Он пытался стягивать резинками запястье — резинки в мастурбации то же, что мука в хлебопечении, — чтобы пальцы онемели и казались чужими. Это невероятно здорово получалось, и Сэм чуть не лишился руки. Он расставлял зеркала, чтобы видеть только свою дырку, не видя остального тела, и успешно внушал себе, что это дырка женщины, которая хочет, чтобы он ее туда отымел. Он мастурбировал доминантной и недоминантной рукой — здоровой и увечной — и докрасна натирал член сразу обеими ладонями. Несколько месяцев его любимым приемом был тот, который он называл — конечно, никому не называя, — "хват Роджера Эберта": вывернуть запястье, чтобы большой палец смотрел вниз. (По каким-то причинам, которых он не понимал и не видел необходимости понимать, это тоже создавало ощущение, что рука — чужая.) Он закрывал глаза и задерживал дыхание, пока в голове не начинало мутиться. Он трахал собственные подошвы, будто озабоченный тибетский отшельник. Даже если бы он пытался оторвать собственный член от тела, то и тогда не тянул и не сжимал бы его сильнее, и это чудо, что он себя не покалечил, хотя, даже переживая оргазм, он чувствовал, что в каком-то глубинном смысле наносит себе непоправимый вред, и что так и надо, и что это тоже один из элементарных кирпичиков того знания, которым он обладал от рождения.
Он мастурбировал в туалетах поездов, самолетов, в школьных туалетах в обычной школе и в еврейской, в магазинных туалетах "Гэпа", "Зары" и "Эйч энд Эм", в ресторанных туалетах, в туалетах всех домов, где ему случалось бывать и где у него была возможность воспользоваться туалетом. Где только можно спустить воду, он дрочил.
Сколько раз он пытался пососать собственный член? (Подобно Танталу, сколько он ни тянулся, плод только отдалялся.) Он пытался засунуть его себе в зад, но для этого понадобилось бы отогнуть член в ту сторону, куда он хуже всего гнулся, все равно что стараться опустить разводной мост в воду. У него получалось потереть возле ануса мошонкой, но от этого только брала досада.
Однажды в одном сообществе, посвященном анилингусу, он наткнулся на довольно заманчиво описанный способ во время дрочки засовывать в задницу палец. И когда он отучил свой сфинктер рефлекторно изображать китайскую ловушку для пальцев, то ощущение было довольно приятным, пусть и довольно странным. Как миска, с края которой кто-то нетерпеливый — а именно: Сэм — начисто смазал пальцем крем. Он и в самом деле смог нащупать свою простату и, как было обещано, в момент оргазма видел сквозь стены. Правда, смотреть было не на что, кроме соседней скучной комнаты. А вот извлечение пальца все убило. Во-первых, сразу после оргазма все то, что перед оргазмом казалось не просто добрым, но логичным, необходимым и неизбежным, разом стало необъяснимым, тревожным и противным. Можно затушевать или даже вовсе отрицать почти все, что ты сказал или сделал, но палец в заднице нельзя ни затушевать ни отрицать. Его можно оставить там или вынуть. И его нельзя оставить там.
Сэм никогда не был в ладу со своим телом — ни в одежде, которая вечно не сидела, ни когда исполнял свою жуткую пародию на недэцэпэшную ходьбу, — исключением были лишь минуты мастурбации. Во время мастурбации он одновременно и владел своим телом, и существовал в нем. Он был естественным, расслабленным, самим собой.
> Это Я.
> Все равно не понял. И перестань кричать капсами.
> Это я.
> Билли?
> Билли?
> Макс?
> Нет.
> Прадедушка?
> НОАМ.
> Не ори.
> Ноам, твой кузен.
> Мой израильский кузен Ноам?
> Нет, твой шведский кузен Ноам.
> Смешно.
> И по-израильски.
> Твои у нас тут, брат и отец.
> Я знаю. Отец мне писал с кладбища.
> Странно. Он говорил, что не может с вами связаться.
> Наверное, имел в виду телефон. По электронке мы все время переписываемся.
> Мы сейчас сидим шиву у дедушки дома.
> Да, я и это знаю. Он мне прислал фотку лосося.
> Зачем?
> Затем, что там был лосось. И затем, что, пока он не снимет на телефон, все для него не совсем реально.
> Ты говоришь по-английски лучше моего.
> "Лучше меня".
> Верно.
> В общем, я хотел тебе сказать, как там это принято искренне говорить, — "соболезную твоей утрате".
> Не верю в искренние соболезнования.
> Желаю меньше переживать. Так пойдет?
> Как ты меня нашел?
> Точно так же, как ты нашел бы меня, если бы искал. Ничего сложного.
> Я не знал, что ты есть в "Иной жизни".
> Я тут раньше целыми днями просиживал. Но в этой роще не был ни разу.
> Я тоже ни разу, в этой роще.
> Тебе нравится, когда люди без причины повторяют только что сказанное? Как ты сейчас? Ты мог бы сказать "и я не был", но ты взял мои слова и сделал их своими. Я сказал: "Я в этой роще не был ни разу", и ты сказал: "Я тоже ни разу, в этой роще".
> Да, мне нравится, когда люди без причины повторяют только что сказанное.
> Если бы использовал смайлики, я бы сейчас поставил.
> Рад, что ты их не используешь.
> В армии для "Иной жизни" нет времени.
> Слишком много реальной жизни?
