— Я и не сказал ничего такого.
Они улыбнулись друг другу.
Джейкобу хотелось ненавидеть Тамира за то, что тот все сексуализировал, но Джейкоб не понимал, была эта манера его личной склонностью или результатом воздействия среды — насколько поведение Тамира было просто восточным обычаем, неверно понятым культурным кодом. И может быть, это именно Джейкоб все десексуализировал, даже когда все сексуализировал.
— Мы так рады, что ты побудешь подольше, — сказала Джулия.
"Почему все молчат про землетрясение?" — недоумевал Джейкоб. Может, Джулия боялась, что они еще не знают о нем? Хотела преподнести новость осторожно и разумно, в спокойной обстановке? Или еще не слышала сама? Еще загадочнее, почему Тамир, тот, кто не забывал упомянуть ни о чем, не упомянул об этом?
— Нелегко было решиться, — продолжил Тамир. — Я бы сказал "ты знаешь", но ты не знаешь. В любом случае, я подумал, приедем чуть раньше, потратим это время с пользой — Барак поближе познакомится с американской родней.
— А Ривка?
— Она передает, что очень жалеет. Очень хотела приехать.
— У вас все хорошо?
Ее прямота удивила Джейкоба и напомнила ему о его отстраненности.
— Конечно, — ответил Тамир. — Просто у нее были кое-какие планы, которые нельзя перенести. А теперь: Джейк говорил, ты что-то приготовила поесть?
— Так и говорил?
— Я не говорил. Я даже не рассчитывал, что ты вернешься так рано.
— Не ври жене, — сказал Тамир, подмигивая, и Джейкоб, не уверенный, что Джулия видела это, сказал ей:
— Он мне подмигнул.
— Ну что ж, давайте соберем поесть, — сказала Джулия. — Ты проходи. Макс покажет, где положить вещи, и мы все встретимся за кухонным столом.
Лишь Тамир скрылся в дверях, Джулия взяла Джейкоба за руку.
— Можем поговорить минутку?
— Я ничего такого не говорил.
— Я знаю.
— Они меня бесят.
— Мне надо тебе кое-что сказать.
— Еще что-то?
— Да.
Годы спустя Джейкоб будет помнить это мгновение, как огромную дверную петлю.
— Кое-что случилось, — сказала она.
— Я знаю.
— Что?
— Марк.
— Нет, — сказала Джулия, — не то. Не со мной.
И тут с великим облегчением Джейкоб отозвался:
— А, это. Мы уже слышали.
— Что?
— По радио.
— По радио?
— Да, это ужасно. Похоже, настоящая жуть.
— Что жуть?
— Землетрясение.
— Ой, — сказала Джулия, понимая и одновременно теряясь, — землетрясение. Да.
Лишь тут Джейкоб заметил, что они до сих пор держатся за руки.
— Постой, о чем ты говоришь?
— Джейкоб…
— Марк.
— Да нет же.
— Я думал об этом, пока мы ехали. Я думал обо всем. После этого телефонного разговора я…
— Помолчи. Пожалуйста.
Джейкоб ощутил, как кровь волной прилила к лицу и так же быстро отступила.
Он где-то сделал что-то ужасное, но не понимал что. Точно, не телефон. С ним уже все открылось. Деньги, которые он снимал через банкоматы много лет? На глупые безобидные игрушки, которые ему так хотелось иметь и было так стыдно в этом признаться? Что? Может, она как-то взломала его почту? Увидела, как он говорит о ней с теми, кто способен понять или, по крайней мере, посочувствовать? Может, он по глупости ли по воле подсознания где-то не разлогинился?
Он взял ее руку в свои ладони.
— Прости.
— Ты не виноват.
— Мне так жаль, Джулия.
Он жалел, так жалел, но о чем? Извиняться было особенно не в чем.
На их свадьбе мать Джейкоба рассказала историю, которой он не помнил и не поверил и которая обидела его, потому что, даже если и не была правдой, то вполне могла быть и высвечивала, кто он есть.
— Вы, наверное, думали, что скажет мой муж, — начала Дебора, вызвав смех среди слушателей. — Наверное, вы заметили, что выступает обычно он. И выступает.
Снова смех.
— Но тут я хотела сказать сама. Это свадьба моего сына, которого я носила в своем чреве, кормила своей грудью, которому отдавала всю себя, чтобы однажды он смог отпустить мою руку и взять руку другой женщины. К чести моего мужа, он не стал ни спорить, ни жаловаться. Просто три недели не разговаривал со мной.
Слушатели вновь засмеялись, и радостнее всех Ирв.
— Это были самые счастливые три недели в моей жизни.
Снова смех.
— А как же наш медовый месяц? — выкрикнул Ирв.
— А у нас был медовый месяц? — спросила Дебора.
Смех.
— Вы, должно быть, заметили, что евреи не приносят брачных клятв. Считается, что договор заключен в самом ритуале. Правда, это так по-еврейски? Перед лицом своего спутника жизни и перед лицом своего бога, в самый важный, наверное, момент жизни считать, что все понятно и без слов? Трудно представить другую ситуацию, где еврею что-то ясно без слов.
Смех.
