расположенном неподалеку от нигде; родители всего лишь по ту сторону потолка, но потолка без краев, — Сэм возродился.
Только плач
Иудаизм верно трактует смерть, думал Джейкоб. Он учит нас, что делать, в тот момент, когда мы меньше всего понимаем, что делать, а чувствуем дикую потребность сделать что-то. Надо сидеть вот так. Посидим. Надо вот так-то одеться. Оденемся. В этот вот момент ты должен сказать вот эти слова, пусть даже тебе придется читать их с бумажки в транслитерации. На-ах-се.
Джейкоб перестал плакать больше часа назад, но у него до сих пор не прошло то, что Бенджи звал "послеплачевым дыханием". Ирв принес ему рюмку персикового шнапса и сообщил: "Я сказал раву, что мы будем рады его видеть, но не думаю, чтобы он пришел", — и вернулся в свою крепость на подоконнике.
Стол был заставлен тарелками с едой: все виды ржаных бубликов, любые мини-бублики, плоские бублики, булочки, булочки с творогом, с творогом и зеленым луком, с лососевой пастой, с тофу, копченая и соленая рыба, угольно-черные шоколадные кексики с завитушками из белого шоколада, похожими на квадратные галактики, пышки, рогалики, несезонные хоменташен (с земляникой, со сливой, с маком) и "салаты" — евреи словом салат называют любую еду, которую не удержать в одной руке: огуречный салат, салат из белой рыбы, тунца и печеного лосося, салат из зелени, салат из пасты, салат из киноа. Была лиловая газировка и черный кофе, диетическая кола и черный чай, а минералки столько, что в ней мог бы поплыть авианосец, и виноградный сок — напиток более еврейский, чем еврейская кровь. И пикули, нескольких видов. Каперсы не подходят ни к какому блюду, но каперсы, которые всякая ложка старается обойти стороной, проникают туда, где им уж точно не положено быть, например в чью-то полупустую чашку с полудекофеинизированным кофе. А в центре стола преломляли вокруг себя свет и время невероятной плотности кугели. Еды было больше чем необходимо в десять раз. Но так и надо.
Родственники, нагружая тарелки до потолка следующего этажа, обменивались историями об Исааке. Смеялись над тем, каким он был забавным (намеренно и случайно), над тем, каким упрямым врединой он был (намеренно и нет). Рассуждали о том, каким он был героем (по своей воле и воле случая). Кто-то плакал, возникали какие-то неловкие моменты, слышались слова благодарности за то, что появилась возможность собраться всей родней (одни родичи не виделись с бат-мицвы Леи, другие — даже с похорон бабушки Дорис), и все поглядывали в телефоны: новости с войны, счет в игре, погода.
Дети, уже позабывшие, что должны бы от первого лица грустить о смерти Исаака, играли в подвале в видеоигры от первого лица. У Макса вдвое участился пульс: он наблюдал попытку убийства, предпринятую тем, в ком он подозревал своего троюродного брата. Сэм сидел в сторонке с айпадом, прохаживаясь по виртуальной лимонной роще. Так всегда и происходило — вертикальная сегрегация. И неизбежно те взрослые, у кого хватало соображения бежать из взрослого мира, перебирались в подвал. Что и сделал Джейкоб.
Tам собралось не меньше дюжины кузенов — большинство по линии Деборы, а кое-кто — по линии Джулии. Самые младшие одну за другой распаковывали настольные игры — не играть, а чтобы распечатать и перемешать все мелкие детали. То и дело кто-нибудь из них ни с того ни с сего принимался бузить. Те, что постарше, окружили Барака, который исполнял какой-то виртуозный акт жесточайшего насилия на телевизоре таких габаритов, что края его можно было увидеть только от противоположной стены.
Бенджи в одиночестве запихивал между пластин венецианской шторы смятые банкноты из "Монополии".
— Ты очень щедр к этому окну, — сказал Джейкоб.
— Это не настоящие деньги.
— Нет?
— Я знаю, что ты шутишь.
— Ты маму тут, случайно, не видал?
— Нет.
— Эй!
— Что?
— Ты, что ли, плакал, дружище?
— Нет.
— Точно? А похоже, плакал.
— Ни хрена себе! — выкрикнул кто-то из детей.
— Выражения! — гаркнул в ответ Джейкоб.
— Я нет, — сказал Бенджи.
— Ты грустишь о прадедушке?
— Не очень.
— Так что же тебя расстроило?
— Ничего.
— Папы это все равно видят.
— Почему ты тогда не видишь, что меня расстроило?
— Папы не все знают.
— Только Бог знает.
— Кто тебе сказал?
— Мистер Шнайдерман.
— Кто это?
— Наш учитель в Еврейской школе.
—Шнайдерман. Ага.
— Он сказал, Бог знает все. Но мне это кажется бессмыслицей.
— И мне так кажется.
— Но это потому, что ты не веришь в Бога.
— Я только говорил, что я не уверен. Но даже если бы я и верил, это все равно было бы для меня бессмыслицей.
— Правильно, ведь если Бог знает все, то зачем писать записки и засовывать в Стену?
— Резонно.
— Мистер Шнайдерман сказал, что Бог все знает, но иногда забывает. И вот записки ему напоминают, что важно.
— Бог забывает? Серьезно?
— Так он сказал.
— И что ты об этом думаешь?
— Это странно.
— Вот и мне так кажется.
— Но это потому, что ты не веришь в Бога.
