаешь и становишься идолом рекламы, или заправилы бизнеса вышвыривают тебя как ненужную вещь.
Глаза у Валентина Матвеевича округлились.
— Правильно, Борь...— пробормотал он,— а как же... мы люди простые, но мы тоже протестуем против этого самого...
— Ради бога, Валя! — развел руками Борис Николаевич.— Я приехал отдохнуть. Умоляю тебя: ни слова о спорте!
КТО КОГО?
Я не верю пишущим людям, которые говорят: «Я, конечно, не Пушкин». Или: «Я себя с Чеховым не сравниваю». Мне кажется, все они лгут. Писать стихи — и не сравнивать себя с Пушкиным? Или, как я, писать рассказы — и не сравнивать себя с Чеховым?
Говорю прямо: я сравниваю себя с Чеховым и делаю это постоянно. Конечно, Чехов посильней, чего уж там. Но не до такой степени, чтобы не сравнивать. У него есть рассказ про обманутого мужа, и у меня есть рассказ про обманутого мужа. У него есть лекция о вреде табака, и у меня есть такая лекция. У него бывало, что пьеса проваливалась, и у меня они проваливаются. Ему негусто платили в редакциях, и мне негусто платят. Одним словом, много общего. Так много, что меня это с некоторого времени стало по-настоящему волновать. Вспомнилось, что Чехов, по воспоминаниям современников, вроде бы как-то сказал в молодости: «Видите, на столе стоит чернильница? Если хотите, я сейчас сяду и напишу про нее рассказ». А я так могу? Если могу, нас с ним вообще не отличишь.
И вот недавно я решился. Чернильницы у меня, конечно, нет. Сразу печатаю на машинке. Кстати, в этом отношении Антон Павлович мне явно уступает. В точности не знаю, но очень может быть, что у него и машинки-то не было. Итак, вставил я лист в машинку и сказал себе:
— Видишь эту машинку? Сейчас ты напишешь про нее рассказ!
И я начал. Напечатал заголовок: «Машинка». Пока я его печатал, мне уже начинало мерещиться смешное, одна редакционная машинистка, ее нелепые опечатки. Но едва я глянул на чистый лист под заголовком, как в голове что-то щелкнуло, и возникла пустота. Я тупо смотрел на свою машинку. Что я могу рассказать о ней? Что она верой и правдой служит мне вот уже пятнадцать лет и что я не очень балую ее уходом?.. Жил-был лентяй. Он забывал чистить свою пишущую машинку, свою кормилицу и поилицу. Не смешно...
Может быть, это будет рассказ о молодом драматурге? Как он размножал на машинке свои незрелые пьесы и рассылал их по театрам. Как их не брали ни в одном театре. И не берут до сих пор. Но кого это интересует, кроме самого драматурга, который, кстати, давно уже не молод?
А может быть, описать глухую осеннюю ночь, жужжание спиральки в лампочке... Грохот машинки катится по всему дому. Со стороны можно подумать: безумный поэт творит любовное послание. А на самом деле начинающий газетчик выдалбливает срочную статью в завтрашний номер. И называется она: «Выше качество работы химчистки». Не смешно...
Снова возникла пустота, такая осязаемая, что мне даже представилось, будто мозг у меня вынут и в образовавшемся пространстве мерно кружит полусонная муха. Машинка, машинка... Если бы это была чернильница! В нее могла бы залезть эта самая муха, она могла бы вылезти оттуда и оставить жирный фиолетовый след на важном документе. Вот вам и юмористический рассказ. Чернильницу один герой мог бы запустить в голову другого — еще смешнее. Может быть, герой запустит в обидчика пишмашинкой? Но, если попадет, это уже не юмор, а чистая уголовщина...
Так я просидел до вечера. А вечером сказал Антону Павловичу:
— Сдаюсь.
ПОДПОРКА
Золотопромышленник Кузевакин, пьяный, в распахнутой шубе, крушил мебель у себя в кабинете, освещенном пламенем жарко горевшего камина. Багровея от натуги, опрокинул письменный стол. Саданул тяжелым дубовым стулом по секретеру. Из пролома достал шкатулку, хряснул ее об пол. Разлетелись ассигнации. Ползая по паркету, собрал толстую пачку. Размахнулся, швырнул ее в огонь.
— Стоп! — крикнул режиссер.— Никуда не годится. Сил моих больше нет. Перерыв.
Артист Семенов сел на скамью и сконфуженно опустил голову.
Режиссер подсел к нему, обнял:
— Иван Николаич, родной, что с вами сегодня?
— Подпорки нету, Григорий Матвеевич. Я имею в виду: из моей собственной жизни подпереть нечем. Без подпорки не могу.
— Да при чем тут подпорка? Вы же элементарно путаете задачи. Вы так сочно и долго ломаете мебель, как будто это главное. А главное — деньги. С отвращением надо бросать, дорогой мой, с отвращением!
— Я с отвращением...
— Иван Николаич, ну, давайте все снова. Вы, золотопромышленник Кузевакин, вдруг осознали, что деньги эти — нечестные. Они отобраны у рабочих, фактически украдены. И вы, Кузевакин, швыряете их в огонь, чтобы очиститься... Это грязные деньги!
— Грязные,— вяло согласился Семенов.— Но поймите меня правильно. Я таких сумм отродясь не держал. Вот вы говорите, я сочно мебель ломаю. Так это потому что подпорка есть. Жена который год пилит, что мебель у нас старая, гостей стыдно приглашать. Я дома уже дважды вот так... стулом об стенку. А деньги эти... Из личного опыта подпереть нечем.
— Отродясь не держал...— Режиссер задумался.—
Очень хорошо! Здесь и подопрем! Слушайте: эти деньги — настоящие. Но не золотопромышленника Кузевакина. Они ваши. Вы их получили за съемки в нашей картине.
— Я только аванс...
— Нет, допустим, фильм уже снят, и вы получили. Да столько, сколько и не ожидали. По какой-то немыслимой ставке. Вот такую пачку! И вот вы смотрите на нее и думаете: за что? Сценарий липовый, режиссура бездарная, играл я отвратительно. И вам становится стыдно получать народные деньги за откровенную халтуру. Вас мучает совесть. Вам противно к ним п