Он помнил запах, оставляемый дедом в туалете: не противный, а страшный. Джейкоб до смерти его боялся.
Помнил, что дед носил ремень чуть ниже сосков, а носки у него заканчивались чуть выше колен; а ногти у него на руках были толстыми, как двадцатипятицентовики, веки — тонкими, как фольга; между хлопками он неизменно разворачивал ладони вверх, будто раз за разом открывал и захлопывал невидимую книгу, словно не мог не попробовать заглянуть, и не мог не отвергнуть, и не мог не дать ей еще шанса.
Однажды он заснул, играя в "Уно", с полным ртом черного хлеба. Джейкоб тогда был, наверное, в возрасте Бенджи. Он осторожно заменил деду его неважный расклад на все "дички плюс четыре", но когда потряс его и разбудил, тот ничуть не удивился своим картам и на следующий ход потянул карту из колоды.
— У тебя ничего нет? — спросил Джейкоб.
Исаак покачал головой и сказал:
— Ничего.
Джейкоб помнил, что в купальные трусы дед переодевался, где заблагорассудится, не волнуясь ни о собственной прилюдной наготе, ни о сгорающем со стыда Джейкобе: возле машины, посреди мужского туалета, даже прямо на пляже. Может, он не понимал? Может, ему было наплевать? Раз в общественном бассейне, куда они ходили иногда утром по воскресеньям, дед разделся догола прямо у бортика. Джейкоб физически чувствовал, как взгляды незнакомых людей трутся друг о друга у него внутри, трутся и вспыхивают огнем ярости: на чужих людей за их осуждение, на деда за его пренебрежение достоинством, на себя за собственное унижение.
К ним подошел спасатель и сказал:
— Там за торговыми автоматами есть раздевалка.
— Ладно, — ответил дед, как будто ему сказали, что на кольцевой дороге есть "Хоум дипо".
— Здесь нельзя переодеваться.
— Почему нет?
Джейкоб десятилетиями раздумывал об этом "Почему нет?". "Почему нет?" — потому что раздевалка вон там, а здесь — это прямо здесь? "Почему нет?" — потому что зачем мы вообще об этом говорим? "Почему нет?" — потому что, если бы ты видел, что привелось мне, ты бы тоже утратил способность к смущению? "Почему нет?" — потому что тело — это всего лишь тело?
Тело — это всего лишь тело. Но пока не стал телом, Исаак был воплощением. И это, по меньшей мере для Джейкоба, объясняло, почему нет: тело его деда не могло быть просто телом.
Сколько это могло продолжаться?
Ирв говорил, что нужно взять и купить участок в "Джудеан-Гарденз", как можно ближе к остальной родне, и уже не растягивать смерть. Джейкоб настаивал, что нужно дождаться, пока в Израиле все не наладится, и тогда исполнить недвусмысленное желание Исаака о последнем и вечном прибежище.
— А если это затянется на месяц, на два?
— Значит, мы больше заплатим похоронному дому.
— А если никогда не наладится?
— Тогда мы вспомним, какие были счастливые, что эта проблема была у нас самой крупной.
Что знают дети?
Джулия хотела отрепетировать разговор с детьми. Джейкоб мог бы ответить, что пока в этом нет необходимости, ведь настоящий разговор не состоится, пока не уляжется пыль после похорон и бар-мицвы. Но согласился, надеясь, что она сама услышит свои слова. К тому же он истолковал ее желание отрепетировать как приглашение к ролевой игре — знак того, что она до конца не уверена. Равно как она истолковала его согласие как показатель того, что он на самом деле готов идти до конца.
— Нам надо кое о чем поговорить? — сделала Джулия первый ход.
Поразмыслив секунду, Джейкоб откорректировал:
— Нам надо кое-что обсудить всей семьей?
— Чем это лучше?
— Просто подчеркивается, что мы семья.
— Но у нас никогда не было семейных обсуждений. Это их насторожит. Они поймут: что-то неладно.
— И это так.
— Но ведь мы вообще этот разговор затеваем для того, чтобы им сказать: все хорошо. Просто кое-что теперь по-другому.
— Даже Бенджи на это не купится.
— Но у меня даже нет денег… — заметил Бенджи.
— Бенджи?
— …Чтобы покупаться.
— Что случилось, малыш?
— А что бы вы хотели?
— Что такое, милый?
— В школе мистер Шнайдерман спросил, чего бы мы хотели, и собрал наши пожелания: он поедет в отпуск в Израиль и отнесет их в Стену Плача. Мне кажется, я загадал неправильное желание.
— И чего же ты пожелал? — спросил Джейкоб.
— Рассказывать нельзя, а то не сбудется.
— Ну а чего, ты думаешь, надо было пожелать?
— Нельзя говорить, а то вдруг я передумаю и поменяю желание.
— Но если желания нельзя рассказывать, зачем же ты спрашивал нас про наши?
— Ну да, — согласился Бенджи, развернулся и пошел прочь из гостиной. Они выждали, пока его шаги не затихнут на лестнице.
— В любом случае, — сказала Джулия, понизив голос, — мы хотим, чтобы они почувствовали — все в порядке, и уж потом перейдем к тому, что теперь кое-что по-другому.
— "Мальчишки, можете на минутку зайти в гостиную?" Как-то так?
— А не на кухню?
— Думаю, лучше здесь.
