— Не тем людям дают стипендии Макартура.
— Я врал.
— Про что?
— Да в основном про всё.
— Ну?
— Мы с Ривкой обсуждали переезд.
— Да ладно?
— Обсуждали.
— А куда?
— Ты хочешь меня заставить это сказать?
— Думаю, да.
— Сюда.
— Да ты шутишь?
— Только обсуждали. Обдумывали. Время от времени мне приходят предложения работы, и с месяц назад пришло просто отличное, в технической компании. Мы с Ривкой за обедом разыгрывали разговор, представив, что я как бы принял предложение, и разговор скоро перестал быть игрой.
— Я думал, ты там счастлив. А весь этот гон про Америку и съемное жилье?
— Ты что-нибудь слышал из того, что я сейчас говорил?
— Когда ты меня уговаривал совершить алию?
— Значит, я могу совершить яилу.
— А это что?
— Алия вспять.
— Ты сейчас ее провернул в уме?
— Пока ты говорил.
— И что, есть какая-то постоянная Блохов-Блуменбергов, которую надо поддерживать?
— Еврейская постоянная. В идеале американские и израильские евреи просто меняются местами.
— И не об этом ли мы все время говорили? Это у тебя муки совести, что покидаешь Израиль?
— Нет, мы говорили про твои муки совести, что ты покидаешь семью.
— Я не покидаю семью, — возразил Джейкоб.
— И я не покидаю Израиль, — сказал Тамир.
— Одни разговоры?
— Когда папа что-то мне предлагал — еще кусочек халвы или погулять вечером, — а я отказывался, он все время говорил: Де зелбе праиз. "За ту же цену". Единственный случай, когда он употреблял идиш. Идиш он ненавидел. Но это вот говорил. И не просто на идише, он еще при этом имитировал голос деда. Говорить об отъезде из Израиля мне ничего не стоит. Та же цена, что и не говорить. Вот прямо так и слышу, как отец передразнивает деда: Де зелбе праиз.
Тамир оживил телефон и показал Джейкобу фотографии Ноама: из роддома, первые шаги, первый день в школе, первый футбольный матч, первое свидание, первый раз в военной форме.
— Я на этих фотках был помешан, — сказал Тамир. — Не глядя на них, я просто знаю, что они тут. Иногда я проверяю их под столом. Иногда ради этого иду в туалет. Помнишь, как с детьми ходил в супермаркет, пока они еще мелкие? То чувство, что в ту же секунду, как потеряешь из виду, они исчезнут навсегда? Так и это.
Всех динозавров смело с лица земли, но выжили кое-какие млекопитающие. Преимущественно те, что умели копать. Под землей их не коснулся страшный жар, пожравший все живое на поверхности. А Тамир зарывался в свой телефон, в фотографии сына.
— Мы хорошие люди? — спросил Тамир.
— Что за странный вопрос.
— Странный ли?
— Не думаю, что существует высшая сила, которая нас судит, — сказал Джейкоб.
— Но как мы сами себя должны судить?
— Слезами, молчанием, или?
— И даже мое признание — вранье.
— Должно быть, я дал тебе повод соврать.
— Я хочу уехать. Ривка не хочет.
— Ты хочешь покинуть Израиль? Или семью?
— Израиль.
— Ты ходил налево?
— Нет.
— А она?
— Нет.
— Я все время усталый, — сказал Джейкоб. — Постоянно вымотанный. Раньше я об этом не думал, но что, если все это время я на самом деле ничуть не уставал? Что, если эта якобы усталость была моим убежищем?
— Бывают и похуже убежища.
— И что, если я решу впредь никогда не уставать? Если я просто откажусь уставать. Будет уставать только тело, но не я сам.
— Не знаю, Джейкоб.
— А что, если я не смогу без посторонней помощи выбраться из своей норы? Если мне там станет слишком привычно, спокойно? И меня придется выкуривать?
— Думаю, ты прямо сейчас себя оттуда выкуриваешь.
— Что, если для выкуривания мне нужна Джулия?
Джейкоб взглянул на яблоко, лежащее между ними. Он понял, о чем думал Тамир, захотев это яблоко трахнуть. Это была не сексуальная похоть, а экзистенциальная — проникнуть в свою истину.
— Знаешь, чего бы я хотел прямо сейчас?
— Ну?
— Побрить голову.
— Зачем?
— Так я увижу, какой я лысый на самом деле. И все увидят.
— Может, лучше поджарим немного попкорна?
— Это будет кошмар. Но я к этому готов. Но это будет кошмар. Но я готов.
— Ты повторяешь одно и то же.
— По-моему, я засыпаю.
— Так спи.
— Но…
— Что?
— Я тоже врал.
— Я знаю.
— Знаешь?
— Да. Только не знаю, про что именно.
— Я не ходил налево.
— Нет?
— Или ходил, но я ее не трахал.
— Что же ты делал?
— Просто перекидывался сообщениями. И не так уж много их было.
— Зачем же ты врал?
— Не хотел, чтобы это открылось.
— Да нет, мне.
— А… Не знаю.
— Была же причина.
— Я под кайфом.
— Но это единственное, о чем ты мне соврал.
