— Странно, но все тут напоминает мне дом прадедушки.
— Да уж, странно.
— Все снимки собак вроде как похожи на мои, Сэма и Бенджи фотки. А чаша с печеньками как его миска с карамельками.
— А пахнет тут…
— Чем?
— Да ничем.
— Чем?
— Я хотел сказать "смертью", но подумал, что это не очень приятно слышать, и попытался оставить при себе.
— А как пахнет смерть?
— Как вот тут.
— Но как ты это можешь знать?
Джейкобу не приходилось нюхать мертвецов. Его бабки и дед умерли либо еще до его рождения, либо пока он был слишком мал и его щадили. Никто из его коллег или друзей, бывших коллег или бывших друзей не умирал. Иной раз Джейкоб удивлялся, как он умудрился прожить сорок два года, ни разу не столкнувшись ни с чьей смертью. И за этим удивлением всегда приходил страх, что статистика наверстает свое на нем, обрушив на него сразу множество смертей. А он не будет к этому готов.
Приема дожидались полчаса, и Макс то и дело скармливал Аргусу собачьи печенюшки.
— Они могут плохо сочетаться с наггетсами, — предупредил Джейкоб.
— Хороший. Хороший пес.
Аргус приоткрывал другую сторону натуры Макса, обычно невидимую: его нежность или ранимость. Джейкоб вспомнил день, проведенный с отцом в Национальном музее естественной истории, когда сам он был в возрасте Макса. У него было так мало воспоминаний о времени, проведенном с отцом: Ирв допоздна засиживался на работе в журнале, а когда не писал, то преподавал, а когда не преподавал, то общался с важными людьми, чтобы подтвердить собственную значимость, и тот день Джейкоб запомнил.
Они стояли перед диорамой. Бизон.
— Красиво, — сказал Ирв. — Правда?
— Очень красиво, — ответил Джейкоб, тронутый, даже потрясенный величественностью животного, его самодостаточностью.
— И тут ничто не случайно, — сказал Ирв.
— В смысле?
— Очень постарались сделать все, как в природе. В этом смысл. Но они могли бы выбрать тысячи других вариантов, так ведь? Этот бизон мог бы скакать, а не стоять неподвижно. Мог бы драться, или охотиться, или пастись. Их могло быть здесь два. На загривке у него могла бы сидеть какая-нибудь пичужка. Да что угодно.
Джейкобу нравилось, когда отец чему-то его учил. Это как-то опьяняло и расслабляло. И подтверждало, что Джейкоб — важная фигура в жизни его отца.
— Но не всегда есть свобода выбора, — сказал Ирв.
— Почему?
— Вот им, например, нужно было спрятать то, из-за чего животные оказались здесь.
— О чем ты?
— Как думаешь, откуда эти животные взялись?
— Из Африки или еще откуда-то?
— Но как они попали в витрины? Думаешь, сами решили стать чучелами? Или ученым повезло найти их тела на дороге?
— Вряд ли я знаю.
— На них охотились.
— Правда?
— А на охоте не бывает чистенько.
— Не бывает?
— Никогда не добудешь того, что не хочет быть добыто, не подняв пыль.
— О…
— Пули проделывают дыры, нередко большие. То же и стрелы. А завалить бизона маленькой дырочки не хватит.
— Наверное, нет.
— И когда животных ставят в витрине, то поворачивают их дырами, брешами и разрезами от зрителя. Дыры видят только животные, нарисованные на стенке. Но если знать, что они там есть, это все меняет.
Однажды, выслушав жалобу Джейкоба на какие-то нападки со стороны Джулии, доктор Силверс сказал ему:
— Люди, как правило, ведут себя скверно, если обижены. Если можешь вспомнить нанесенные обиды, то такое поведение гораздо легче им простить.
В тот вечер Джулия была в ванной, когда Джейкоб пришел домой. Он попытался — тихим стуком, окликом и нарочито громким шарканьем — заявить о своем присутствии, но вода шумела слишком громко, и, распахнув дверь, он испугал Джулию. Выдохнув и посмеявшись своему страху, она устроилась подбородком на бортике ванны. Они вместе слушали воду. Раковина, поднесенная к уху, становится резонатором для твоей кровеносной системы. Море, которое ты слышишь, — это твоя собственная кровь. А ванная тем вечером стала резонатором их общей жизни. А позади Джулии, там, где должны были висеть полотенца и халаты, Джейкобу виделся написанный красками пейзаж: поле, навечно занятое школой, футбольная площадка, прилавок здоровой пищи (ряды пластиковых контейнеров, наполненных нарисованным колотым горохом, бурым рисом, сушеным манго и чищеным кешью), "субару" и "вольво", дом, их дом, и сквозь окно второго этажа было видно комнату, так миниатюрно и точно выписанную, как это мог сделать только большой мастер, и на столе в этой комнате, которая стала ее кабинетом, когда пропала нужда в детской, стояла архитектурная модель, дом, и в том доме, что стоял в другом доме в доме, где происходила жизнь, находилась женщина, аккуратно там помещенная.
Наконец пришел ветеринар. Совсем не такой, какого Джейкоб ожидал или надеялся увидеть, — например, мягкого, обходительного старичка. Во-первых, это была женщина. В представлении Джейкоба ветеринары были вроде пилотов: практически без исключения мужчины, седые (или седеющие) и внушающие спокойствие. Во-вторых, доктор Шеллинг казалась слишком молодой, чтобы угощать Джейкоба в баре — не то чтобы такая ситуация могла когда-либо возникнуть, — подтянутой и строгой, а халат на ней сидел, будто кроенный по мерке.
