Айсик проник за границу, да, но не затем, чтобы устроить пожар, рубить деревья, рисовать граффити (или как правильно называется это действие), и даже не затем, чтобы нарушить границу. Он пробрался туда, чтобы побыть в одиночестве. Среди бесконечных с виду колоннад стволов, под пуховым одеялом из лимонов, он мог остаться наедине со своими мыслями. Не то чтобы ему так уж нужно было одиночество. Нужно — это слово скорее употребила бы мать Сэма.
— Тебе не нужно сделать домашнюю работу, прежде чем мы отправимся обедать?
— Закончить, — отвечал он, находя громадное удовольствие в том, что поправляет ее.
— Тебе не нужно закончить домашнюю работу, прежде чем мы отправимся обедать?
— Нужно ли мне?
— Да. Тебе.
Он не находил никакой радости в особенной радости, которую, казалось, находил в том, чтобы поддевать мать. Но ему нужно было так поступать. Нужно было противиться собственному инстинктивному стремлению во всем ей внимать; нужно было отстраняться от того, к чему хотелось льнуть, но больше всего ему нужно было не быть предметом ее потребностей. Телесных потребностей. И не постоянная потребность матери его целовать отвращала Сэма, а ее нескрываемые старания эту потребность обуздывать. Ему были противны — отвратительны, тошнотворны — ее прикосновения украдкой: лишняя секунда на поправку прически, держание за руку во время обрезания ногтей (он знал, как справиться самому, но не мог без ее помощи, но только строго определенным образом и без вольностей). И еще "незаметные" взгляды: когда он выбирается из бассейна или, хуже того, снимает рубашку, чтобы срочно бросить в стирку. Все, что она крала, она крала у него, и это вызывало не только брезгливость и не только гнев, но и отторжение. Ты можешь получить что хочешь, но не без спросу.
Айсик искал уединения в лимонной роще, потому что Сэм сидел шиву по Исааку, избегая разговоров с родными, чьи главные процессоры были запрограммированы позорить Сэма. А почему еще троюродный брат, которого он не видел несколько лет, считает необходимым заговорить о прыщах? О ломке голоса? Подмигнуть, задавая вопрос о подружках?
Айсик искал уединения. Не чтобы побыть одному, а чтобы не было рядом никого. Это другое.
> Сэм?
> …
> Сэм, это ты?
> С кем ты говоришь?
> С ТОБОЙ.
> Со мной?
> С тобой. Сэм.
> Кто ты?
> Я ЗНАЛ, что это ты.
> Кто знал?
> Ты меня не узнаешь?
Узнаешь? Аватар, заговоривший с Айсиком, был львом с роскошной радужной гривой; шоколадная замшевая жилетка с переливчатыми пуговицами, почти скрытая под белым смокингом с фалдами до кончика хвоста (который был украшен фианитовым сердечком); отбеленные зубы, почти скрытые накрашенными губами (насколько у льва есть губы); нос, пожалуй, чересчур мокрый; рубиновые зрачки (не рубинового цвета, но из камней); и перламутровые когти, с вырезанными на них пацификами и могендовидами. Если это было хорошо, то это было очень хорошо. Но хорошо ли это было?
Никакого узнавания. Только удивление, оттого что тебя обнаружили в момент рефлексии, и стыд, оттого что тебя узнали и назвали по имени.
Теоретически кто-то достаточно технически подкованный и недостаточно беззаботный мог бы проследить Айсика до самого Сэма. Но потребовались бы усилия, которых никто из известных ему людей — тех, что знали его, — не стал бы совершать. Кроме разве что Билли.
Если не вспоминать виртуозно неумелых и вынужденных попыток родителей "проверять", что Сэм делает за компьютером, он не переставал удивляться, сколько ему могло сойти с рук.
Доказательство: он крал в магазинчике на углу, над входом в который поныне красовалась их фамилия, который их прадед открыл, когда английских слов знал меньше, чем потерял братьев. Сэм перетаскал довольно вредной еды — пакетов с чипсами (протыкаемых острым углом сложенного бумажного листа, чтобы, выпустив воздух, их можно было плотно сложить), трубочек мятных драже, спрятанных в карман, — у честных корейских иммигрантов, которые держали возле кассы лимонную дольку, чтобы увлажнять пальцы для удобства отсчета банкнот, чтобы открыть собственный магазинчик, но уже под другим названием, а лучше вообще без названия, лучше просто: МАГАЗИН. Зачем он все это крал? Не для того, чтобы съесть. Он никогда ничего не съел, ни разу. Он всегда, всегда возвращал украденное — и возврат требовал куда большей воровской сноровки, чем кража. Он делал это в доказательство: что он может, что он ужасен и что всем плевать.
Доказательство: объем (терабайты) порнографии, потребляемой им, и объем (в квартах) семени, на это растраченного. Под носом было бы, пожалуй, не самой удачной метафорой, но как же могли так называемые родители столь упорно не замечать братской могилы, вырытой у них на заднем дворе и наполненной сперматозоидами?
