— Когда?
— Прямо сейчас.
Башней мечты отец называл свою квартиру в высотке на краю города. Когда Лагров был совсем маленьким, отец подводил его к раскрытому окну и, вооружив армейским биноклем, обучал наблюдать астрономические объекты: Луну, планеты, спутники и метеоры. Эти домашние уроки были интересны и запомнились на всю жизнь. Маленький Лагров ощущал себя частью Вселенной. Никогда больше его не посещало подобное чувство. Лагров не переживал по этому поводу, но помнил, что когда-то отцу удавалось вызывать у него странные иррациональные переживания.
До отцовского дома Лагров добрался без приключений. На его звонки никто не откликнулся. Пришлось Лагрову открыть дверь в квартиру своим ключом. Было темно, если в этом городе когда-нибудь бывает темно. В первый момент ему показалось, что отец не дождался его и вышел по делам. Однако у открытого окна, освещенного светом полной Луны и навязчивой городской рекламой, Лагров разглядел знакомый силуэт сутулого человека. Он смотрел вдаль, наверное, думал о чем-то своем. В руках у него был бинокль.
— Привет, — сказал отец. — Я знал, что ты придешь.
— Почему ты так решил? — удивился Лагров.
— Ты устроен очень просто, дорогой мой сын. Для тебя личная заинтересованность самый важный побудительный мотив. Наша встреча больше нужна тебе, чем мне. Хочешь что-нибудь попросить?
— Почему ты не включаешь свет?
— Так лучше размышлять.
Ответ не понравился Лагрову, иногда его раздражала привычка отца думать в любой ситуации. Полузабытая уже способность человеческого мозга, давно потерянная подавляющим большинством нормальных людей. Таких, как отец, осталось очень мало, сейчас это штучный товар. Эволюция больше не поддерживает странное умение — размышлять по любому поводу. Вот оно и атрофировалось за ненадобностью. Лагров вдруг понял, как тяжело отцу жить среди современных людей. Для него неотвратимое практическое бессмертие делало ситуацию беспросветной. Тяжело, наверное, отцу наблюдать за тем, как интеллект проигрывает инстинктам. Обучение давно превратилось в настройку рефлексов. Необходимые расчеты отныне производят компьютеры. Так что пресловутым умникам в будущем места не будет. Еще один веский довод, чтобы отец согласился отказаться от своей бессмысленной жизни в пользу ребенка.
— И о чем ты сейчас думаешь? — спросил Лагров.
— Я знаю, о чем ты хочешь меня попросить.
— Вот как.
— Лариса решила завести ребенка.
— Как ты догадался?
— Она позвонила мне и сообщила о своем намерении.
— И что ты решил? — спросил Лагров.
Отец рассмеялся.
— Почему ты смеешься?
— А зачем ты меня смешишь?
— Послушай, папа, мы пытаемся говорить о серьезных вещах. Очень серьезных. Тем более, что речь идет о нашей с тобой судьбе. Смешки и приколы сейчас неуместны. На карту поставлено слишком много.
— Если серьезно, то ты знаешь, с каким презрением я отношусь к вашим попыткам построить новую Утопию. Они смешны. Не смешные, а смешны. Надеюсь, ты разницу понимаешь. Самое ужасное, что вы отучились думать и не понимаете, что в этом плохого. Вы не способны уразуметь сложные проблемы, обрушившиеся на вас.
— Какие проблемы?
— Понимаешь, проблемы есть у всех. Даже у самых успешных людей. Вы, как злые дети, готовы погубить мир только для того, чтобы исполнились свои глупые прихоти. О, вы стараетесь казаться счастливыми. Вы запрещаете себе думать о проблемах, потому что давно привыкли существовать в искаженном желаниями мире. Реальность вам заменяют удобные мифы, устойчивые представления, которые вы придумали только для того, чтобы хоть на время побороть животный страх, который переполняет ваши души. Бессмертные недоумки. Закрыв глаза, нельзя разрешить проблемы.
— Мы, — если я правильно понял, ты говоришь о моем поколении, — плохие. Наверное, это так и есть. Кто же спорит. Но не потому ли мы стали плохими, что у нас были негодные учителя и родители? Вы-то чем лучше нас? Чему вы забыли нас научить?
Разговор принял очень странный оборот. Лагрову было трудно понять, закончится ли он перечислением личных претензий или философской беседой о будущем. С отцом было интересно говорить. Даже, несмотря на то, что чаще правым оказывался он. Но не всегда. Лагров запоминал каждую свою победу в споре с отцом. Предмет гордости, о котором никто кроме него самого не знал, даже отец. Вот и сегодня он надеялся победить. Со слезами на глазах. Отца было жалко. Думал Лагров и о своей грядущей потере. Не станет отца, не будет и тайных причин для гордости. Ему хотелось, чтобы отец сказал прямо сейчас что-то умное и неожиданное, не откладывая, чтобы потом, когда все, наконец, закончится, он смог на всю свою бесконечную жизнь запомнить его последние слова. Но не получилось. На коммуникатор пришел вызов от Ларисы.
