И вот, когда их старший ребенок на пороге взросления, а младший задает вопросы о смерти, они сидят на кухне и бьются над вопросами, которые вовсе не стоит обсуждать.
Джулия, заметив пятнышко на блузке, принялась тереть его, хотя знала, что оно давнее и несводимое.
— Догадываюсь, ты не забрал вещи из химчистки.
Джулия терпеть не могла чувствовать себя, как в этот момент, и хуже могло быть только одно — разговаривать, как она в этот момент разговаривала. Голда Меир, вспоминал Ирв, сказала Анвару Садату: "Мы можем простить вам, что вы убиваете наших детей, но никогда не простим, что вы заставляете нас убивать ваших". Джулия ненавидела себя такую, какой Джейкоб вынуждал ее сейчас казаться, — надутой и стервозной, занудливой женой-пилой, Джулия предпочла бы удавиться, чем стать такой.
— У меня плохая память, — сказал Джейкоб. — Прости.
— У меня тоже плохая, но я не забываю о делах.
— Ну прости, ладно?
— Было бы легче простить без этого "ладно".
— Ты так себя ведешь, будто я только и делаю, что все путаю и порчу.
— Ну поправь меня, — сказала Джулия. — Что в этом доме ты сделал хорошего?
— Ты серьезно?
Аргус испустил долгий стон.
Джейкоб повернулся к псу и выдал ему малую толику того, что не мог выдать Джулии:
— Да уймись уже, блядь! — И добавил, не улавливая, что шутит над самим собой же: — Я никогда не повышаю голос.
Джулия шутку уловила:
— Так ли это, Аргус?
— Не на тебя и детей.
— Не повышать голос или не избивать меня и не тиранить детей не считается чем-то хорошим. Это норма поведения. Да и к тому же ты не повышаешь голос, потому что ты под каблуком.
— Ничего я не под каблуком.
— Да неужели?
— Даже если я не повышаю голос поэтому, хотя не думаю, что поэтому, это все равно хорошо. Многие мужчины орут.
— Завидую их женам.
— Хотела бы, чтобы я был мудаком?
— Хотела бы, чтобы ты был личностью.
— Как это понимать?
— Ты уверен, что ничего не должен мне рассказать?
— Не понимаю, зачем ты меня об этом без конца спрашиваешь.
— Я спрошу иначе: какой пароль?
— К чему?
— К телефону, который ты сжимаешь в кулаке.
— Ну, новый телефон у меня. Велика важность!
— А я твоя жена. Я — важность.
— Ты ведешь себя неразумно.
— Имею право.
— Чего ты хочешь, Джулия?
— Твой пароль.
— Зачем?
— Хочу знать, чего такого ты не можешь мне сказать.
— Джулия…
— Очередной раз ты правильно назвал мое имя.
На кухне Джейкоб провел больше времени, чем в любой другой комнате дома. Младенец не знает, что мать вынимает сосок из его рта в последний раз. Ребенок не знает, что в последний раз называет мать "мамуля". Мальчишка не знает, что книжка закрылась на последней в жизни сказке, которую ему прочли перед сном. Не знает, что вот сейчас утекает вода последней в жизни ванны, принятой на двоих с братом. Юноша, впервые познавая величайшее из удовольствий, не понимает, что больше никогда не будет невинным. Ни одна превратившаяся в женщину девушка не знает, засыпая, что пройдет четыре десятка лет, пока она снова станет неплодной. Ни одна мать не знает, что в последний раз слышит от ребенка "мамуля". Ни одному отцу невдомек, что книжка закрылась на последней в жизни сказке перед сном, которую он прочел: "С того дня и на долгие годы мир и покой вновь воцарились на Итаке, и боги были благосклонны к Одиссею, его жене и сыну". Джейкоб понимал: как ни сложись, эту кухню он будет видеть и впредь. И все же его глаза стали подобны губкам, впитывающим детали, — полированная ручка ящика, шов в месте соприкосновения панелей из мыльного камня, наклейка "Особая награда за храбрость" на краю столешницы, с нижней стороны, выданная Максу за последний — чего никто не знал — вырванный молочный зуб, наклейка, которую видел каждый день по многу раз и не видел никто, кроме Аргуса, — ведь Джейкоб знал, что однажды до последней капли отожмет все эти последние моменты: они выйдут слезами.
— Ладно, — сказал он.
— Ладно что?
— Ладно, я скажу тебе пароль.
Он шмякнул телефон на стол с праведным возмущением, которое могло бы, если повезет, повредить систему, и добавил:
— Но знай, что это недоверие ложится между нами навсегда.
— Я это переживу.
Джейкоб посмотрел на телефон.
— Пытаюсь вспомнить, какой там вообще был пароль. Я его потерял сразу, едва купил. Я вообще не помню, чтобы включал его.
Джейкоб взял телефон и внимательно посмотрел на него.
— Может, обычный пароль семейства Блох? — подсказала Джулия.
— Точно, — отозвался Джейкоб. — Конечно, я бы применил и-э-т-о-п-р-о-й-9. Ну-у… нет.
— Хм… Конечно, нет.
— Наверное, можно разблокировать его в магазине.
— Наверное, и, ну просто наудачу, ты можешь написать первую букву заглавную, а вместо цифры написать слово "девять"?
