— Я люблю тебя, Шараруева,— сказал он.— Я любил тебя больше, чем Наталью Сергеевну, Марианну Власьевну и Наказаньеву Е. А., вместе взятых. Давай простимся молча.
В последний раз выдвинул Опрокиднев ящик своего стола, в последний раз вынул оттуда листок бумаги, в последний раз скрутил колпачок с фломастера.
«Заявление,— аккуратно вывел он.— Прошу уволить меня с работы в связи с уходом из жизни по собственному желанию».
Он взял заявление и подошел с ним к начальнику отдела Эдуарду Фомичу Буровину.
— Можно завизировать и в таком виде,— сказал Эдуард Фомич.— Но, как правило, в таких заявлениях добавляют: «В моей смерти прошу никого не винить».
— Сейчас допишу,— пообещал Опрокиднев и вернулся к своему столу.
«В моей смерти прошу никого не винить»,— написал он. И задумался. Как это никого? Разумеется, это благородно: уйти, не потревожив оставшихся. Как говорится, по-английски. А почему я должен уходить по-английски? Разве до сих пор я делал что-нибудь по-английски? Нет, нет и еще раз нет! Я любил по-опрокидневски, работал по-опрокидневски, говорил по-опрокидневски. По-опрокидневски я жил, по-опрокидневски и уйду!
Шуршал ватман, и скрипели грифели, трещали арифмометры, позванивали телефоны, а Опрокиднев все сидел над своим заявлением. Он обдумывал список виновных.
— Человека берут в «Монтажсистематику», а он еще раздумывает,— шептались сотрудники.— Ну и тип!
В пять часов тридцать минут вечера весь отдел дружно покинул рабочие места и устремился к выходу.
— Опрокиднев, лапочка,— нежно спросила Наталья Сергеевна,— а вы остаетесь?
— Нет, я ухожу,— ответил Опрокиднев.— Но, уходя, я хочу погасить свет и хлопнуть дверью.
— Не упустить тех, кто действительно виноват,— сказал себе Опрокиднев, оставшись один,— а всем остальным простить. Так должен поступить настоящий самоубийца.
За окном густели сумерки, последние звуки растаяли в гулких институтских коридорах, когда Опрокиднев вновь взялся за фломастер.
«В моей смерти,— вывел он,— прошу винить:
1. Клюева Анатолия, ударившего меня в 1948 году по уху на виду у всей школы. Как я тогда плакал, помню до сих пор.
2. Людмилу, двоюродную сестру, за признание моих стихотворений периода 1948—1955 годов бездарными. Эту травму я пронес через всю жизнь.
3. Паропроводы высокого давления за трудную поддаваемость моим расчетам.
4. Буровина Эдуарда Фомича за неповышение меня в должности.
5. Шараруеву, как не отвечающую моим настойчивым духовным запросам.
6. Футбольную команду «Спартак», как не оправдавшую мои надежды.
7. Продавщицу колбасного отдела в гастрономе № 41 за отсутствие идеалов.
8. Марионеточное правительство банановой республики Бавона Терра, как плюнувшее в лицо мировой общественности, в том числе и в мое...»
Так он шел от пункта к пункту, а между тем за окном пронеслась ночь, погасли фонари и заря подняла восточный край небес, наступал зловещий час рассвета, час рождений и смертей, час прозрений и отмщений.
И Опрокиднев задремал; и на хрупком фундаменте сновидений вознесся перед ним сверкающий огнями и битком набитый народом зал городского Дворца спорта. Мстительно дышат темные провалы трибун, мощные прожекторы заливают арену. Там, на гигантской скамье, тесанной из сосны, с крупными занозами, сидят все виновные в его уходе.
Сидит грустный и постаревший Толька Клюев.
Сидит двоюродная сестра Люська.
Сидит Эдуард Фомич Буровин, задумчиво поправляя траурную повязку на рукаве пиджака.
Сидит опухшая от слез Шараруева.
Рядом с ней продавщица нервно крутит пуговицы на своем белом халате — видно, ее взяли прямо из-за прилавка.
В полном составе, с дублем, с массажистом, с психологом, с запасными, со всеми своими потрохами, сидит «Спартак». Сидит, опустив голову на полосатый халат, тренер. Сидят популярные зазнавшиеся хавбеки.
И сидит смуглое правительство Бавона Терра, предатели джунглей. Синеватые отеки от неумеренных выпивок и забвение народных традиций читаются на их лицах.
— Встать! Суд идет,— разносится над залом.
В наступившей тишине слово берет судья.
— Вы обвиняетесь,— говорит он,— в безвременной и прискорбной гибели гражданина Опрокиднева. Признаете ли вы себя виновными?
...И тогда встанет спартаковский капитан и скажет:
— Эта гибель нас потрясла. Передайте ему, что он навечно зачислен к нам в «Спартак» на правый край нападения. Все голы, забитые нами справа, будут заноситься на его лицевой счет.
И, кряхтя, поднимется гнусный премьер республики Бавона Терра. Он обведет зал мутными с похмелья глазами и скажет:
— Дамы и господа, мы не предполагали, что беспринципная деятельность нашего марионеточного правительства будет принята так близко к сердцу гражданином Опрокидневым. В виде компенсации приглашаем безутешную вдову погибшего совершить бесплатную туристическую поездку по нашим джунглям.
