— Помнишь, как ты залип на нашем бомбоубежище? Когда первый раз приезжал? И твой отец тоже. Мне пришлось вас оттуда практически выволакивать.
— Это неправда.
— Когда мы разбили полдюжины арабских армий в сорок восьмом…
— Мы? Ты даже еще не родился тогда.
— Да, верно, мне не надо было говорить мы. Ведь это включает тебя, а ты к этому не имеешь никакого отношения.
— Да ровно столько же, сколько и ты.
— Вот только мой дед рисковал тогда жизнью, а значит — и моей жизнью тоже.
— У него не было выбора.
— Америка всегда была возможным выбором для нас. Так же как Израиль — для вас. Каждый раз вы завершаете свой седер словами: "На будущий год в Иерусалиме", и каждый год вы предпочитаете справлять седер в Америке.
— Это потому что Иерусалим тут как идея.
Тамир рассмеялся и хлопнул по столу:
— Не для тех, кто там живет, поверь. Не для тех, кому приходится надевать на своего ребенка противогаз. Что делал твой отец в семьдесят третьем, когда египтяне и сирийцы теснили нас к морю?
— Он писал статьи, устраивал марши, лоббировал.
— Ты знаешь, я люблю твоего отца, но я надеюсь, ты себя слышишь, Джейкоб. Статьи? Мой отец командовал танковым подразделением.
— Мой отец не стоял в стороне.
— Он делал, что мог делать, ничем не жертвуя и даже не рискуя. Как ты думаешь, он рассматривал возможность сесть в самолет и отправиться в Израиль?
— Он не представлял, как это — воевать.
— Это не очень трудно, просто стараешься не умереть. В сорок восьмом винтовки раздавали ходячим скелетам, едва они сходили с кораблей из Европы.
— И у него была дома жена.
— Да ты что.
— И это была не его страна.
— Вот, в яблочко.
— Его страной была Америка.
— Нет, у него не было родины.
— Америка была его родиной.
— Америка — это страна, где он снимал угол. И ты знаешь, что случилось бы, если бы мы проиграли ту войну, как многие и многие из нас боялись?
— Но вы не проиграли.
— Ну, а если бы? Если бы нас опрокинули в море или просто перебили до последнего там, где мы стояли?
— Ты это к чему?
— Твой отец писал бы статьи.
— Я не очень понимаю, чего ты добиваешься этими словесными упражнениями. Пытаешься показать, что ты живешь в Израиле, а я нет?
— Нет, что ты можешь обойтись без Израиля.
— Обойтись?
— Да. Ты любишь его, поддерживаешь, поешь о нем, молишься о нем, даже завидуешь евреям, которые там живут. Но ты не пропадешь и без Израиля.
— В смысле, не перестану дышать?
— В этом смысле, да.
— Ну, в этом смысле и Америка для меня не обязательна.
— Абсолютно точно. Люди думают, что у палестинцев нет родины, но палестинцы умирают за свою родину. Это вот тебя надо жалеть.
— Потому что я не стану умирать за страну?
— Именно. Это еще не все. Ты вообще ни за что не станешь умирать. Прости, если это ранит твои чувства, но не притворяйся, будто это неправда или несправедливо. Джулия была права: ты ни в что не веришь.
Именно в этот момент каждый из них должен был сорваться, но Джейкоб взял со стола свой телефон и спокойно сказал:
— Пойду отолью. И когда я вернусь, мы сделаем вид, что последних десяти минут не было.
Тамир никак не отреагировал.
Джейкоб заперся в ванной, но он не стал мочиться и не стал притворяться, что ссоры не было. Он вынул из кармана телефон. На рабочем столе было фото, сделанное на шестой день рождения Макса. Они с Джулией дали Максу полный чемодан разных костюмов. Там был костюм клоуна. Костюм пожарного. Индейца. Посыльного. Шерифа. Первым, который Макс примерил, что и увековечено в цифровом снимке, был костюм солдата. Джейкоб смыл унитаз вхолостую, открыл настройки телефона и заменил фото на рабочем столе какими-то из стандартных обоев: изображением листа, оторванного от дерева.
Вернувшись на кухню, он сел на свой стул напротив Тамира. Он хотел было разрядить обстановку анекдотом о разнице между "субару" и эрекцией, но не успел открыть рта, как Тамир объявил:
— Я не знаю, где Ноам.
— Как это?
— Несколько дней он был дома. Мы переписывались и разговаривали. Но сегодня днем их часть куда-то перебросили. Ривка не знает куда. И я ничего не слышал. Он звонил, но у меня, идиота, был отключен телефон. Что я за отец?
— Ох, Тамир. Сочувствую. Не могу даже представить, что ты чувствуешь.
— Можешь.
— У Ноама все будет хорошо.
— Ты мне это обещаешь?
Джейкоб без причины почесал плечо и сказал:
— Жаль, что не могу.
— Я многое сейчас сказал всерьез. Но многое и не совсем. Или я не уверен, что всерьез.
— Я тоже кое-что сказал невсерьез. Бывает.
— Почему он не может написать хотя бы одно предложение? Две буквы: O-K.
— А я не знаю, где сейчас Джулия, — сказал Джейкоб, напоминая, что и он тоже настоящий. — Она не в командировке.
— Нет?
— Нет. И я боюсь.
— Тогда можем поговорить.
— А что мы делали сейчас?
— Издавали звуки.