— Я бы так не написал, — сказал Джейкоб.
— Нет?
— Нет. Мы всегда пишем его одинаково.
— А ты попробуй.
Джейкобу хотелось выскочить из этого детского сна ужасов, но в то же время ему хотелось быть ребенком.
— Но я бы так не написал.
— Почем знать, кто бы что сделал на самом деле? Возьми и проверь.
Джейкоб бросил взгляд на телефон, на свои пальцы, сжимавшие его, на дом, давивший со всех сторон, и Джулию, и в мгновенном порыве — столь же безотчетном, как подскок ноги после удара молоточком по колену, — швырнул телефон в окно, разлетевшееся вдребезги.
— Я думал, оно открыто.
А потом — тишина, сотрясшая стены.
— Ты думаешь, я не знаю дороги к нам на лужайку? — спросила Джулия.
— Я…
— Трудно тебе было задать пароль посложнее? Такой, чтобы Сэм не смог отгадать?
— Сэм копался в телефоне?
— Нет. Но лишь потому, что ты невероятно везучий.
— Ты уверена?
— Как ты мог все это писать?
— Что именно?
— Вот об этом говорить уже поздно.
Джейкоб знал, что момент упущен, и впитывал щербины на разделочной доске, кактусы между раковиной и окном, детские рисунки, приклеенные синей изолентой над мойкой и столом.
— Эти сообщения ничего не значат, — сказал он.
— Мне жаль того, кто способен сказать так много ничего не значащих слов.
— Джулия, дай мне возможность объяснить.
— Почему ты не можешь ничего не значить для меня?
— Что?
— Ты кому-то, а не матери своих детей, говоришь, что хочешь слизать свою сперму с ее очка, а единственный, кто заставляет меня почувствовать, что я красивая, — это чертова корейская флористка из лавки, которая даже и не флористка.
— Я мерзавец.
— Даже не начинай.
— Джулия, наверное, поверить трудно, но это была только переписка, и все.
— Поверить как раз легче легкого. Никто лучше меня не знает, что ты не способен на настоящее и смелое отступничество. Я-то знаю, для размазни вроде тебя это уже чересчур — на самом деле лизать кому-нибудь дырку в жопе, хоть вымазанную спермой, хоть нет.
— Джулия…
— И что, ты думаешь, теперь будет? Ты решил, что можешь говорить и писать все, что хочешь? Это, возможно, сходило с рук твоему отцу. Возможно, у твоей матери не хватает силы воли отказаться терпеть свинство. А я не собираюсь. Есть приличное и неприличное, это разное. Добро и зло разные. Ты этого не знаешь?
— Конечно, я…
— Нет, ты, конечно, не знаешь. Ты пишешь женщине, которая тебе не жена, что ее тугая шмонька тебя не заслуживает?
— Я не это на самом деле написал. И это было в контексте…
— И ты, выходит, вовсе не хороший человек, и не существует контекста, в котором такие слова были бы допустимы.
— Джулия, это был миг слабости.
— А ты забыл, что так и не удалил свою писанину? Что хранил всю переписку? Это был не миг слабости, а слабость личности. И пожалуйста, перестань повторять мое имя.
— Там все кончено.
— А хочешь знать, что хуже всего? Меня это даже не волнует. Самое печальное в этой истории — то, что совсем не опечалилась.
Джейкоб не поверил ее словам, но не поверил и тому, что она могла их произнести. Притворство, что их связывает, позволяло мириться с отсутствием любви. И вот теперь Джулия все расставила по своим местам.
— Послушай, я думаю…
— Сперму слизать с ее очка? — Она рассмеялась. — Ты? Ты же трус и сдвинут на микробах. Ты просто хотел это написать. Что хорошо. Даже отлично. Но признай иронию ситуации. Ты желаешь хотеть какой-то перенасыщенной сексом жизни, ну, а что тебе на самом деле нужно, так это мешок от микробов для прогулочной коляски, фильтр для воды, и даже свое высушенное, без оральных ласк существование, потому что это позволяет не тревожиться об эрекции. Господи, Джейкоб, да ты с собой носишь пачку салфеток, чтобы не пользоваться туалетной бумагой. Так ли ведет себя человек, который хочет слизать сперму с чьего бы то ни было очка?
— Джулия, перестань.
— И к слову, даже если ты окажешься в такой ситуации, с настоящим очком настоящей женщины, заполненным твоей настоящей спермой и манящим твой язык? Знаешь, что ты сделаешь? У тебя начнется твоя смешная тряска рук, рубашка насквозь промокнет от пота, ты утратишь свою желейную четвертинку эрекции, и тебе еще повезет, если и такая будет, а потом, скорее всего, уползешь в ванную смотреть несмешные видео для инфантилов на "Хаффингтон-пост" или в очередной раз слушать восхваления морских черепах на "Радиолабе". Вот что будет. И она поймет, что ты трепло, как, собственно, и есть.
— Рубашки-то на мне не будет.
— Что?
— Рубашка не промокнет от пота, потому что на мне ее не будет.
— Ебучие подлые слова ты сейчас сказал.
— Не выводи меня.
— Ты серьезно? Не может быть. Ты не мог это сказать всерьез. — Она, без всякой видимой причины, повернулась к раковине. — А ты думаешь, ты один такой, кто хочет пуститься во все тяжкие?