тратится на порножурналы?"
Сэм нашел пачку полусотенных банкнот, отложенных, видно, на какие-то радости, о которых матери лучше было не знать, на что-то абсолютно невинное, вроде электроинструментов, про которые, Джейкоб боялся, Джулия скажет, что ими никто не будет пользоваться. Нашел пакетик марихуаны, который за полтора года после обнаружения нисколько не уменьшился в размере. Нашел запас хэллоуинских конфет — такая грусть. Нашел пачку страниц с заглавием "Библия для "Исчезающего народа""…
Как играть вожделение
Никак. У тебя есть все, что тебе когда-либо могло требоваться или хотеться. Ты здоров (пока), и это прекрасно. Ты вообще представляешь, сколько страданий и трудов понадобилось, чтобы этот момент стал возможен? Возможен для тебя? Поразмысли, как это здорово, какой ты везучий и счастливый.
…рыть дальше было скучно.
Но потом, проверяя ящик отцовской прикроватной тумбочки, Сэм нашел телефон. У отца был айфон. Все это знали, поскольку страдали от его бесконечного нытья про то, какая это чудесная штучка и как он от нее зависит. ("Он буквально искалечил мне жизнь, — говорил Джейкоб, применяя какую-нибудь абсолютно необязательную функцию, например проверяя погоду на три дня вперед: — Вероятность дождя. Интересно".) А это был обычный смартфон, такой, какой дают бесплатно в нагрузку к грабительскому тарифному плану. Что это — реликвия, старье, которое отец не может выкинуть из-за ностальгических воспоминаний? Может, он набит фотографиями Сэма и его братьев, а отец не разобрался, как перенести их на свой айфон (хотя считал себя слишком умным, чтобы попросить помощи в магазине или хотя бы у своего технически подкованного сына), вот он и убрал его в ящик, который со временем мог бы наполниться телефонами, набитыми фотографиями.
Открыть телефон оказалось легче легкого — отец всегда использовал для всех своих секретных нужд три слишком предсказуемые вариации общесемейного пароля.
Типовые обои: закат.
Никаких игр. Из приложений ничего круче калькулятора. Зачем тогда вообще смартфон?
Наверное, это мамин телефон. Особенный, для них двоих. Трудно было понять, зачем такое могло понадобиться, но, может, как раз дело именно в том, что особого смысла и нет. Просто это как-то мило. Где-то наивно, но в то же время романтично и где-то по́шло. Если только у этого телефона не было прямого назначения, которое, как теперь подумал Сэм, наверное, и было, например, этот телефон они берут в путешествия, на нем предоплаченные минуты международных разговоров.
Но пока он прокручивал сообщения, становилось ясно, что все его догадки неверны, абсолютно неверны, и либо его родители совсем не те люди, которыми он их считал, даже близко не те, либо в мире есть не одна Джулия, потому что та Джулия, которая была его матерью, никогда, ни за что не смогла бы совершить большими пальцами такие движения, чтобы получились слова "возьми влаги с моей кунки и смочи мне очко, чтобы войти".
Сэм пошел с телефоном в ванную, заперся там и стал читать.
Хочу по два твоих пальца в каждую из моих дырок.
Это что, как Спок? Что, вообще, за херня это все?
на животе, ноги широко разбросаны, руками ты раздвигаешь ягодицы, как можешь, широко, мохнатка сочится на простыни…
Что за херня?
Но не успел он задаться таким же вопросом в третий раз, как отворилась входная дверь, телефон выскользнул за унитаз, раздался голос матери "я дома", и он постарался погромче протопать по лестнице к себе.
Сэм ни разу не видел доктора Силверса, но знал, что сказал бы этот доктор: "Сэм бросил телефон намеренно". Как все в их семье, кроме Джейкоба, Сэм терпеть не мог доктора Силверса и ревновал отца за то, что у того был такой доверенный советчик, а доктора Силверса ревновал за то, что этим советчиком был он. Чем хорошим хоть в каком смысле и хоть для кого бы то ни было могла обернуться находка телефона?
> Твой отец, что ли, изменяет матери или что?
Внезапно, вновь в настоящей ненастоящей жизни Айсик рванул вперед на несколько ярдов. Он прихрамывал, качался при ходьбе. Покружив вокруг пустого места — как планета вокруг отсутствующего Солнца, как невеста вокруг отсутствующего жениха, — он подобрал окаменевшую птицу из былых поколений "Иной жизни", может, трехлетней давности: значок "Твиттера". Айсик непонимающе посмотрел на камень, положил наземь, снова поднял, замахнулся, будто собираясь бросить, затем слегка постучал себя по голове, будто проверяя на спелость.
> Видишь, как тормозит?
> Не тормозит. Я начал передачу.
> Передачу чего?
> Плода стойкости.
> Я же сказал, не надо.
> Ты не сказал. А если бы и сказал, я бы не послушал.
Поток цифровых изображений, проступающих на экране и тут же выцветающих, лишь машина успеет их обработать: тут были сохраненные моменты из другой жизни Саманты, ее разговоры с другими, какие-то случаи, были какие-то смазанные и отрывочные картины. Сэм заметил экранные образы, которые видел прежде, и другие, должно быть, их видел Ноам: след самолета в синем небе; радужную вязь "Этси", нож бульдозера, зависший в микроне от какой-то старушки; куннилингус сзади в примерочной; лабораторная обезьянка в корчах; сиамские близнецы (один смеется, другой плачет); спутниковые фото Синая; вырубленные футболисты; цветовые круги лака для ногтей; ухо Эвандера Холифилда; усыпляемая собака.