— Это был одинокий человек,— сухо заметит судья.— И от него не осталось даже вдовы.
— Осталась! — пронзительно крикнет Шараруева.— Я его вдова!
— И я! И я! И я! — закричат с разных трибун Наталья Сергеевна, Марианна Власьевна, официантка Вероника, лаборантка Рита и многие другие.— Мы все его вдовы!
А Толька Клюев и двоюродная сестра Люська рухнут на колени и с криком: «Прости!» — упадут в обморок.
Однако не исключено, что некоторые из обвиняемых начнут изворачиваться.
Встанет, к примеру, продавщица из гастронома и скажет, что якобы не помнит такого покупателя. Тогда ей предъявят фотокарточку покойного. Шараруева попытается вырвать карточку из рук прокурора, чтобы покрыть ее слезами и поцелуями, и ее долго будут успокаивать и отпаивать водой из казенного стакана. А продавщица равнодушно скользнет взглядом по задорному носу Опрокиднева, по всему его лицу, отмеченному крепкой природной красотой, и откровенно спасая шкуру, скажет:
Первый раз вижу.
И от этих ее слов что-то вдруг переменится в зале. Кто-то шумно вздохнет, кто-то хихикнет, кто-то распахнет неведомо откуда взявшиеся окна... Очнется от обморока Толька Клюев, сядет на скамейку и как ни в чем не бывало закурит. Люська деловито посмотрит на часики, поправит прическу и спокойно уйдет. Эдуард Фомич Буровин вытянет из нагрудного кармана своего пиджака логарифмическую линейку и недрогнувшей рукой примется умножать четырнадцать на девятнадцать. Судья встретится взглядом с прокурором, и оба зевнут...
Зевнул и сам Опрокиднев, зевнул и открыл глаза.
Солнечный свет лился из распахнутого окна. Беззаботный ветерок выкручивал занавеску. Снизу, с тротуара, доносилось повизгивание метлы. Его заглушал грохот трамвая. Алая железно-стеклянная коробка проползла мимо окон, выбивая дугой синеватые искры. Пробежали хохочущие школьницы. Потом снова завизжала метла, потом она умолкла, и голос институтского дворника произнес:
— А дальше пусть горсовет подметает.
И окончательно понял Опрокиднев неуместность своей мечты. Нет, не встанет спартаковский капитан и не скажет: «Прости, Опрокиднев». А встанет он и скажет:
— Знать не знаем Опрокиднева, гражданин судья. Мало ли у нас сумасшедших болельщиков, которые мешают нам жить и работать над дальнейшим совершенствованием спортивного мастерства.
И не встанет Шараруева, не скажет: «Я его вдова». А встанет она и скажет:
— Да, я согласна быть вдовой. Но не Опрокиднева, а нашего директора. Но он, к сожалению, женат...
— Ах так?! — воскликнул Опрокиднев.— Вы меня не знаете? Вы меня не любите? Вы для меня не прекратите? Тогда и я для вас не уйду. Никуда я отсюда не уйду, слышите?!
— Слышим, слышим,— ответил Эдуард Фомич Буровин, входя в помещение.— Начинайте работать.
Часы пробили половину девятого. Сотрудники склонились над столами, встали у кульманов. Затрещали арифмометры, зазвенел телефон. Опрокиднев углубился в расчет паропровода высокого давления и начал жить дальше.
ОПРОКИДНЕВ ХОРОНИТ ДЯДЮ
Памятные события дня.
1. Представитель заказчика главный инженер «Монтажсистематики» Промышлянский вторично забраковал расчет, сделанный Опрокидневым при участии старшего инженера Шараруевой.
2. Возвращаясь домой, Опрокиднев по случаю приобрел портфель крокодиловой кожи.
Последняя мысль, перед тем как заснуть.
«Расчет плохой, а портфель хороший...»
Непосредственно сон.
Портфель лежал на журнальном столике. В его благородной пупырчатой поверхности тускло отражалась луна. Как и полагается во сне, до поры до времени все было тихо и неподвижно.
Внезапно с пронзительным пением разъехались створки окна, и три безобразных чудовища, перевалив через подоконник, шумно плюхнулись на пол.
«Мама!» — подумал во сне Опрокиднев и забился в угол.
Громко стуча лапами и волоча хвосты, чудовища расположились вокруг журнального столика и дружно зарыдали. Опрокиднев осмелел и вылез из угла.
Это были крокодилы, один очень большой, один не очень и один маленький.
— Гм...— откашлялся Опрокиднев.— Вы... Как вы сюда попали?
При звуках его голоса они перестали плакать. Средний крокодил тоже откашлялся и прохрипел:
— Озеро Тана — Нил — Средиземное море — Черное — Азовское — Дон — Волгодон и так далее и тому подобное, вплоть до дренажной системы вашего города. Понятно?
— Понятно. Вы, стало быть, специально ко мне? Л что случилось?
При этих словах они снова зарыдали, а самый большой коснулся мордой портфеля и прошептал:
— Это был наш дядя.
Глубина их переживаний искренне поразила Опрокиднева.
— Что же вы хотите? — спросил он.
— Дядя завещал похоронить его на берегах родного озера,— пояснил большой крокодил.
— Вы хотите забрать его?
— Да.
«Жалко дядю,— подумал Опрокиднев.— И племянников жалко. А портфель еще жальче. Безумно жалко портфель».