Нельзя сказать, что это стало неожиданностью. Лагров вспомнил, что был вместе с Ларисой в театре на модном спектакле. Потом позвонил отец, и ему пришлось спешно выбираться из зрительного зала, чтобы не мешать людям. Он не вернулся, забыл о Ларисе. Не удивительно, что она решила выяснить, куда он запропастился.
— Ну и где ты? — спросила Лариса. — А то получилось как в известной песне: «Зачем-то мигнул и пропал».
— Прости. Тут все так завертелось.
— Завертелось у него. А предупредить меня? Я все-таки волнуюсь. Муж пропал.
— Прости, не сообразил.
— Да что у тебя случилось?
— Дела. Важные дела.
— Не болтай, мне ли не знать про твою мифическую занятость, — разозлилась Лариса. — У тебя есть только одно действительно важное дело — разобраться со своим отцом. Все остальное не стоит того, чтобы срывать культпоход в театр.
— Согласен. Собственно, я у отца. Мы разговариваем.
— Ты уже добился от него согласия? Все в порядке?
— Мы только начали. Ты нам мешаешь.
— Хорошо. Не затягивай. Долгие переговоры, большие слезки. Быстрее сделаешь, быстрее освободишься. Стань, наконец, мужиком!
— Не сомневайся.
Неимоверная грусть внезапно обрушилась на Лагрова. Лариса нашла неудачное время для звонка. Его решимость пожертвовать отцом ради будущего ребенка испарилась, как утренняя роса. Дело было не в том, что ребенок будет хуже отца. Оказалось, что нет никакого резона сравнивать двух этих людей. Они оба, отец и не рожденное еще дитя, были ему дороги. Лагров неожиданно для себя понял, что думает о них, не как о существах, способных принести ему пользу или выгоду. Речь шла о родных людях. От них он готов был терпеть ругань и несправедливость. Ради них, если бы возникла такая надобность, он бы без колебаний пожертвовал блестящей карьерой и большими деньгами. Сделал бы это с легкостью, недостойной современного человека. Он впервые подумал об отце не как о носителе определенных знаний и умений, обладателе несносного характера и давно отживших представлениях о мире. Не как о зануде и педанте. Только как о своем отце. И если его вдруг не станет, он, Лагров, останется сиротой. Как бы смешно это сейчас не звучало. Он потеряет своего отца. Навсегда. Не станет человека, который имеет законное право называть его своим сыном. Не с кем будет вести не имеющие практической пользы разговоры о настоящей науке и морали. Никто больше не спросит с искренним интересом: «Как твое здоровье, сын»?
Что там ни говори, а откровенных бесед с отцом ему будет не хватать. Лариса — хорошая женщина, но излишне прагматичная и целеустремленная. Иногда это раздражает.
Отца терять не хотелось. Его можно и нужно ругать и спорить с ним необходимо, но возможно это только пока он жив.
— Все равно придется решать нашу проблему, — сказал Лагров тихо.
— Я уже решил ее, — ответил отец и грустно улыбнулся.
Он стоял возле открытого окна, разглядывая далеко внизу огни мелькавших машин. Лагрову показалось, что он прощается с любимым городом. Внезапно ему стало ясно, как намеревается поступить отец. Вот сейчас он оттолкнется, взмахнет руками и отправится в последний полет. Выполнит свой долг перед не родившимся еще малышом. Ждать осталось недолго. Сейчас попрощается со своим сыном и прыгнет.
— Молчи, папа, ничего не говори, — сказал Лагров. Он решил, что это задержит неизбежный финал хотя бы на пять минут. — Можно я с тобой? Знал бы ты, как мне все это обрыдло. Жизнь не удалась. Все как-то получается криво, утомительно и безрадостно. Как подумаю, что эта тягомотина будет продолжаться вечно, так оторопь берет. Знаешь, я лучше с тобой. Давай добавим житейского смысла в абсурд, в который, вопреки нашим желаниям, превратилась наша жизнь. Пусть Лариса родит двойню. Может быть, дети окажутся лучше и удачливее нас.
— О чем это ты? — удивился отец.
— Я не могу принять от тебя такую жертву. Знаю, что мне тебя не переубедить, но разреши разделить с тобой выбор, который ты сделал. Жить с такой душевной раной я все равно не смогу. Пришло время и мне совершить что-то великое. Ведь дать жизнь новому человеку — великое свершение? Мне кажется, что ничего лучше я сделать все равно не смогу.
— Перестань нести чушь! Вот, возьми, — отец протянул Лагрову какую-то бумагу.
— Что это?
— Разрешение на рождение ребенка. Меня еще ценят в академических кругах. Дали без разговоров.