— Пролезть.
— Зачем это нам?
— Не будь ссыклом.
Может быть, здравый смысл у Джейкоба еще не подгрузился, а может, ему и впрямь не хотелось выглядеть в глазах Тамира ссыклом, но он сел, потер глаза и принялся одеваться. В его голове сложилась фраза — Это так не похоже на меня, — которую он всю ночь будет мысленно повторять, пока не обратится в противоположность самого себя.
В темноте они прошли по Ньюарк-стрит, свернули направо у Национальной библиотеки. В молчании, скорее как лунатики, чем агенты МОССАДа, они брели по Коннектикут-авеню, через мост Кинг-Вэлли (который Джейкоб не мог пройти, не представив, как бросается вниз), мимо Кеннеди-Уоррен-билдинг. Они бодрствовали, но все это был сон. Подошли к зеленому бронзовому льву и бетонным буквам: ЗООПАРК.
Тамир был прав: перескочить бетонную изгородь по пояс высотой оказалось легче легкого. Настолько легко, что поневоле подумаешь о ловушке. Джейкобу хватило бы просто пересечь эту границу, номинально проникнуть на территорию зоопарка и тут же развернуться, унося в трясущемся кулаке свежеполученный вымпел за переход границы. Тамиру этого было мало.
Будо карликовый коммандо, он пригнулся, оценил обстановку и быстрым жестом скомандовал Джейкобу следовать за ним. И Джейкоб повиновался. Тамир провел его мимо информационного киоска, мимо схемы, дальше и дальше от улицы, пока они не потеряли ее из виду, как моряки теряют из виду землю. Джейкоб не понимал, куда Тамир его ведет, но знал, что он — ведомый, и шел следом. Это так не похоже на меня.
Животные, насколько он мог видеть, спали. Слышно было только, как ветер шелестел в густом бамбуке и еле уловимо гудели торговые автоматы. Днем зоопарк был похож на торговый пассаж в День труда. Теперь здесь было как посреди океана.
Животные всегда оставались для Джейкоба загадкой, но более всего — когда спали. Ему еще казалось возможным представить — пусть приблизительно, грубо, в общих чертах — мысли бодрствующего животного. Но что видит во сне носорог? Видит ли он сны вообще? Бодрствующие животные не проваливаются в сон — они засыпают постепенно, мирно. Но спящий зверь, кажется, всегда на грани рывка в явь, в сражение.
Они дошли до львиного вольера, и Тамир остановился.
— Я не переставал про это думать с самого утра, когда мы тут оказались первый раз.
— Про что?
Тамир зацепился руками за край ограды и сказал:
— Хочу коснуться земли.
— Ты уже касаешься.
— Там.
— Что?
— На секунду.
— Рехнулся?
— Я серьезно.
— Да нет.
— Да да.
— Ну ты, значит, ебанутый.
— Да. Но я, блядь, совершенно серьезно.
Тут Джейкоб понял, что Тамир привел его к единственному месту, где высота изгороди достаточно невелика, чтобы какой-нибудь псих со справкой мог вылезти обратно. Тамир, очевидно, приметил это место днем, прикинул высоту изгороди, может быть — да точно, — проигрывал всю сцену в уме.
— Не лезь, — сказал Джейкоб.
— Почему?
— Потому что ты знаешь, почему.
— Не-а.
— Потому что тебя сожрет лев, Тамир. О боже, блядь, милостивый.
— Они спят, — сказал Тамир.
— Они?
— Их там три.
— Ты считал?
— Да. И к тому же так написано на табличке.
— Они спят, пока никто не вторгается на их территорию.
— И они даже не здесь. Они внутри.
— Откуда ты знаешь?
— Ты их видишь?
— Я ни хера не зоолог. Я скорее всего вообще не вижу ничего из того, что там сейчас происходит.
— Они спят внутри.
— Пошли домой. Я всем скажу, что ты запрыгнул. Я скажу, что ты убил льва, или заставил его у тебя отсосать, или что там тебе надо, чтобы быть героем, но давай смоемся отсюда поскорей.
— То, чего я сейчас хочу, не имеет никакого отношения ни к кому другому.
Тамир уже начал подтягиваться на ограду.
— Ты умрешь, — сказал Джейкоб.
— Ты тоже, — ответил Тамир.
— А что мне прикажешь делать, если лев проснется и бросится на тебя?
— Что тебе делать?
Этот вопрос рассмешил Джейкоба. А его смех рассмешил Тамира. От этой невольной шутки напряжение спало. После этой невольной шутки дикая, идиотская идея показалась возможной, даже почти разумной, а может, даже блестящей. Альтернатива — здравый смысл — показалась безумием. Потому что они были молоды. Потому что молодым человек бывает лишь однажды в жизни, которая дается лишь раз. Потому что беззаботность — это единственное, что можно, как кулак, бросить в лицо небытия. Сколько жизни можно вынести?
Все происходило быстро, но длилось бесконечно. Тамир спрыгнул в вольер, приземлившись с гулким ударом, которого явно не ожидал, потому что в его взгляде, пойманном Джейкобом через стекло, полыхнул ужас. И как будто под ногами была раскаленная лава, Тамир тут же попытался оторваться от земли. С первого прыжка он немного не дотянулся до края изгороди, зато со второго это вышло, по виду, легко. Он подтянулся, Джейкоб помог ему перевалиться через стекло, и они вдвоем повалились, хохоча, на дорожку.
Что чувствовал Джейкоб, смеясь на пару с братом? Он смеялся над жизнью. Смеялся над собой. Даже в тринадцать лет человеку уже ведом ужас и трепет от собственной незначительности. В тринадцать — особенно.