— Ну, а потом? — спросила Джулия. — Предложим сесть?
— Ага, и это тоже будет тревожный сигнал.
— Можно дождаться момента, когда мы все будем в машине.
— Пожалуй.
— Но так мы не сможем смотреть им в глаза.
— Только через зеркало заднего вида.
— Неудачный символ.
Это рассмешило Джейкоба. Джулия пыталась шутить. И в этом ее старании видно сочувствие. При разговоре с детьми Джулия никогда бы не стала шутить.
— Может, за обедом? — предложила она.
— Тогда придется сначала объяснить, почему мы сегодня обедаем все вместе.
— Мы постоянно обедаем вместе.
— Мы случайно и ненадолго собираемся за столом.
— Что на обед? — вопросил Макс, врываясь в гостиную, точно Креймер, хотя он никогда не видел сериал "Сайнфелд".
Джулия бросила на Джейкоба взгляд, который он видел миллион раз в миллионе разных ситуаций: Что известно детям? Что понял Сэм два года назад, когда вошел в комнату, где родители занимались сексом: в миссионерской позиции и под простыней, и, слава богу, без непристойных разговоров. Макс, взяв телефон, когда Джейкоб сердито допрашивал гинеколога Джулии о доброкачественности ее доброкачественной опухоли, — что он услышал? Бенджи, вклинившись в их свару на кухне со словом "истина", — что он узнал?
— Мы просто говорили об обеде, — сказал Джейкоб.
— Ага, я знаю.
— Ты слышал?
— Я думал, вы зовете нас обедать.
— Только половина пятого.
— Я думал…
— Ты голодный?
— А что на обед?
— Вероятно, то, что поможет справиться с твоим голодом? — спросил Джейкоб.
— Так, спрашиваю.
— Лазанья с какими-нибудь овощами, — ответила Джулия.
— Простая лазанья?
— Шпинатная.
— Я не голодный.
— Что ж, у тебя есть час нагулять аппетит на шпинатную лазанью.
— Наверное, Аргуса надо выгулять.
— Я только что с ним гулял, — сказал Джейкоб.
— Он сходил?
— Не помню.
— Если б сходил, ты бы помнил, — сказал Макс. — Ему надо облегчиться. Он всегда как будто лижет начало какашки, которой надо выйти наружу.
— Зачем ты нам все это рассказываешь? Просто взял бы и выгулял его.
— Потому что я работаю над речью на дедушкины похороны и мне надо собраться с мыслями.
— Ты будешь говорить речь? — спросил Джейкоб.
— А ты нет?
Джулию тронул очаровательный нарциссизм инициативы Макса. Джейкоб устыдился собственного бездумного нарциссизма.
— Я скажу несколько слов. Или, скорее, дедушка скажет от нас всех.
— От меня не скажет, — отрезал Макс.
— Занимайся речью, — сказала Джулия. — Папа погуляет с Аргусом.
— Я уже гулял.
— Пока он не облегчится.
Макс отправился на кухню и вышел с коробкой вредных органических мюсли, которую понес к себе в комнату.
Джулия крикнула вслед:
— Мюсли или во рту, или в коробке. Больше нигде.
— Нельзя глотать? — отозвался Макс.
— Может, это ошибка, говорить с ними всеми сразу, — сказал Джейкоб, тщательно регулируя громкость. — Может, надо сначала поговорить с Сэмом.
— Наверное, я могу…
— Господи.
— Что?
Джейкоб махнул рукой в сторону телевизора, который теперь был включен постоянно. Показывали футбольный стадион в Иерусалиме: на этом стадионе Джейкоб с Тамиром смотрели игру больше двадцати лет назад. С десяток бульдозеров. Непонятно было, что они делают и как Израиль позволил транслировать такие картины в эфир, и это незнание пугало. Готовят укрепление? Роют братскую могилу?
Новости до Америки доходили разрозненные, ненадежные и панические. Семейство Блох отвечало так, как лучше всего умело: уравновешивало перевозбуждение подавлением. Если в душе они верили, что у них все хорошо, то принимались тревожиться, и терзаться, и исхлестывать сами себя и друг друга в пену. В уютной гостиной они следили за развитием событий, как за спортивным турниром, и временами ловили себя на том, что им хочется драмы. Бывали даже небольшие постыдные разочарования, когда предварительные оценки ущерба корректировались в сторону уменьшения или когда обнаруживалось, что теракт на самом деле был всего лишь несчастным случаем. Что-то вроде игры, в которой мнимые опасности можно обсуждать и смаковать, поскольку результат уже известен. Но если возникает малейшая вероятность настоящей угрозы, если слой дерьма начинает утолщаться — что вскоре и должно начаться, — они махали лопатами, пока не полетят искры: все исправится, все ничего.
Тамира постоянно не было. Каждый день он пытался найти способ улететь домой, но ничего не выходило. Если он говорил с Ривкой или Ноамом, то в одиночестве, и не делился этим ни с кем. И, к удивлению Джейкоба, он при этом не утратил интереса к достопримечательностям и таскал вялого Барака от памятника к памятнику, от музея к музею, от "Чизкейк фэктори" до "Стейкхауса Рут Крис". Джейкоб очень ясно видел в Тамире то, чего не замечал в себе: нежелание принимать реальность. Он осматривал, чтобы не смотреть.