Но когда пришло время бросить тело Исаака в почтовый ящик, доставка оказалась невозможна: все рейсы отменили, а когда небо откроют, в страну обещали пустить лишь те тела, которые только готовились умереть.
Установленное обычаем окно на похороны-до-истечения-суток закрылось, и можно было без особой спешки искать решение. Но не сказать, чтобы родня совсем не чтила еврейский закон. От момента смерти до погребения кто-то обязательно должен быть с умершим. В синагоге есть для этого специальные люди, но шли дни, и их желание присматривать за телом шло на убыль, так что все больше ответственности должны были брать на себя Блохи. И эту ответственность приходилось совмещать с ответственностью за благополучие израильских гостей: Ирв мог свозить их в Джорджтаун, пока Джейкоб сидел у тела деда, а после обеда Джейкоб вел их в Национальный музей авиации и космонавтики посмотреть "В полет!" в заглатывающем перспективу "Аймаксе", а тем временем Дебора — по контрасту — проводила время с покойником. Патриарх, с которым они нехотя проводили в скайпе по 7 минут в неделю, теперь стал человеком, которого приходилось посещать каждый день. По какому-то чисто еврейскому волшебству, переход из живых в мертвые превратил всеми заброшенного в ни на минуту не покидаемого.
Джейкоб взял основной груз на себя, потому что счел себя наиболее для этого подходящей кандидатурой, а еще потому, что больше всех хотел улизнуть от других обязанностей. Он отсиживал шмиру — выражение, которого он не слыхал, пока не стал хореографом у сидящих шмиру — по меньшей мере раз в день, обычно несколько часов кряду. Первые три дня тело лежало на столе в еврейском погребальном доме, укрытое простыней. Потом его перенесли в подсобное помещение в глубине здания и, наконец, к исходу недели перевезли в Бетесду, куда непогребенные тела отправляются умирать. Джейкоб не приближался к мертвому ближе трех метров, слушал подкасты на убивающей уши громкости и старался не дышать через нос. Он брал книги, просматривал почту (чтобы поймать сеть, приходилось стоять по ту сторону двери), даже кое-что писал: КАК ИГРАТЬ РАССЕЯННОСТЬ; КАК ИГРАТЬ ПРИЗРАКОВ; КАК ИГРАТЬ НЕВЫРАЗИМЫЕ, НО ОЩУЩАЕМЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ.
Утром в воскресенье, когда набившие оскомину жалобы Макса на то, что ему нечем заняться, раздосадовали Джейкоба до крайности, он предложил Максу поехать с ним посидеть шмиру, думая: Это научит тебя ценить твою скуку. Макс принял вызов и согласился.
В дверях их встретила сиделка шмиры, которую они сменили, — ветхая старушка из синагоги, от которой веяло таким холодом и пустотой, что она вполне сошла бы за одно из неподвижных тел, если бы не с избытком нанесенный макияж: только живых евреев бальзамируют. Они кивнули друг другу, она вручила Джейкобу ключи от входной двери, напомнила ему, что в унитаз кроме туалетной бумаги (и конечно, "того самого") смывать ничего нельзя, и смена караула, пусть не с той торжественностью и церемонностью, как перед Букингемским дворцом, свершилась.
— Ужасный запах, — заметил Макс, усаживаясь за длинный дубовый стол в вестибюле.
— Я дышу ртом, когда мне надо вдохнуть.
— Будто кто-то пернул в бутылку водки.
— Откуда ты знаешь, как пахнет водка?
— Дедушка мне давал понюхать.
— Зачем?
— Чтобы доказать, что она была дорогая.
— А цена этого не доказала бы?
— Спроси его.
— Жвачка тоже помогает.
— А у тебя есть?
— Не думаю.
Они поболтали о Брайсе Харпере, а затем о том, почему, несмотря на полную исчерпанность жанра и отсутствие оригинальных идей, до сих пор снимаются вполне достойные фильмы про супергероев, и, как часто случалось, Макс попросил отца рассказать про Аргуса.
— Однажды мы повели его на дрессировку. Я рассказывал?
— Рассказывал. Но расскажи еще раз.
— Ну, это было сразу, как мы его взяли. Инструктор начал с демонстрации чесания пуза: это, мол, расслабляет собаку, когда она взбудоражена. Мы сидели, образовав круг, человек двадцать, каждый почесывал своей собаке пузо, и тут вдруг что-то громко зарокотало, как будто под зданием проехал поезд метро. И этот рокот доносился с моих колен. Аргус захрапел.
— Такой лапочка.
— Да, точно.
— Но он ведь не очень там хорошо учился?
— Мы бросили. Показалось напрасной тратой времени. Но через пару лет у Аргуса появилась привычка во время прогулки натягивать поводок. И еще он вдруг останавливался и упрямо не хотел идти дальше. И мы обратились к парню, которого посоветовали нам собачники в парке. Не помню, как его звали. Он был из Сент-Люсии, полноватый, прихрамывал. Он надел на Аргуса строгий ошейник и наблюдал, как мы гуляем. Ну конечно, Аргус застыл на месте. "Потяните, — сказал этот парень. — Покажите ему, кто тут главный". Маму это рассмешило. Я потянул, потому что, ну знаешь, я же обычно главный. Но Аргус не подчинялся. "Сильнее", — сказал тот парень, и я потянул сильнее, но Аргус тянул с такой же силой. "Надо показать ему", — повторил парень. Я потянул опять, теперь уже довольно крепко, и Аргус немного засипел, будто задыхался, но не сдался все равно. Я посмотрел на маму. А тот парень говорит: "Вы должны его научить, а то так будет вечно". И я помню, как подумал: Я переживу, если так будет вечно. И ночью не мог уснуть. Мне было стыдно, что в тот последний раз я слишком сильно потянул его и он стал задыхаться. И от этого мне стало вообще стыдно за все разы, когда я пытался его учить: идти рядом, давать лапу и даже подбегать по команде. Если бы я мог все это пройти заново, то не стал бы его ничему учить.
