— И всего-то? — отозвался Джейкоб. — Я уж готовился к чему-то серьезному.
— Мне кажется, что ты грандиозно одаренный, тонко чувствующий и глубоко интеллектуальный человек.
— Отец семейства, мыслю я, чрезмерно возмущается.
— И ты сделал несколько крупных ошибок.
— Я думаю, ты сейчас имеешь в виду что-то определенное.
— Да, работу на этот мудацкий сериал.
— Этот мудацкий сериал смотрят четыре миллиона человек.
— A: Ну и что? Б: Каких четыре миллиона?
— И о нем хорошо отзываются критики.
— Те критики, кто пальцем в нос попасть не способен.
— И это моя работа. Так я обеспечиваю семью.
— Так ты делаешь деньги. Обеспечить семью можно иным способом.
— Надо было стать дерматологом? Это было бы достойное применение моему таланту, чувствам и интеллекту?
— Тебе надо делать то, что востребует твои способности и поможет выразить твою сущность.
— Я и делаю.
— Нет, ты ставишь точечки над i и дорисовываешь палочки на t в драконьих сагах каких-то людей, не достойных полировать твой геморрой. Ты не затем пришел на землю.
— И теперь ты мне расскажешь, для чего я пришел?
— Именно это я и собираюсь сделать.
Джейкоб пропел:
— "И где-то в детстве или позже я совершил что-то плохое".
— Как я собирался сказать.
— "И на высоком на коне мой папа Ирв, лей од лей од лей хи-ху".
— Ты остряк, мы это поняли, Франкенштейн.
— "А вот вредный совет нам всегда отрада".
На сей раз не давая вставить слова:
— Джейкоб, ты должен ковать на горне своей души не родившееся сознание своего народа.
Вялое:
— Ого.
— Да, ого.
— Не мог бы ты повторить еще раз и прокрутить, для задних рядов?
— Ты должен ковать на горне своей души не родившееся сознание своего народа.
— Разве печи Освенцима не сделали этого?
— Они разрушали. Я говорю о созидании.
— Я ценю внезапный кредит доверия, который ты мне выдал…
— Я забил доверху избирательную урну.
— …Но мой душевный горн не настолько горяч.
— Это потому что ты так сильно хочешь, чтобы тебя любили. Трение дает тепло.
— Даже не понял, что это значит.
— Это точно как в этой истории со словом на "н" в школе Сэма.
— Может, не будем впутывать сюда Сэма, — предложил Макс.
— И это точно так же всюду, куда ты ни посмотришь в своей жизни, — сказал Ирв. — Ты делаешь ту же ошибку, которую мы совершаем тысячелетие за тысячелетием…
— Мы?
— …Веря, что, если нас будут любить, мы будем в безопасности.
— Мой разговорный навигатор сломался: мы опять обсуждаем ненависть к евреям?
— Опять? Нет. Мы и не прекращали.
— Этот сериал — развлечение.
— Не верю, что ты в это веришь.
— Ну, тогда, похоже, приехали.
— Потому что я готов поверить в тебя сильнее, чем ты сам?
— Потому что, как ты и сам первым признаешь, нельзя вести переговоры, если нет второй договаривающейся стороны.
— А кто ведет переговоры?
— Ну, беседу.
— Серьезно, Джейкоб. Отставь на секунду свою защиту и спроси себя: откуда эта ненасытная жажда любви? Ты писал такие правдивые книги. Правдивые, эмоциональные и страстные. Может, у них не было миллионной аудитории. Может, на них ты не разбогател бы. Но они обогащали мир.
— Они бесили тебя.
— Да, это так, — подтвердил Ирв, перестраиваясь и не глядя ни в одно из зеркал. — Бесили. Не дай бог, ты увидел бы мои пометки на полях. Но разве ты знаешь, кого бесит твой сериал?
— Он не мой.
— Никого. Ты убиваешь прорву времени на благодарных зомби.
— А, так это речь против телевидения?
— Я мог бы и ее произнести, — сказал Ирв, въезжая на территорию аэропорта, — но это речь против твоего сериала.
— Не моего.
— Так обзаведись своим.
— Но мне нечего предложить зубной фее взамен.
— А ты пробовал?
— Пробовал ли я?
Да никто не пробовал упорнее. Не обзавестись сериалом — для этого еще время-то не пришло, — а написать его. Больше десяти лет Джейкоб надрывал спину своего воображения, швыряя уголь в горн. Отдавал себя тайной, безнадежно невыполнимой задаче спасти свой народ средствами языка. Свой народ? Ну, семью. Семью? Себя самого. Какого себя? Да и спасение, пожалуй, не совсем верное здесь слово.
"Исчезающий народ" — именно то, на что надеялся, как ему казалось, отец Джейкоба, — зов шофара с вершины горы. Или хотя бы безмолвный крик из кабинета. Но если бы Ирву когда-нибудь выпал случай прочесть, что сочинял Джейкоб, он бы содрогнулся и отвращение было бы мощнее, чем от романов. Понимание истины у Джейкоба, наверное, было довольно отталкивающим, но этого мало: у них с отцом были непримиримые противоположные мнения о том, на кого должно быть направлено острие выкованного сознания.
И еще более серьезная беда: такой сериал добил бы деда Джейкоба. Причем в прямом смысле. Джейкоб стал бы патриархоубийцей. Тот, кто мог вынести все, никогда не вынес бы своего отражения в зеркале. Так что Джейкоб хранил рукопись поближе к сердцу: в запертом ящике стола. И тем сильнее он был к ней привязан, чем меньше был способен показать ее кому-нибудь.