> Я не верю в реальную жизнь.
>;)
> Я совсем распустился. Погляди на мои ногти.
> На твои? Погляди на меня! У меня еще остатки плаценты на лице.
>???
> Мой отец совершил аватароубийство.
> Зачем?
> Нечаянно понюхал Букет Погибели.
> Зачем?
> Затем, что ходит с головой в жопе, и сфинктер пережимается, не дает крови снабжать мозг. Ну, как бы там ни было, я уже понемногу восстанавливаюсь, и меня не очень-то устраивает скорость.
> Ты выглядишь… старым.
> Ага. Я стал типа как прадедушка.
> Зачем?
> По той же причине, по какой я стану таким в реальности, наверное? Я имею в виду, в этой жизни.
> Тебе не надо немного плода стойкости?
> Несколько сотен тысчонок не повредило бы.
> Могу отдать свои.
> Я пошутил.
> А я нет.
> Зачем тебе это делать?
> Потому что они тебе нужны, а мне нет. Хочешь 250 000?
> 250 000!
> Не ори.
> На это у тебя, наверное, целый год ушел.
> Или три.
> Не могу принять.
> Еще как можешь. Подарок на бар-мицву.
> Я даже не знаю, будет ли она у меня.
> Бар-мицва — это не то, что у тебя бывает. Она то, чем ты становишься.
> Я даже не знаю, придется ли мне ею стать.
> Знают ли младенцы, что рождены?
> Они плачут.
> Так плачь.
> Где ты сейчас?
> Еще пару часов дома.
> Я думал, в каком-то опасном месте.
> Вижу, ты знаком с моей мамулей.
> Твой отец сказал, что ты на Западном берегу.
> Я был. Но вернулся за день до землетрясения.
> Вот блин, как же так, мы уже столько говорим, и я еще не спросил, как твои дела. Я лох. Прости.
> Все нормально. Не забывай, это я тебя нашел.
> Я лошара.
> Мне ничего не грозит. Никому из нас не грозит.
> Что было бы, если бы ты остался на Западном берегу?
> Не знаю, правда.
> Прикинь.
> Зачем?
> Просто мне любопытно.
> Ну, если бы мы там застряли во время землетрясения, нам пришлось бы оборудовать временную базу какого-нибудь типа и ждать эвакуации.
> Какую примерно базу?
> Какую мы сумели бы оборудовать. Может, занять какое-то здание.
> В окружении врагов, которые хотят вас убить?
> Что у вас нового?
> Они бы швыряли в вас всякое говно.
> Говно?
> Ну, гранаты там, еще что-то.
> Не бывает никаких "гранат и еще чего-то". Оружие имеет точные названия.
> Верно.
> Может, швыряли бы. Может, нет. Может, им было бы не до нас.
> Не очень хорошо.
> Нет такого варианта, при котором будет хорошо.
> А какой худший вариант?
Сэма, как и его отца, привлекали худшие сценарии. Почему они его волновали, было вполне понятно, но почему утешали, это объяснить труднее. Может, они показывали, как далеко это все от его спокойной и мирной жизни. Может, знакомство с худшими из возможных исходов давало какую-то психологическую подготовку, помогало отстраняться. Может, они были просто еще одним острым инструментом — как те ролики, без которых он, ненавидя их, не мог обойтись, — выпускавшим наружу его нутро.
Когда он был в шестом классе, в его Еврейской школе детей заставили смотреть документальный фильм о лагерях смерти. Сэм так и не понял, поленился ли учитель (законный способ скоротать два часа работы), не мог или не хотел объяснять этот материал, или не считал возможным дать его как-то иначе, чем просто продемонстрировать. Даже в тот момент Сэм понимал, что ему рано видеть такое.
Они сидели за дээспэшными партами для правшей, а учитель — чье имя они все запомнят до конца своих дней, — пробормотав несколько тусклых фраз о контексте и о выводах, добавил предупреждение и нажал "Пуск". Они смотрели на шеренги голых женщин, многие из которых прижимали к груди младенцев. Они плакали — и матери, и дети, — но почему они только плакали? Почему они были такими покорными? Такими безответными? Почему матери не бежали? Не пытались спасти жизни детей? Почему не защищали детей? Уж лучше получить пулю на бегу, чем послушно шагать на смерть. Ничтожный шанс — это бесконечно больше, чем никаких шансов.
Сами еще дети, они смотрели из-за парт; видели, как мужчины рыли для себя братские могилы и вставали на краю на колени, сплетя пальцы на затылке. Зачем они рыли себе могилы? Если тебя все равно убьют, зачем помогать убийце? Ради нескольких лишних секунд жизни? В этом мог быть смысл. Но как они умудрялись сохранять такое самообладание? Думали, это даст еще несколько секунд жизни? Может быть. Ничтожный шанс бесконечно больше, чем никаких шансов, но мгновение жизни — это вечность. Будь славным еврейским мальчиком, и вырой славную еврейскую могилу, и стань на колени, ты же мужчина, и, как говорила Сэму в детском саду воспитательница по имени Джуди Шо: "Бери, что дали, и будь доволен".
Они видели зернистые фотоснимки людей, превращенных в материл для научных опытов, — мертвых близнецов, Сэм не мог не вспоминать их, вцепившихся друг в друга на столе. При жизни они так же льнули друг к другу? Сэм вновь и вновь задавался этим вопросом.