Джейкоб подумал, вспоминает ли Тамир иногда тот случай и вспоминает ли он его прямо в эту минуту.
Тамир в тот же миг рассмеялся утробным потаенным смехом.
— Что тебя развеселило? — спросил Джейкоб.
— Я. Мое чувство.
— Какое чувство?
Тамир опять рассмеялся — поставил личный рекорд?
— Зависть.
— Зависть? Не ожидал услышать такое от тебя.
— И я не ожидал, что ее почувствую. Это и смешно.
— Не понимаю.
— Выходит, у Ноама будут истории поинтереснее моих. И мне завидно. Но это хорошо. Так и надо.
— Что так и надо?
— Чтобы у него были истории получше.
— Может, попробуешь позвонить? — предложил Ирв.
— Однажды жил на свете человек, — сказал Джейкоб, — чья жизнь была так хороша, что о ней никаких историй не расскажешь.
— Попробую, — сказал Тамир, набирая длинную строчку цифр. — Ничего из этого не выйдет, но ради тебя, Ирв, попробую.
Через несколько мгновений тишину салона прорезал голос автоответчика на иврите. Тамир дал отбой и на сей раз без подсказки Ирва позвонил еще раз. Он слушал. Все слушали.
— Сеть перегружена.
Вей из мир.
— Попробуй через минуту.
— Бесполезно.
— Я не паникую, — заметил Джейкоб, — но не стоит ли тебе вернуться домой?
Бум шакалака!
— И как бы я это сделал?
— Мы могли бы вернуться в аэропорт и узнать, какие есть рейсы, — предложил Джейкоб.
— Все рейсы в Израиль и оттуда отменены.
Вей из мир.
— Откуда ты знаешь?
Тамир поднял телефон и спросил:
— Ты думаешь, я играю в игры?
Бум шакалака!
Вторая синагога
Синагоги не умеют чувствовать, но, как верил в то, что любая вещь способна тосковать, Сэм верил, что любая вещь как-то сознает свой неминуемый конец: он говорил костру: "Все хорошо!", когда в нем шипели последние угли, и просил прощения у трехсот миллионов с лишним сперматозоидов, смывая их в канализацию. Любая синагога умеет чувствовать.
Вернувшись с конференции "Модель ООН", Сэм первым делом бросился в "Иную жизнь", как курильщик, спешащий прочь из Сиднейского аэропорта. Планшет ожил с сообщением на экране: Макс объяснял гибель Саманты, вину отца (в смысле, ответственность) и его собственную глубочайшую вину (сознание своей ответственности). Сэм перечел текст дважды, словно пытаясь понять и отсрочить столкновение с реальностью.
Сэм удивился себе: он не впал в ярость, осознав, что это все не глупая шутка Макса. Почему он не разбивает планшет о спинку кровати, не выкрикивает слова, которых не вернешь, в адрес того, кто их не заслуживает, почему хотя бы не заплачет? Ему ни в коем случае не безразлична была судьба Саманты, и он уж точно не достиг никакого просветления в духе "это просто игра". Это не было "просто игрой". Насколько Саманта сознавала свой неминуемый конец? Любой аватар способен чувствовать.
Каждый разговор по скайпу у них с прадедом начинался с "вот и свиделись" и заканчивался на "увидимся!". Сэм переживал оттого, что один из таких разговоров будет последним и что в какой-то момент придется признать какую-то версию этого факта. Они разговаривали прошлым утром, пока Сэм поспешно собирал вещи на конференцию, — Исаак просыпался до рассвета и ложился спать до заката. Они никогда не говорили дольше пяти минут — хотя Исааку сотню раз объясняли, что скайп абсолютно ничего не стоит, он отказывался верить, что долгий разговор не обходится дороже, — а тот утренний был особенно стремительным. Сэм в самых общих чертах описал предстоящую поездку, подтвердил, что он не болен, не голоден, и нет, ни с кем не "встречается".
— К бар-мицве все готово?
— В общем, да.
Но уже собираясь отключиться — "мама меня ждет внизу, наверное, я побегу", — Сэм испытал ожидаемую неловкость, но на этот раз с какой-то особой настойчивостью, с тоской. И Сэм не мог бы точно сказать, что это его тоска.
— Беги, — сказал Исаак, — мы уже и так слишком долго болтаем.
— Я хотел еще сказать, что люблю тебя.
— Да, я знаю, конечно. И я тебя люблю. Ладно, беги.
— И мне жаль, что ты переезжаешь.
— Беги, Сэмеле.
— Не понимаю, почему ты не можешь остаться.
— Потому что я больше не могу о себе заботиться.
— Нет, у нас.
— Сэмеле.
— Что? Ну я не понимаю.
— Я не могу ходить по лестницам.
— Мы купим такое кресло-подъемник.
— Они слишком дорогие.
— Я потрачу свои деньги с бар-мицвы.
— Мне надо принимать уйму всяких лекарств.
— И мне надо принимать кучу всяких витаминов. Мама здорово со всем этим управляется.
— Не хочу тебя огорчать, но скоро я не смогу сам мыться в ванне и ходить в туалет.
— Бенджи не может сам мыться в ванне, и мы постоянно убираем какашки за Аргусом.
— Я не ребенок и не собака.
— Я знаю, я просто…
— Я забочусь о семье, Сэмеле.
— Ты очень хорошо заботишься, но…
— Не семья заботится обо мне.