Текст сценария начинался с описания, как автор начинает писать сценарий. Героями фильма были реальные люди из реальной жизни Джейкоба: несчастная жена (которая не соглашалась с таким определением); три сына: один на пороге возмужания, второй переживает период крайнего самоуглубления, третий на пороге ментальной самостоятельности; перепуганный ксенофоб-отец, тихо что-то ткущая и распускающая мать, депрессивный дед. Если бы Джейкоб однажды дал это кому-нибудь почитать и его спросили бы, насколько автобиографичен материал, он ответил бы: "Это не моя жизнь, но это я". И если кому-нибудь — а кому, кроме доктора Силверса? — случилось бы спросить, насколько автобиографична жизнь Джейкоба, тот ответил бы: "Это моя жизнь, но не я".
Работа над рукописью шла вслед переменам в жизни Джейкоба. А может, жизнь катилась по писаному. Не всегда было легко отличить. Джейкоб написал о находке женой телефона за несколько месяцев до того, как вообще купил второй телефон, — психологически линия настолько сомнительная, что не оправдывает и одной-единственной шестидолларовой минуты у доктора Силверса, а прорабатывалась несколько десятков часов. Но дело было не только в психологии. Случалось, что какие-нибудь слова или поступки Джулии до жути близко повторяли написанное у Джейкоба, так что он задавался вопросом, не читала ли она его текст. В день, когда нашла телефон, она спросила Джейкоба: "Тебя огорчает, что детей мы любим сильнее, чем друг друга?" Точно такая фраза уже не один месяц присутствовала в сценарии. Только там ее произносил Джейкоб.
Исключая те моменты, которых большинство людей старается всеми силами избежать, жизнь человека течет довольно медленно, скучно, однообразно и предсказуемо. Джейкоб придумал для этой проблемы, или благодати, свое решение: не добавлять в сюжет драмы — правдоподобие его работы было единственным антидотом против неправдоподобия его жизни, — а создавать новые и новые обстоятельства и вещи.
Двадцатью четырьмя годами раньше, примерно в то время, когда недостаток терпения оказался у Джейкоба сильнее страсти к гитаре, он принялся оформлять обложки дисков для несуществующей группы. Составлял треклисты, сочинял тексты песен, писал аннотации. Благодарил несуществующих людей: инженеров, продюсеров, директоров. Стиль уведомления об авторском праве он заимствовал из второго альбома "Фугази" "Steady Diet of Nothing". С атласом на коленях придумал концертный тур по США, затем мировой, прикидывая, сколько городов в него можно впихнуть физически и эмоционально: реально ли за одну неделю отыграть в Париже, Стокгольме, Брюсселе, Копенгагене, Барселоне и Мадриде? Особенно после восьми месяцев гастролей? И даже если нагрузка под силу, стоит ли заставлять музыкантов нервничать, ведь это только во вред всему, во что они верят и ради чего так усердно работают? Даты концертов печатались на спине футболок, которые Джейкоб рисовал, потом на самом деле выпускал и на самом деле носил. Но брать баррэ у него не получалось.
Его отношения с сериалом выстраивались похоже — чем более чахлой была реальность, тем насыщеннее антураж.
Он завел и постоянно дописывал "библию" к рукописи: своего рода инструкцию для тех, кто когда-нибудь возьмет сценарий в работу. У него было постоянно корректируемое досье, содержащее справочную информацию по каждому из персонажей, —
Сэм Блох
Скоро тринадцать. Старший из братьев Блох. Практически все время проводит в виртуальном мире "Иной жизни"". Считает, что на нем плохо сидит любая одежда. Любит видео, где вырубают наглых хулиганов. Неспособен не замечать и тем более не воспринимать сальные двусмысленности. Согласился бы на изъеденное угревыми рубцами тело в будущем ради чистого лба сейчас. Очень хочет, чтобы все узнали о его хороших качествах, но никогда об этом не говорит.
Гершом Блуменберг
Давно умер. Сын Аншеля, отца Исаака. Дед Ирвина. Внук человека, чье имя забыто навсегда. Главный раввин Дрогобыча. Погиб в горящей синагоге. В его честь назван небольшой скверик с прохладными мраморными скамейками в Иерусалиме. Появляется только в ночных кошмарах.
Джулия Блох
43 года. Жена Джейкоба. Архитектор, хотя втайне стыдится такого определения, поскольку не построила ни одного здания. Чрезвычайно одаренная, трагически обремененная заботами, постоянно недооцениваемая, сезонно оптимистичная. Время от времени ее осеняет догадка, что для радикального изменения всей ее жизни нужна только лишь полная смена контекста.
— и каталог мест действия, состоявший из кратких (хотя и постоянно дополняемых) описаний, сотен фотографий для будущих реквизиторов, карт, планов, адресов, анекдотов, —
Ньюарк-Стрит, 2294
Дом Блохов. Лучше многих, но не самый лучший. Однако хорош. Хотя мог бы, возможно, быть и получше. Продуманные интерьеры, вполне практичные. Хорошая мебель в стиле шестидесятых, в основном с "Е-бэя" и "Этси". Кое-что из "Икеи" с крупными дополнениями (кожаные петли для штор, резные фасады шкафчиков). Фотографии на стенах висят группами (место справедливо поделено между его и ее родственниками). Миндальная мука в стеклянном контейнере "Уильямс — Сонома" на столешнице из мыльного камня. Слишком красивая, чтобы использовать, духовка "Ле круазе доч" цвета парижская лазурь справа от широкой плиты "Лаканш", возможности которой попусту тратятся на вегетарианские чили. Книги — одни куплены, чтобы читать (или, по крайней мере,