— Тут я во всем виноват. Джулия. Семья. Я вел себя так, будто могу без них обойтись.
— Постой, не гони. Скажи, что…
— Она нашла телефон, — объявил Джейкоб, будто мог сказать это, только перебивая кого-то. — Мой тайный телефон.
— Бля. Зачем тебе понадобился тайный телефон?
— Это была глупость, конечно.
— Ты ходил налево?
— Я даже не понимаю, что это значит.
— Ты понял бы, если бы Джулия пошла налево.
Эти слова запустили цепную реакцию в мозгу Джейкоба: что, если Джулия сейчас в постели с Марком? Он пялит ее, пока они тут о ней говорят? Тамир спросил:
— Ты ее пялил?
Джейкоб помолчал, как будто обдумывая ответ, как будто не понимая, что значит это слово.
— Да.
— Больше одного раза?
— Да.
— Но не в доме?
— Нет, — ответил Джейкоб с оскорбленным видом. — В отелях. Один раз в офисе. Это было просто как разрешение, признание того, что мой брак не удался. Джулия, наверное, даже порадовалась бы, что это произошло.
— Еще бы, всякий обрадуется разрешению, которого не просил.
— Может быть.
— Это тот же разговор, который мы сейчас вели. Тот же самый.
— Я думал, мы выяснили, что несли хренотень?
— И ее тоже, но не в том смысле, что ты не можешь сказать: "Вот кто я есть". Ты не можешь сказать: "Я женатый мужчина. У меня трое прекрасных детей, замечательный дом, отличная работа. У меня есть не все, чего я хочу, меня не настолько ценят, как мне бы хотелось, я не так богат, не настолько любим и не столько трахаюсь, как мне бы хотелось, но вот я такой, и это мой выбор, и я это принимаю и признаю". Ты так сказать не можешь. Но при этом и не признаешь, что хочешь большего, что тебе нужно больше. Не то что перед другими, ты даже себе не признаешься, что несчастлив.
— Я несчастлив. Если ты это хотел от меня услышать, то вот. И я хочу большего.
— Это просто сотрясание воздуха.
— А что не просто сотрясание?
— Поехать в Израиль. Поселиться там.
— А, ну теперь ты прикалываешься.
— Говорю то, что ты и так знаешь.
— Что, если я перееду в Израиль, мой брак как-то поправится?
— Что, если бы ты мог встать и сказать: "Вот кто я такой", ты, по крайней мере, проживал бы свою собственную жизнь. Даже если то, какой ты есть, для других — кошмар. Даже если это кошмар для тебя самого.
— А я проживаю не свою жизнь?
— Да.
— А чью же?
— Может быть, придуманную для тебя дедом. Или отцом. Или тобой придуманную. А может, и вообще никакую.
Джейкобу показалось, что стоило бы обидеться, и у него был порыв ответить Тамиру, но вместе с тем он ощутил смирение и благодарность.
— Сегодня тяжелый день, — сказал он. — И я не уверен, что мы оба говорим то, что действительно думаем. Здорово, что ты здесь. Это напоминает мне о детстве. Давай не усугублять.
Тамир в один глоток допил последнюю треть бутылки. Опустил пустую посудину на стол с осторожностью, какой Джейкоб ни разу в нем не замечал, и сказал:
— И когда мы только перестанем не усугублять?
— Мы с тобой?
— Ну да.
— А что тогда? Гори все огнем?
— Или все, кроме того, что наше.
— Твое и мое?
— Ну конечно.
Он допил оставшееся в бутылке у Джейкоба и выбросил обе в ведро.
— Мы сдаем, — сказал Джейкоб.
— Я нет.
— У вас там полотенец хватает?
— Ты что думаешь, я их ем?
— Стараюсь быть радушным хозяином.
— Вечно пытаешься кем-то быть.
— Это да. Всегда стараюсь кем-то быть. Это хорошо меня характеризует.
— Ну ладно.
— И ты тоже все время пытаешься кем-то быть. И Барак. И Джулия, и Сэм, и Макс, и Бенджи. Все.
— Ну, а кем я пытаюсь быть?
Джейкоб на миг замолчал, задумался.
— Ты пытаешься быть больше, чем ты есть.
Улыбка Тамира показала, что удар неплох.
— А.
— Каждый пытается кем-то быть.
— Твой дед не пытается.
Что это? Дурацкая шутка? Ленивые потуги на мудрость?
— Он перестал пытаться, — сказал Джейкоб, — и это его убило.
— Ты ошибаешься. Он из нас единственный, кому удалось.
— Что удалось?
— Чем-то стать.
— Мертвецом?
— Нет, настоящим.
Джейкоб уже было сказал: Вот теперь не понял. Он уже было сказал: Я в домике!
Он уже было сказал: Я не согласен ни с одним твоим словом, но я тебя понимаю.
Вечер можно было закончить, разговор закруглить, сказанное впитать, переварить и выделить, усвоив питательные вещества.
Но вместо этого Джейкоб спросил:
— Хочешь еще пива? Или от него только косеют и толстеют?
— Мне пойдет все, что и тебе, — ответил Тамир. — Включая окосеть и растолстеть.
— И облысеть.
— Нет, тут ты позаботишься о нас обоих.
— Знаешь, — сказал Джейкоб, — у меня там наверху есть пакет травы. Где-то заначен. Ему, наверное, столько же лет, сколько Максу, но ведь травка не портится, правда?