Миновал час, потом другой.
Они разок сыграли в "Виселицу", а потом еще тыщу раз. У Макса фразы появлялись не случайно, только вот было не вполне ясно, откуда они брались: ВЕЧЕР ДО НАСТУПЛЕНИЯ НОЧИ; АСТМАТИЧЕСКИЙ БИНОКЛЬ; ВОЗДУШНЫЙ ПОЦЕЛУЙ СУРОВОСТИ ВОРОНОВ.
— Так называется стая воронов, — пояснил он после того, как Джейкоб разгадал фразу, сохранив только голову, торс и левую руку.
— Ага, я слышал.
— Плач лебедей. Мерцание колибри. Засветка кардиналов[36].
— Откуда ты это все знаешь?
— Мне нравится узнавать всякие штуки.
— Мне тоже.
— Миньян евреев.
— Отлично.
— Перепалка Блохов.
— Космос Макса.
Потом они поиграли в игру под названием "Призрак", где по очереди нужно добавлять буквы, держа в уме какое-то слово, но стараться, чтобы последняя буква не пришлась на тебя.
— Ж
— Ж.Е.
— Ж.Е.С.
— Я.Ж.Е.С.
— Черт!
— Тяжесть.
— Да. Я загадывал жест.
Они поиграли в "Двадцать вопросов", в "Две правды и одну ложь" и в "Повезло — не повезло". Оба думали, что телевизор, будь он там, облегчил бы их бремя.
— Пойдем посмотрим на него, — сказал Макс невзначай, будто предлагал полакомиться сушеным манго, принесенным с собой.
— На дедушку?
— Ага.
— Зачем?
— Ну он же там.
— Но зачем?
— А почему нет?
— Почему нет — не ответ.
— И зачем — не ответ.
Почему нет? Это не запрещалось. Никого не оскорбляло. Не отвращало или не должно было отвращать.
— Я в колледже изучал философию. Не помню сейчас, как это называется, и даже имени профессора не помню, но там я узнал, что некоторые запреты не имеют этического обоснования, а просто что-то не делается, и все. Можно привести много доводов, почему не стоит есть мясо людей, умерших своей смертью, но в итоге это просто табу, и все.
— Я не говорю съедим его.
— Да, я понимаю. Просто поясняю.
— Кому захочется есть человека?
— Человечина почти наверняка приятна на вкус и пахнет хорошо. Но мы не едим ее, потому что это запрещено.
— А кто решает?
— Хороший вопрос. Табу бывают универсальные, бывают в рамках одной культуры или даже семьи.
— Это как мы, например, едим креветок, но не едим свинину.
— Мы не едим креветок постоянно. Только от случая к случаю. Но да, такой принцип.
— Но только тут совсем другое.
— О чем ты?
— О том, чтобы посмотреть на дедушку.
Макс был прав: это совсем другое.
Он продолжал:
— Мы же пришли сидеть с ним, так? Почему же нам с ним не побыть? Какой смысл был сюда тащиться и столько тут просидеть, только чтобы побыть в соседней комнате? Мы так же могли сидеть дома с попкорном и через веб-камеру смотреть на его тело.
Джейкобу было страшно. Совсем простая причина, хотя объяснить эту причину будет уже не так просто. Чего ему бояться? Близости к смерти? Как будто нет. Близости к несовершенному? Материальному свидетельству реальности, в ее гротескной истинности? Близости к жизни.
— Увидимся за дверью, — сказал Макс, перешагивая порог.
Джейкоб вспомнил ночь не один десяток лет назад, когда они с Тамиром пробрались в Национальный зоопарк.
— Ну как? — окликнул он Макса.
— Жутковато, — ответил Макс.
— Я тебе говорил.
— Ты не то говорил.
— Как он выглядит?
— Иди посмотри.
— Мне и тут хорошо.
— Он выглядит, как по скайпу, только подальше.
— Нормально выглядит?
— Я бы, наверное, так не сказал.
Как он выглядел? Было бы это зрелище иным, если бы он умер другой смертью?
Исаак был живым воплощением всей истории Джейкоба: психологическим чуланом его народа, чуланом с проломившимися полками; наследием его непостижимой силы и непостижимой слабости. Но теперь он был просто мертвецом. Живое воплощение истории Джейкоба стало мертвой плотью.
Когда малышом Джейкоб оставался у деда ночевать, они, бывало, вместе принимали ванну, и длинные волосы на руках, ногах и груди Исаака плавали на поверхности, как водоросли на пруду.
Джейкоб помнил, как однажды на его глазах дед заснул в парикмахерском кресле, как его голова качнулась вперед и опасная бритва прокосила полосу от границы волос на затылке и докуда дотянулась рука парикмахера.
Или как дед предложил оттянуть обвислую кожу на его локте, и она вытянулась, как перепонка, в которой уместился бы бейсбольный мяч.