женится.) Какая высокоморальная и доходная профессия привлечет Сэма? Каким странным хобби будет предаваться Макс? В какие страны они будут ездить? Какие у них будут дети? (Конечно, они захотят иметь детей и будут иметь детей.) Какие у них будут проблемы и радости? Какой смертью каждый из них умрет? (Ну, хотя бы он не увидит их смертей. Может, это и есть компенсация за то, что придется умереть самому.)
Прежде чем вернуться в машину, Джейкоб пошел прогуляться. Шел и читал надписи на надгробьях, словно страницы огромной книги. Имена зачаровывали — потому что это были еврейские хайку, потому что они совершили путешествие на машине времени, а те, кому они принадлежали, давно сгинули, потому что они смущали, как завернутые в бумагу столбики монет, потому что были прекрасны, подобно кораблям в бутылках, привезенным на кораблях, потому что они представляли собой мнемонические правила: Мириам Апфель, Шайндель Потэш, Берил Дресслер… Джейкобу хотелось запомнить их, использовать потом. Запомнить всё и всё использовать: шнурки рава, не связанные мелодии скорби, застывшие следы посетителя, приходившего в дождь.
Сидней Ландесман, Этель Кайзер, Лебель Альтермн, Дебора Фишбах, Лейзер Беренбаум…
Он запомнит эти имена. Он их не забудет. Он применит их. Сделает что-нибудь из того, что перестало быть хоть чем-то.
Сеймур Кайзер, Шошанна Остров, Эльза Глазер, Зура Нидлман, Хайме Раттнер, Симха Тиш, Дина Перлман, Рашель Нойштадт, Иззи Рейнхардт, Рубен Фишман, Хиндель Шульц…
Будто слушаешь течение еврейской реки. Но в нее можно войти дважды. Можно — Джейкоб мог: думал, что может, — собрать все, что утеряно, и заново найти, оживить, вдохнуть новую жизнь в спавшиеся легкие этих имен, этих акцентов, поговорок, повадок и существований. Молодой рав сказал верно: больше никто не будет носить таких имен. Но он ошибся.
Майер Фогель, Фрида Вальзер, Юссель Оффенбахер, Рейчел Блуменстайн, Велвл Кронберг, Лея Бекерман, Мендель Фогельман, Сара Бронштейн, Шмуэль Герш, Вольф Зелигман, Абнер Эдельсон, Юдит Вайс, Бернард Розенблут, Элиезер Умански, Рут Абрамович, Ирвин Перлман, Леонард Гольдбергер, Натан Московиц, Пинкус Зискинд, Соломон Альтман…
Джейкоб где-то читал, что сегодня на планете живет больше людей, чем их умерло за всю историю человечества. Но такого ощущения не было. Казалось, что умерли все. И что для любой индивидуальности — при всей небывалой диковинности этих имен, имен небывало диковинных евреев — исход у всех один.
Незаметно для себя он оказался там, где сходятся стены, в углу огромного кладбища, в углу огромной вселенной.
Джейкоб обернулся окинуть глазами безбрежность, и лишь тут до него дошло, или вломилось в сознание то, что он заставлял себя не признавать: он стоял среди самоубийц. Он находился в гетто для тех, кто не имел права лежать с остальными. В этом углу был отгорожен стыд. Здесь погребали в земле неизъяснимый стыд. Своя посуда для молочного, своя для мясного: одно с другим нельзя смешивать.
Мириам Апфель, Шайндель Потэш, Берил Дресслер…
Джейкоб в общих чертах знал о запрете самоубийства и расплате — посмертной — за такое деяние. Наказание достается не преступнику, а его жертвам: тем, кто остались жить и теперь должны хоронить своего мертвеца в другой земле. Джейкоб помнил это так же, как помнил запрет на татуировки — что-то на тему осквернения тела, — которые тоже определяют тебя в другую землю. И — не столь мистический, но ничуть не менее религиозный — запрет на употребление "пепси", за то, что "Пепси" предпочла рынок арабских стран израильскому. И запрет притрагиваться к шиксам, любым из способов, которыми ты до смерти хочешь к ним прикасаться, потому что это шанда, позор. И запрет сопротивляться, когда старики трогают твое тело в любых местах, в каких хотят, потому что они исчезают, исчезающий народ, и это мицва.
Стоя в этом неогражденном гетто, Джейкоб вспомнил об эрувах — удивительной еврейской увертке, о которой рассказала ему Джулия, когда он не знал и о запрете, который эта хитрость позволяет обходить. Джулия узнала об эрувах не в контексте изучения еврейского закона, а в архитектурной школе: это был пример "магического строения".
В Шаббат евреям ничего нельзя "носить": ни ключи, ни монеты, ни салфетки, ни таблетки, ни трости, ни ходунки, ни даже детей, которые еще не умеют ходить. Формально этот запрет не относится к ношению в пределах жилища. Но что, если посчитать частным жильем огромную территорию? Что, если целый квартал будет считаться частным владением? А город? Эрув — это веревка или проволока, окружающая какой-то участок земли и сообщающая ему статус частного владения, в котором разрешается ношение. Эрувом окружен Иерусалим. Практически весь Манхэттен тоже. Практически в любом еврейском сообществе на земле есть эрув.
— И в Вашингтоне?
— Конечно.
— Ни разу не видел.
— А ты разве смотрел?