— Теперь ты, — сказал Тамир, когда они, поднявшись с земли, отряхивали на себе одежду.
— Да на хер, ни за что.
Это так не похоже на меня.
— Давай.
— Я лучше сдохну.
— Одно другому не мешает. Лезь, надо.
— Потому что ты залез?
— Потому что ты хочешь.
— Я не хочу.
— Давай, — не унимался Тамир. — Ты будешь счастлив. Это будет счастье на годы.
— Счастье это не то, что для меня важно.
И вдруг твердо:
— Сию же секунду, Джейкоб.
Джейкоб хотел ответить шуткой на эту внезапную агрессию:
— Предки убьют меня, если я погибну прямо накануне бар-мицвы.
— Это и будет твоя бар-мицва.
— Ни за что.
Тут Тамир приблизился прямо к лицу Джейкоба:
— Я тебя тресну, если ты не полезешь.
— Кончай.
— Серьезно, стукну.
— Но у меня очки и прыщи.
Эта неловкая шутка ничего не ослабила, ничего не сделала почти разумным. Тамир ударил Джейкоба в грудь, причем настолько сильно, что тот отлетел на ограду. Впервые в жизни его ударили.
— Че за херня, Тамир?
— Ты чего нюни распустил?
— Ничего я не распустил.
— Если не распустил, тогда и не распускай.
— Никто не распускал.
Тамир положил руки Джейкобу на плечи и уткнулся лбом в его лоб. Джейкоб до года сосал материнскую грудь, его мыли в кухонной раковине, он тысячу раз засыпал на плече отца, но такой теплой близости он еще никогда не ощущал.
— Надо, ты должен, — сказал Тамир.
— Не хочу.
— Ты хочешь, но боишься.
— Нет.
Но он хотел. И боялся.
— Давай, — сказал Тамир, подводя Джейкоба к стене. — Это легко. Это секунда. Ты видел. Ты видел, что это плевое дело. А помнить будешь всю жизнь.
Это так не похоже на меня.
— Мертвецы не помнят.
— Да не дам я тебе пропасть.
— Не дашь? А что ты сделаешь?
— Прыгну к тебе.
— Чтобы мы пропали вместе?
— Да.
— Но от этого я не стану менее мертвым.
— Станешь. Давай, двигай.
— Погоди, слышал звук?
— Нет, потому что не было никакого звука.
— Серьезно. Я не хочу умирать.
И это как-то случилось, не случившись, без всякого решения, без всякого сигнала от мозга хоть к каким-то мышцам. Джейкоб вдруг почти перевесился через стекло, даже не забираясь на него. Руки у него так бешено тряслись, что он едва держался.
Это так не похоже на меня.
— Отцепляйся, — сказал Тамир. Джейкоб держался.
Это так не похоже на меня.
— Спрыгивай.
Он отрицательно помотал головой и разжал пальцы.
И оказался на земле в вольере для львов.
Это абсолютно противно моей натуре.
Там, на земле, посреди искусственной саванны, посреди столицы страны, он испытал что-то настолько неукротимое и настоящее, что это могло бы или спасти, или погубить его жизнь.
Через три года он прикоснется языком к языку девушки, ради которой по локоть отрезал бы себе руки, если бы только она сказала. А на следующий год подушка безопасности в машине разорвет ему роговицу, но спасет жизнь. Через два года он с удивлением будет смотреть на губы, сомкнувшиеся на его члене. И в том же году позже скажет отцу в лицо то, что говорил о нем годами. Он скурит бушель травы, увидит во время шутливого матча в тачбол, как его колено гнется в обратную сторону, необъяснимым образом расплачется в чужом городе у холста, изображающего женщину с ребенком, потрогает бурого медведя в спячке и редкого панголина, неделю проживет ожиданием анализа, будет беззвучно молиться о спасении своей жены, пока та с воплями исторгает из своего тела новую жизнь, — у него будет множество моментов, когда жизнь видится огромной и драгоценной. Но эти моменты составляют такую ничтожную часть его земного срока: пять минут в год? А сколько за жизнь? День? Не больше? За четыре десятка прожитых лет один день чувствовать себя живым?
В вольере для львов Джейкоб почувствовал, как его собственное существование обступило и обняло его. Он почувствовал себя — наверное, впервые в жизни — совершенно спокойно.
Но затем он услышал звук, вернувший его в реальность. Обернувшись, он встретил взгляд Тамира и понял, что тот тоже слышал. Шорох. Шелест листвы. Что они разделили в том взгляде? Страх? Но он напоминал смех. Как будто кто-то из них отмочил самую смешную в мире хохму.
Повернувшись в сторону вольера, Джейкоб увидел зверя. Не в воображении, а настоящего зверя в настоящем мире. Зверя, который не раздумывает и не объясняет. Необрезанного зверя. До льва было пятьдесят футов, но от его дыхания у Джейкоба запотели очки.
Без единого слова Тамир взобрался на гребень стены и протянул сверху руку. Джейкоб подпрыгнул, но не достал. Он лишь слегка коснулся руки Тамира, отчего расстояние между ними показалось бесконечным. Джейкоб вновь прыгнул, и вновь они лишь коснулись друг друга кончиками пальцев, а лев уже сорвался с места, с каждым прыжком вдвое сокращая расстояние. Времени сгруппироваться для прыжка или прикинуть, как подпрыгнуть на дюйм или два выше, у Джейкоба не было, он просто попробовал еще раз, и теперь — то ли на адреналине, то ли вмешался Бог, внезапно пожелавший доказать Свое существование, — он ухватил запястье Тамира.