— Что вас к нам привело? — спросила она, листая карточку Аргуса.
Видел ли Макс то, что видел Джейкоб? Или он был еще мал, чтобы обратить внимание? Чтобы смутиться?
— У него кое-какие трудности, — начал Джейкоб, — наверное, обычное дело для собак такого возраста: недержание, не все ладно с суставами. Наш прежний ветеринар — доктор Хэйзел из "Царства животных" — выписал ему римадил и косеквин и сказал, что нужно изменить дозировку, если не будет улучшений. Улучшений не было, дозу мы удвоили и добавили таблетки от деменции, но все осталось по-прежнему. Я подумал, нам нужно мнение другого специалиста.
— Хорошо, — сказала она, откладывая планшет с карточкой. — А есть у этого пса имя?
— Аргус, — ответил Макс.
— Отличное имя, — сказала ветеринар, опускаясь на колено.
Она взяла Аргуса за щеки и заглянула ему в глаза, гладя по голове.
— У него болит, — сказал Макс.
— У него иногда бывает дискомфорт, — уточнил Джейкоб, — но не постоянно, и это не боль.
— Болит у тебя? — спросила доктор Шеллинг у Аргуса.
— Он скулит, когда ложится и встает, — сообщил Макс.
— Да, это плохой знак.
— Но он также скулит, если мы роняем мало попкорна в кино, — сказал Джейкоб. — Он универсальный скулильщик!
— Можете назвать еще случаи, когда он скулит от дискомфорта?
— Ну вот, почти всегда он скулит, если просит есть или гулять. Но это не боль и даже не дискомфорт. Просто желание.
— Он скулит, когда вы с мамой ругаетесь.
— Это мама скулит, — сказал Джейкоб, пытаясь как-то уменьшить стыд, который ощутил перед девушкой-ветеринаром.
— Он достаточно гуляет? — спросила доктор Шеллинг. — Он не должен скулить, когда просится на прогулку.
— Он постоянно гуляет, — сказал Джейкоб.
— Три раза в день, — уточнил Макс.
— Собаке в его возрасте нужно пять прогулок. Как минимум.
— Пять раз в день? — переспросил Джейкоб.
— А боль, которую вы замечаете… Давно это у него?
— Дискомфорт, — поправил Джейкоб. — Боль — слишком сильное слово.
— Уже давно, — сказал Макс.
— Не так уж давно. Может, с полгода?
— Она усилилась в последние полгода, — сказал Макс, — но скулит он с тех пор, как Бенджи было… ну, три года.
— То же можно сказать про Бенджи.
Доктор еще несколько секунд посмотрела Аргусу в глаза, на сей раз молча. Джейкоб хотел бы, чтобы она так посмотрела на него.
— Ладно, — сказала доктор. — Измерим температуру, я проверю жизненно важные органы, и если окажется в норме, возьмем кровь на анализ.
Она вынула термометр из стеклянной подставки на стойке, выдавила на него немного вазелина и встала позади Аргуса. Взволновало ли это Джейкоба? Удручило ли? Это его удручило. Но почему? Из-за Аргуса, готового вытерпеть что угодно? И тем напоминавшего Джейкобу о его собственном нежелании или неспособности обозначать дискомфорт? Нет, причина была в докторе — ее прекрасная юность (казалось, во время приема она только молодела), и больше того — ее мягкая заботливость. Она разбудила у Джейкоба фантазии, но не о постельном приключении. И даже не о том, как она вводит свечу. Он представил, как она прижимает к его груди стетоскоп; ее пальцы, мягко ощупывающие ему гланды; как она сгибает и разгибает ему руки и ноги, определяя разницу между дискомфортом и болью: тщательно, невозмутимо и неотрывно, будто медвежатник, вскрывающий сейф.
Макс встал на одно колено и заглянул Аргусу в глаза:
— А вот и мой малыш. Смотри на меня. Вот так, малыш.
— Вот, — сказала доктор, вынимая термометр. — Чуть повышенная, но в пределах нормы.
Затем она ощупала тело Аргуса, заглянула в уши, отогнула губу посмотреть зубы и десны, надавила на живот, покрутила ему бедро, пока он не заскулил.
— Эта нога чувствительна.
— У него оба бедра заменены, — сказал Макс.
— Полная замена сустава?
Джейкоб молча пожал плечами.
— На левом была остеотомия головки бедра, — сказал Макс.
— Необычное решение.
— Да, — продолжил Макс, — он едва проходил по весу, и доктор решил, что можно его не подвергать полной замене сустава. Но это было ошибкой.
— Похоже, ты ничего не упустил.
— Он мой пес, — сказал Макс.
— Ладно, — кивнула доктор, — он определенно ощущает некоторую болезненность. Вероятно, у него небольшой артрит.
— И он примерно год какает в доме, — добавил Макс.
— Не год, — поправил Джейкоб.
— Помнишь пижамную вечеринку у Сэма?
— Да, но тогда это было необычно. Постоянной проблемой это стало только через несколько месяцев.
— А мочится он тоже в доме?
— Обычно только испражняется, — ответил Джейкоб, — но в последнее время нет-нет и обмочится.