Она отвела его на перекресток Рино и Дейвенпорт, где эрув сворачивает за угол и его легче всего заметить. И он там висел, чисто зубная нитка. Они прошагали вдоль эрува по Дейвенрпорт до Линнеан-авеню, затем по Брэндивайн-стрит и по Броад-брэнч. Они шли под нитью, которая летела от дорожного щита к фонарному столбу, потом к телеграфному, потом к следующему…
И теперь он стоял в окружении самоубийц, а в его карманах лежали: скрепка, которой Сэм умудрился придать форму самолета, скомканная двадцатка, Максова ермолка для похорон (очевидно, приобретенная на свадьбе людей, о которых он даже не слышал), квитанция из химчистки на брюки, в которые он сейчас одет, камень, который Бенджи подобрал с могилы и отдал отцу на хранение, и ключи — больше, чем было замков во всей его жизни. Чем старше он становился, тем больше с собой носил, тем сильнее должен был становиться.
Исаака похоронили в покрывале без карманов, в шестистах ярдах от той, что двести тысяч часов была его женой.
Сеймур Кайзер: любящий брат, любящий сын, — головой в духовке. Шошанна Остров: любящая жена, — в ванне со вспоротыми запястьями. Эльза Глазер: любящая мать и бабушка, — повесилась на потолочном вентиляторе. Зура Нидлман: любящая жена, мать и сестра, — зашла в реку с полными карманами камней. Хайме Раттнер: любящий сын, — перерезал вены над раковиной в ванной. Симха Тиш: любящий отец, любящий брат, — кухонный нож в животе. Дина Перлман: любящая бабушка, мать и сестра, — бросилась в лестничный пролет. Рашель Нойштадт: любящая жена и мать, — разрезальный нож в шее. Иззи Рейнхардт: любящий отец, муж и брат, — бросился с Мемориального моста. Рубен Фишман: любящий муж, — на скорости сто миль в час направил машину в дерево. Хиндль Шульц: любящая мать, — зазубренным хлебным ножом перерезала вены. Исаак Блох: любящий брат, муж, отец, дед и прадед, — повесился на брючном ремне у себя на кухне.
Джейкобу захотелось выдернуть нитку из своего черного пиджака, привязать к дереву в углу и обойти по краю гетто самоубийц, окружая его разматываемой ниткой. И потом, когда общественное станет частным, он унесет прочь их позор. Но куда?
Суша всегда окружена водой. Не каждая ли береговая линия — эрув? А экватор не эрув ли вокруг Земли? А орбита Плутона — эрув Солнечной системы? А обручальное кольцо все у Джейкоба на пальце?
Реинкарнация
> Ну так что нового?
> Кризис еще в самом разгаре.
> Это не новость.
А тут все по-старому, кроме того, что прадедушка умер.
> Как твои, нормально?
> Да. Похоже, папа основательно расстроился, но трудно сказать, потому что он всегда кажется немного расстроенным.
> Ясно.
> Ну и это же не его отец все равно. Только дед. Это грустно, но меньше. Гораздо меньше.
> Ясно.
> Мне реально нравится, когда люди повторяют одно и то же. Почему это?
> Я не в курсе.
> У твоих тут тоже вроде все хорошо. Они, конечно, волнуются за тебя. Постоянно о тебе говорят. Но если они не могут попасть туда, то хорошо, что они здесь.
> Подыскали они что-нибудь?
> Что именно?
> Дом.
> Для чего?
> Купить.
> А зачем им покупать здесь дом?
> Мой отец ничего не говорил?
> Про что?
> Может, говорил твоему?
> Вы переезжаете?
> Он про это говорил не один год, а когда я пошел служить, принялся искать варианты. Пока по интернету, ну, может, через местных риелторов. Я думал, это все разговоры, но когда нас перебросили на Западный берег, он занялся этим всерьез. Думаю, он нашел несколько подходящих вариантов, и потому-то он сейчас у вас. Хочет посмотреть своими глазами.
> Я думал, из-за моей бар-мицвы.
> Ну, потому он остался дольше чем на несколько дней.
> Я и не знал.
> Наверное, он стесняется.
> Не знал, что он способен такое чувствовать.
> Чувствовать — да. Показывать — нет.
> Твоя мать тоже хочет переехать?
> Не знаю.
> А ты сам хочешь?
> Сомневаюсь, что буду еще жить с родителями. После армии учеба. После учебы жизнь. Надеюсь.
> Но что ты думаешь?
> Стараюсь не думать.
> Тоже стесняешься?
> Нет. Это не то слово.
> Как думаешь, твой отец изменяет матери?
> Странный вопрос.
> Странный?
> Да.
> Да — странный? Или да — думаешь, что изменяет?
> И то и другое.
> Господи. Серьезно?
> Если задаешь такой вопрос, не удивляйся ответу.
> Почему ты думаешь, что изменяет?
> А почему ты задал этот вопрос?
> Не знаю.
> Так спроси себя.
> Почему я задал этот вопрос?
Он спрашивал не без причины. Он спрашивал, потому что нашел второй телефон отца на день раньше, чем его нашла мать. И нашел, пожалуй, не самое точное слово, ведь на телефон он наткнулся, обшаривая отцовские любимые тайники, — под ворохом носков в комоде, в коробке в глубине "подарочного шкафа", над дедовскими часами, преподнесенными Ирвом на рождение Бенджи. Обычно ничего более лакомого, чем порно, в добычу Сэму не доставалось. "Зачем, — хотел бы он спросить, но никогда бы не отважился, — человек, имеющий компьютер, ноутбук, планшет и смартфон,