— Если бы я верил в Бога, то это был бы Бог, который помнит.
— И мой бы тоже.
При всем своем агностицизме по поводу существования Бога и по поводу смысла этого вопроса (возможно ли, чтобы в разговоре о Боге два человека, кто бы они ни были, имели в виду действительно одно и то же?) Джейкоб хотел, чтобы Бенджи верил. И уж точно, так хотел доктор Силверс. Тревожные раздумья о смерти у Бенджи несколько месяцев медленно, но безостановочно копились, и теперь появился риск, что они из восхитительных резко станут нездоровыми. Доктор Силверс сказал: "У него будет еще вся жизнь, чтобы получить ответы на теологические вопросы, но он никогда не вернет себе этот момент выстраивания первых отношений с миром. Сделайте так, чтобы он чувствовал себя в безопасности". Джейкобу это показалось справедливым, хотя его передергивало от одной мысли о религиозных наставлениях. В следующий раз, когда Бенджи обнаружил свою тревогу и инстинктивно Джейкоб готов был согласиться с тем, что вечное несуществование и впрямь самое ужасное, что можно вообразить, он вспомнил приказ доктора Силверса: Сделайте так, чтобы он чувствовал себя в безопасности.
— Ну, ты же слышал о царствии небесном, верно? — спросил Джейкоб, лишив крыльев одного несуществующего ангела.
— Я знаю, ты думаешь, что его нет.
— Ну, этого никто не знает наверняка. И уж точно не я. Но ты знаешь, что такое царствие небесное?
— Вообще-то нет.
Тут Джейкоб развернул самое утешительное объяснение, не поскупившись ни на гиперболы, ни на логическую связность.
— И если я захочу в царствии небесном допоздна не спать? — спросил Бенджи, в этот момент валявшийся на софе.
— Сколько хочешь, — сказал Джейкоб. — Хоть каждую ночь.
— И может, разрешено будет есть десерт до обеда.
— Обед вообще не надо будет есть.
— Но тогда я не буду здоровым.
— Здоровье будет не важно.
Бенджи склонил голову на плечо.
— Дни рождения.
— А что с ними?
— Какие они там?
— Ну, они, конечно, никогда не кончаются.
— Подожди, все время день рождения?
— Да.
— Гости и подарки каждый день?
— Каждый день и целыми днями.
— Подожди, и надо будет всем писать благодарственные письма?
— Даже спасибо не надо говорить.
— Погоди, это что, значит, ты — ноль или бесконечность?
— А ты как хочешь?
— Бесконечность.
— Тогда ты бесконечность.
— Погоди, что, всегда у всех день рождения?
— Только у тебя.
Бенджи поднялся на ноги, вскинул руки над головой и объявил:
— Хочу умереть прямо сейчас!
Но не делайте так, чтобы он чувствовал себя в полнейшей безопасности.
В полуподвале у Ирва и Деборы, столкнувшись с более тонким и сложным теологическим вопросом, Джейкоб вновь поступился стремлением к истине ради эмоциональной стабильности Бенджи:
— Может, Бог помнит все, но иногда сам решает что-то забыть?
— А зачем ему это?
— Чтобы мы помнили, — ответил Джейкоб, довольный своей импровизацией. — Это как пожелания, — продолжил он. — Если бы Бог знал, чего мы хотим, нам и не надо было бы хотеть.
— И Бог хочет, чтобы сами знали.
— Вполне возможно.
— Я раньше думал, что прадедушка — Бог, — сообщил Бенджи.
— Да ну?
— Да, но он умер, значит, Богом он точно не был.
— Можно думать и так.
— И мама точно не Бог.
— Это почему?
— Потому что она нипочем не забудет обо мне.
— Ты прав, — согласился Джейкоб, — нипочем не забудет.
— Несмотря ни на что.
— Несмотря ни на что.
Новая серия негромких ругательств среди детей постарше.
— В общем, — сказал Бенджи, — из-за этого я и плакал.
— Из-за мамы?
— Из-за записки в Стену Плача.
— Потому что думал про забывчивого Бога?
— Нет, — ответил Бенджи, указывая на телевизор, который показывал не видеоигру, как думал Джейкоб, а последствия самого недавнего и самого свирепого подземного толчка. — Потому что Стена обрушилась.
— Стена?
Они выплеснулись в мир, все мольбы, втиснутые в каждую щель стены, но еще и все те мольбы, что были втиснуты в каждое еврейское сердце.
— Не осталось доказательств, какими великими они были, — сказал Бенджи.
— Что?
— Ну, помнишь, ты мне рассказывал про римлян.
Что знают дети, что они помнят?
— Джейкоб! — позвал сверху Ирв.
— Стена Плача, — произнес Джейкоб, как будто, если громко произнести название, она вновь будет существовать.
Джейкоб мог сделать так, чтобы дети чувствовали: они в безопасности. Но мог ли он обеспечить их безопасность? Бенджи покачал головой и сказал:
— Нет, теперь это только Плач.
Смотри! Еврейский ребенок плачет
Присутствие Тамира не только не давало всё додумать, но и требовало от Джулии быть радушной хозяйкой. А смерть Исаака требовала от нее, по крайней мере, изображать любовь и участие, когда на деле она испытывала только печаль и сомнение. Она, в общем, справлялась с растущим в ней возмущением, даже в общем умудрялась прятать озлобление, но в определенный момент роль хорошего человека заставляла ее ненавидеть и себя и остальных.