— Никогда не привыкну к тому, какой странный и легко объяснимый мы народ. Но может быть, кто-то из вас, как и я, волей-неволей слышит знакомые слова: "в богатстве и в бедности, в здравии и в болезни". Может, это не наш обычай, но он сидит в нашем коллективном подсознании. Был такой год в детстве Джейкоба. — Она взглянула на Ирва и спросила: — А может, больше года? Года полтора? — Затем вновь окинула взглядом слушателей и продолжила: — В общем, нам это казалось дольше, чем на самом деле было… — Смех. — Когда Джейкоб притворялся калекой. Это началось как-то утром с заявления, что он ослеп. "Но ведь ты не открываешь глаза", — сказала я ему. — Снова смех. — "Только потому, что тут не на что смотреть, — ответил он. — Пусть лучше глаза отдохнут". Джейкоб был упрямый мальчик. Он мог держать оборону день за днем, неделю за неделей. Ирв, ты не догадываешься, от кого у него это?
Смех.
— Моя порода, твоя школа! — выкрикнул Ирв в ответ.
И вновь смех.
Дебора продолжила:
— Он изображал слепоту три или четыре дня — долгий срок для ребенка, да хоть для кого, чтобы не открывать глаз, — но однажды вечером вышел к ужину, хлопая ресницами, и вновь стал ловко управляться с приборами. Я сказала ему: "Какое счастье, что ты поправился". Он, пожав плечами, указал рукой себе на уши. "Что такое, милый?" Он подошел к шкафчику, добыл ручку и бумагу и написал: "Извини, я тебя не слышу. Я оглох". Ирв сказал ему: "Ты не оглох". Джейкоб одними губами сложил два слова: "Я глухой". Где-то через месяц он прихромал в гостиную с подушкой, засунутой сзади под рубашку. Ничего не сказал, только дохромал до книжных полок, взял книгу и удалился. Ирв крикнул ему вслед: "Чао, Квазимодо!" — и продолжил читать. Он думал, это очередная ступень. Я пошла за Джейкобом в комнату, села рядом на кровать и спросила: "Ты сломал спину?" Он кивнул. "Наверное, ужасно больно". Он кивнул. Я предложила для лучшего сращивания примотать к спине палку. С ней он ходил два дня. И поправился. Недели через две я читала ему в постели. Голова его лежала на той самой подушке, которая изображала горб, — и он, подернув рукав пижамы, сказал: "Смотри, что у меня". Я не знала, что именно должна увидеть, знала только, что увидеть нужно, поэтому сказала: "Просто кошмар". Он кивнул. И сказал: "Очень сильный ожог". Земл "Вижу, вижу", — сказала я, осторожненько прикоснувшись. "Погоди, у меня в аптечке есть мазь". Я пошла и принесла увлажняющий крем. "Для лечения сильных ожогов, — притворилась я, будто читаю на этикетке, — обильно нанесите на место ожога. Вотрите в кожу массирующими движениями. Полное излечение наступает к утру". Я массировала ему руку полчаса, этот массаж прошел фазы — приятную, медитативную, интимную и, конечно, успокоительную. Наутро он пришел к нам в кровать, показал руку и объявил: "Помогло". Я сказала: "Чудо". Земл "Нет, — сказал он, — просто лечение".
Снова смех.
— "Просто лечение". Я до сих про все время это вспоминаю. Не чудо, просто лечение. Увечья и травмы и дальше возникали — сломанное ребро, потеря чувствительности в левой ноге — но уже все реже и реже. И вот однажды утром, может быть, через год после того как ослеп, Джейкоб не пришел на завтрак. Он часто просыпал, особенно если вечером они с отцом допоздна смотрели бейсбол. Я постучала к нему. Тишина. Я вошла, и он абсолютно неподвижно лежал в постели, руки и ноги вытянуты, а на груди пристроена записка: "Я чувствую себя очень плохо, наверное, ночью умру. Если ты смотришь на меня и я не двигаюсь, значит, я умер". Если бы это была игра, он бы выиграл. Но это не была игра. Я могла втереть крем в обожженную руку, вправить сломанную спину, но мертвому уже ничем не поможешь. Мне нравилась интимность нашего тайного общего понимания, но тут я перестала понимать. Я смотрела, как он лежал, мой терпеливый ребенок, совсем неподвижно. И я расплакалась. Как расплачусь и сейчас. Я встала на колени у его тела и плакала, плакала, плакала.
Ирв вышел на танцпол и встал рядом, приобняв Дебору. Что-то прошептал ей на ухо. Она кивнула и пошептала в ответ. Он ответил на ухо.
Дебора, успокоившись, продолжила:
— Я долго плакала. Я положила голову ему на грудь и пустила ручейки слез по руслам между ребер. Ты был такой худенький, Джейкоб. Сколько бы ты ни ел, ты был кожа до кости. Кожа до кости. — Она вздохнула. — Ты дал мне вволю поплакать, потом кашлянул, подергал ногами, опять кашлянул и понемногу ожил. Сильнее всего я сердилась, когда ты подвергал себя опасности. Когда не смотрел в обе стороны, переходя дорогу, когда бегал с ножницами, — мне хотелось тебя отлупить. Я прямо удерживала себя, чтобы не дать тебе затрещину. Как можно быть таким небрежным с тем, кого больше всего любишь? Но в тот раз я не сердилась. А только дико устала. Я сказала: "Никогда так не делай. Не смей больше никогда так делать". Все так же лежа на спине, ты повернул голову, мы оказались лицом к лицу — ты помнишь? — и сказал: "Но мне придется".
Дебора вновь принялась плакать и отдала Ирву листок, с которого читала.
— В болезни и здравии, — продолжил он, — Джейкоб и Джулия, мои сын и дочь, бывает только болезнь. Кто-то слепнет, кто-то глохнет. Люди ломают спины, получают страшные ожоги. Но ты был прав, Джейкоб: тебе придется проделать это еще раз. Не для игры, не для репетиции, но как мучительную попытку что-то сообщить, но по-настоящему и навсегда.