— Я понимаю, но…
— Вот так, и всё.
— Я попрошу папу.
— Нет, — ответил Исаак с жесткостью, которой Сэм прежде не замечал.
— Почему? Он точно согласится.
Повисло долгое молчание. Если бы не моргающие глаза Исаака, Сэм решил бы, что программа зависла.
— Сказал тебе, нет, — наконец произнес Исаак сурово.
Сигнал ослабел, изображение пошло квадратиками.
Что Сэм сделал? Что-то неправильное, что-то недоброе, но что? Нерешительно, пытаясь загладить нанесенную им и неведомую ему обиду, Сэм сказал:
— И еще у меня есть девушка.
— Еврейка? — спросил Исаак, лицо которого уже превратилось в россыпь пикселей.
— Да, — соврал Сэм.
— Вот и свиделись, — сказал Исаак и отключился.
Эта подмена конца на начало изменила все. Тоска оказалась дедовой.
Вторая синагога осталась такой же, какой Сэм оставил ее. Аватара, чтобы пройтись и осмотреть, у него теперь не было, поэтому он наскоро и начерно создал примитивного болвана, чтобы войти. Фундамент был залит, каркас стен выставлен, но без панелей строение можно было прошить насквозь брошенной стрелой или взглядом. Он — Сэм — знал, что новый аватар мужского пола — подошел к стене, схватился за рейки, как за прутья тюремной решетки, и потянул на себя. Сэм одновременно управлял и наблюдал. Подошел к другой стене и повалил ее тоже.
Сэм не рушил, и это не был Сэм. Он выгораживал место внутри большего места, еще не зная, кто он такой.
Раскинувшись во все стороны, строение съеживалось с краев, подобно гибнущей империи, что стягивает армии назад к столице, подобно чернеющим пальцам застрявшего на стене альпиниста. Не стало банкетного зала, баскетбольной площадки и раздевалок, не стало детской библиотеки, учебных классов, кабинетов для администраторов, кантора или раввина, ни часовни, ни святилища.
Что осталось после того, как все эти стены пали? С полдюжины помещений.
Сэм не задумывал такой структуры, он ее просто создал. И он не был Сэмом.
Столовая, гостиная, кухня. Коридор. Ванная, гостевая спальня, гостиная для просмотра телевизора, спальня.
Чего-то не хватало. Здание о чем-то тосковало.
Он отправился к руинам первой синагоги и подобрал почти не пострадавший витраж с Моисеем, плывущим по Нилу, и горсть щебня. Он заменил одно из окон на кухне принесенным витражом, а щебень положил в холодильник, к имбирному пиву.
Но чего-то все равно не хватало. Тоска оставалась.
Подвал. Нужен был подвал. Умеющая чувствовать синагога, сознающая, что даже пока строится, она разрушается, тосковала по подземелью. У него не было денег купить лопату, так что он принялся рыть руками. Он копал подвал, как могилу. Копал, пока не перестал чувствовать рук, которых и не мог чувствовать. Копал, пока за горкой выброшенной земли не смогла бы укрыться целая семья.
А потом он встал перед своей работой, как первобытный художник перед своей пещерной росписью.
Вот и свиделись.
Сэм выбрал себе светлые волосы, вернул браузер и стал гуглить: как делается пузырчатая пленка?
Землетрясение
Когда они приехали домой, Джулия сидела на крыльце, охватив колени. Солнце лежало на ее волосах, как желтый мел или пыль, осыпаясь от малейшего движения. Увидев ее, такой, как она была в то мгновение, Джейкоб невольно стряхнул обиду, осевшую на сердце, как галька. Она не была его женой, вот в тот самый момент, она была женщиной, на которой он женился, — личностью, а не ролью.
С его приближением Джулия слабо улыбнулась: улыбка смирения. Утром перед выездом в аэропорт Джейкоб читал врезку в "Нэшнл джиографик" о неисправном метеорологическом спутнике, который больше не может выполнять своих функций, но поскольку ловить его слишком дорого и нет большой необходимости, он будет кружить по орбите просто так, пока не упадет на землю. Улыбка Джулии была такой же далекой.
— Ты что тут делаешь? — спросил Джейкоб. — Я думал, ты вернешься позже.
— Мы решили вернуться на пару часов раньше.
— А где Сэм? — спросил Макс.
— Это ты можешь решить? Как сопровождающий?
— Если у Марка возникнут трудности, я могу туда вернуться за пятнадцать минут.
Джейкобу ненавистно было слышать это проклятое имя. Его сердце вновь наполнилось галькой, и оно пошло ко дну.
— Сэм наверху, — сказала Джулия Максу.
— Пошли, наверное, со мной, — сказал Макс Бараку, и они скрылись в доме.
— Мне надо по-большому, — сказал Ирв, шаркая мимо них. — Потом я присоединюсь к тусовке. Привет, Джулия.
Тамир выбрался из машины и распростер объятия:
— Джули!
Никто не звал ее Джули. Даже Тамир не звал.
— Тамир!
Он обнял ее, разыгрывая свой обычный спектакль объятий: с удерживанием на расстоянии вытянутых рук, оглядыванием с головы до ног, затем прижатием к себе, затем снова отстранением на длину руки и повторным разглядыванием.
— А все остальные стареют, — сказал он.
— Я тоже не молодею, — ответила Джулия, не расположенная отвечать на его заигрывания, но и не стремясь их прерывать.