> Сколько ты передаешь?
> Все.
> Что?
> 1738341.
> ОБОСРАТЬСЯ, ЕБ МАТЬ ТВОЮ! У тебя столько было в банке?
> Я тебе делаю полное переливание.
> Что?
> Слушай, мне пора собираться.
> Куда?
> В Иерусалим. Нашу часть выдвигают. Только не говори моему отцу, лады?
> Почему?
> Он будет волноваться.
> Но он и должен волноваться.
> Но от этого волнения ни ему, ни мне не легче.
> Но мне не нужно так много. У меня было всего 45 000, когда отец меня убил.
> Ну сделай себя титаном.
> Свой аватар.
> Своего прадедушку.
> Это слишком.
> Ну, а что они у меня будут гнить? Сидр мне из них делать?
> Так используй их.
> Да не буду я. А ты будешь.
Картинки полетели быстрее, так быстро, что воспринимались лишь подсознательно, они наплывали одна на другую, сливались, а из угла экрана просочился свет: сначала еле заметный, пятнышко на экране, затем свет стал расползаться, как пятно на потолке от лопнувшей трубы, он затапливал лихорадочно меняющиеся картинки, и вот уже больше света, чем изображения, и вот практически белый экран, но ярче белого, и блеклые образы, будто сквозь снежную лавину.
В этот момент, наверное, самой чистой эмпатии, какую только Сэму довелось испытать, он пытался представить, что видит на экране Ноам. Наползающую, как здесь — свет, темноту? Предупреждения о падающем уровне жизнеспособности? Сэм вообразил, как Ноам щелкает на этих предупреждениях кнопку "Пропустить", раз за разом, и щелкает "Подтвердить", когда наконец ему нужно подтвердить свой окончательный выбор.
Лев подошел к старику, опустился рядом на колени, положил огромные и царственные лапы на сгорбленные плечи Айсика, лизнул то, что можно было назвать седой тенью щетины (свечением щетины?), лизнул еще и еще раз, как будто возвращая Айсика к жизни, хотя на самом деле возвращал его туда, где он был прежде жизни.
> Ты глянь на себя, Бар-Мицва.
Он опустил тяжелую голову на впалую грудь Айсика. Айсик погрузил пальцы в струящуюся львиную гриву.
В середине поминок по прадеду Сэм принялся плакать. Плакал он нечасто. Этого с ним не было ни разу после того, как Аргус вернулся со второго протезирования тазобедренного сустава, два года назад, с выбритой половиной спины, франкенштейновскими швами, с опущенной головой и потупленным взглядом.
— Вот так выглядит выздоровление, — сказал тогда Джейкоб. — Через месяц он будет прежним.
— Через месяц?
— Он быстро пролетит.
— Для нас, но не для него.
— Мы будем его баловать.
— Он едва может ходить.
— Ему и не надо ходить больше, чем требуется. Ветеринар сказал, для выздоровления самое важное — как можно меньше быть на ногах. Гулять только на поводке. И никаких лестниц. Придется ему теперь жить внизу.
— Но как он будет подниматься, чтобы лечь в кровать?
— Ему придется спать тут, внизу.
— Но он пойдет наверх.
— Не думаю. Он понимает, насколько слаба его нога.
— Он пойдет.
— Я положу на ступеньки книги, загорожу ему путь.
Сэм завел будильник на два часа ночи, чтобы спуститься проведать Аргуса. Он прервал первый зуммер, потом второй, но на третьем звонке его совесть проснулась. Он поплелся вниз по лестнице, не до конца сознавая, что он уже не в постели, чуть не заработал паралич из-за выложенных на ступени томов Энциклопедии искусств и обнаружил, что отец спал на подстеленном спальном мешке в обнимку с Аргусом. Вот тогда Сэм и заплакал. Не от любви к отцу — хотя в тот момент он его несомненно любил, — но потому, что из двух животных на полу больше жалел отца.
> Ты глянь на себя, Бар-Мицва.
Он стоял у окна. Кузены играли в приставку, уничтожая мультяшных противников. Взрослые были наверху, насыщались мерзкой, пахучей, копченой и студенистой едой, к которой у евреев резко вспыхивает вкус в моменты раздумий. Его никто не заметил, чего он и хотел, даже если это и не было ему нужно.
Он плакал не о том, что сейчас видел: не о смерти прадеда, не о гибели аватара Ноама, не о крушении родительского брака, не о своей сорвавшейся бар-мицве, не о рухнувших зданиях Израиля. Его слезы текли вспять. Доброта Ноама высветила зияющее отсутствие доброты вокруг. Отец спал на полу тридцать восемь дней (лишнюю неделю для надежности). Не потому ли ему было проще одаривать добротой собаку, что собака точно не отвергла бы? Или потому, что потребности животных такие животные, а потребности людей такие человеческие?
Может, мужчиной Сэму стать и не придется, но плача у того окна — дед совершенно один в земле в двадцати минутах езды; аватар возвращается в цифровую пыль где-то на охлаждаемом сервере в информационном центре,