Шива о многом напомнила Сэму: о том, что дедушки и бабушки смертны, что родители смертны, что смертен он сам и смертен Аргус, о том, как несомненно утешительно бывает выполнение ритуалов, которых ты не понимаешь, — но ярче всего напомнила первую в жизни мастурбацию, тоже во время шивы. Это были поминки по его прабабке Дорис. На самом деле, хотя считалась она прабабкой, родство с ней было более дальним, как минимум, троюродным. (А дедушка после нескольких рюмок очень дорогой водки даже предположил, что Дорис Блохам даже не кровная родня.) Так или иначе, она не была замужем, не имела детей и козыряла одиночеством, чтобы поближе подобраться к стволу семейного древа.
Пока собравшаяся незнакомая родня жевала, Сэм, подобно Моисею, устремившемуся к охваченному пламенем кусту, ринулся в ванную. Что-то подсказывало, момент настал, хотя он и не понимал, как действовать. В тот день он применил гель для волос, потому что он оказался под рукой и был маслянистым. Чем дольше он гонял кулак туда-сюда по стволу члена, тем сильнее крепло в нем подозрение, что происходит событие громадной важности — не просто приятное, но мистическое. Ему становилось все приятнее и приятнее, он сжимал пальцы все крепче, и тут ощутил еще более острое удовольствие, а затем одним маленьким нажимом человека человечество совершило гигантский скачок через пропасть, разделяющую жалкую, фальшивую, пустую жизнь и тот беспечный, беззлобный, разумный мир, в котором Сэм хотел провести оставшиеся ему дни и ночи на земле. Из его члена брызнула жидкость, которую, надо признать, он полюбил сильнее, чем любого из людей в своей жизни, чем любую мысль, полюбил настолько, что она стала его врагом. Иногда, в не столь торжественные моменты, он даже разговаривал со своей спермой, пока она засыхала в его пупке. Иногда он смотрел ей в сотни миллионов глаз и говорил просто: "Враги".
Первый раз был откровением. Первые несколько тысяч раз. Он подрочил еще в тот же день, и еще и еще вечером. Он дрочил с решимостью альпиниста, видящего перед собой вершину Эвереста, потерявшего всех друзей и всех шерпов, израсходовавшего весь кислород в баллонах, но предпочитавшего смерть отступлению. Каждый раз он применял гель для волос, не задумываясь о том, какой может быть эффект от постоянного намазывания на член вещества, предназначенного для формирования прически. На третий день волосы у него на лобке напоминали ершик для прочистки труб, а член покрылся чешуей.
Тогда он принялся дрочить с алоэ. Но зеленый когнитивно диссонировал, создавал ощущение, будто пялишь инопланетянина, и это было неприятно. Сэм переключился на увлажняющий лосьон.
Сэм был сумасшедшим экспериментатором от мастурбации, неустанно искавшим способы превращать руку в подобие вагины. Тут ему помог бы настоящий опыт с аутентичной вагиной, но его неспособность не заметить в слове "аутентичный" "титек" делала вероятность такого события столь же мизерной, сколь мизерной делало ее употребление Сэмом слова мизерный. Однако чем еще мог быть интернет, как не справочником по гинекологии, и опять-таки, есть вещи, которые мы знаем, не имея возможности познать эмпирически: так младенцы не ползут вперед, оказавшись на краю утеса, — а в этом Сэм был уверен на 95 процентов. Когда через пять несправедливо бесконечных, космически долгих лет Сэм получил первый опыт с настоящей женщиной — не с Билли, как ни жаль, а с какой-то просто милой, умной и симпатичной, — он удивился тому, насколько точными были его представления. Он знал все время, знал все. Пожалуй, если бы он знал, что все знает, эти пять лет было бы немного легче вытерпеть.
Он пробовал просто ладонью, без увлажнения, ладонью, смазанной: медом, шампунем, вазелином, кремом для бритья, рисовым пудингом, зубной пастой (лишь однажды) или остатками витаминной мази, тюбик от которой его родители не могли набраться духу выбросить, несмотря на то, что выкидывали все на самом деле важное. Он изготавливал искусственную вагину из трубки от туалетной бумаги, затягивая один конец пищевой пленкой (и закреплял ее резинками для денег), наполняя трубку кленовым сиропом, а затем затягивая пленкой и второй конец (тут опять резинки) и делая в пленке прорезь. Он трахал подушки, одеяла, вакуумные чистильщики бассейнов, мягкие игрушки. Дрочил на каталог "Виктория Сикретс", и на выпуск "Спортс иллюстрейтед" с купальниками, и на рекламы на задних страницах "Сити пейпер", и на рекламу лифчиков в журнале "Перейд", и практически на все, что великая власть его всемогущего и целеустремленного воображения могла превратить в анус, вагину, сосок или рот (в таком порядке). Конечно, у него был неограниченный доступ к такому объему бесплатного порно, который не просмотришь и за время жизни всех граждан Китая, вместе взятых, но даже помешанный на анальном сексе двенадцатилетний подросток понимает связь между затраченной мыслительной работой и остротой оргазма, и потому самой яркой его фантазией было перехватить арабскую девственницу на пути к какому-то мученику, готовящемуся ей всадить, нырнуть к ней под бурку и там, в этой темной сурдокамере, в этом черном космосе, раз за разом проводить языком вокруг ее ануса. Мог бы хоть кто-нибудь поверить, что эта фантазия не имела никакого отношения ни к религии, ни к национальности, ни даже к табу?