— Когда Джулия нашла телефон и я рассказал ей правду — что на самом деле ничего не было, — она мне поверила.
— Ну и отлично.
— Но не потому, что не сомневается во мне. Она сказала, будто знала, что мне не хватит духу.
— И ты хотел, чтобы я думал, что у тебя его хватает.
— Да, так я себя представляю.
— Даже при том, что духу не хватает.
— Именно.
— Ты вот сейчас спрашивал, что за человек будет прятаться по углам, чтобы послушать научный подкаст?
— Да.
— Такой человек, который использует тот же телефон, чтобы писать сальности женщине, к которой он не притрагивался.
— Это был другой телефон.
— Но та же рука.
— Ну вот ты и побрил мне голову, — произнес Джейкоб, закрывая глаза. — Скажи мне, чего я не вижу.
— Ты более лысый, чем я думал, но не такой лысый, как думаешь сам.
Джейкоб инстинктивно дернулся: падение в шахту лифта, означающее наступление сна. Он не осознавал ни хода времени, ни течения мысли, ни длительности пауз между мыслями.
Что могло произойти со звуком времени? А что, если все, отрепетированное с Джулией, уже произошло? Что, если примерить возможность — не за ту же цену? И ему больше не придется шептать на ушко детям при свете свечей? И размышлять за мытьем посуды о недавнем праздновании дня рождения. И услышать, как грабли скребут о камень, сгребая к бордюру палую листву, чтобы можно было прыгнуть в нее еще разок? К чему он будет прислушиваться, чтобы услышать свою жизнь? Или он останется к ней глух?
Следующее, что он почувствовал и услышал, были чья-то рука и голос.
— Есть новости, — сказал Тамир, тряся Джейкоба за плечо.
— Что?
— Ты заснул.
— Нет. Я просто задумался.
— В новостях что-то важное.
— Погоди секунду.
Джейкоб поморгал, прогоняя туман из глаз, помотал головой от плеча к плечу и пошел на диван.
Двумя часами раньше, пока Джейкоб с Тамиром накуривались, какие-то израильские экстремисты пробрались в Купол Скалы и подожгли его. Огонь не причинил, как заявила израильская сторона, почти никакого вреда, но сама попытка дала эффект более чем достаточный. Телевизор, каким-то образом переключившийся со спортивного канала на Си-эн-эн, демонстрировал образы ярости: мужчины — только мужчины, — тычущие кулаками в небо, выпускающие в небо ломаные струи пуль, пытающиеся убить небо. Джейкоб видел такое раньше, но те кадры были из районов, пострадавших от землетрясения, прежде всего из Газы и с Западного берега. А на этот раз репортажи шли один за другим из разных мест, разливаясь в безбрежное море ярости: хоровод мужчин, сжигающих израильский флаг в Джакарте; мужчины в Хартуме, размахивающие палками перед портретом израильского премьер-министра; мужчины в Карачи, в Дакке, в Рияде, в Лахоре; мужчины с банданами на лицах, швыряющие камни в витрины еврейских магазинов в Париже; мужчина, чей кошмарный акцент свидетельствовал об английском словарном запасе не больше чем в сотню слов, вопит на камеру в Тегеране: "Смерть евреям!"
— Дело плохо, — сказал Джейкоб, завороженный и отравленный этими сценами.
— Плохо?
— Совсем плохо.
— Мне надо попасть домой.
— Знаю, — сказал Джейкоб, слишком пьяный, чтобы воспринять смысл или даже понять, бодрствует он или еще спит. — Мы это уладим.
— Сейчас же. Надо ехать в посольство.
— Да. Хорошо.
Тамир тряхнул головой и повторил:
— Сейчас же, сейчас же, сейчас же.
— Я понял. Подожди, я что-нибудь надену.
Но ни один с дивана не поднялся. Телевизор теперь переполнялся еврейской яростью: мужчины в черных шляпах вопят на иврите в Лондоне; темнокожие мужчины в одном из последних оставшихся кибуцев размахивают руками перед камерой, истерически повторяя какие-то непонятные Джейкобу слова; еврейские мужчины, теснящие еврейских солдат на страже Храмовой горы.
Тамир сказал:
— Тебе тоже надо ехать.
— Конечно. Одну минуту.
— Нет, — сказал Тамир, хватая Джейкоба за плечи с той же силой, как и тридцать лет назад в зоопарке. — Тебе надо ехать домой.
— Я дома. Ты о чем?
— В Израиль.
— Что?
— Тебе надо поехать со мной в Израиль.
— Надо?
— Да.
— Тамир, ты же хотел уехать из Израиля.
— Джейкоб.
— А теперь зовешь туда меня?
Тамир показал на телеэкран:
— Ты смотришь?
— Я уже неделю это смотрю.
— Да нет. Такого еще никто не видел.
— Что ты имеешь в виду?
— Вот так все и кончится, — сказал Тамир. — Вот так.
И впервые с момента приезда Тамира в Вашингтон, да и впервые вообще, Джейкоб увидел их с Тамиром семейное сходство. Он увидел перепуганные глаза своих мальчиков — такие у них бывали перед сдачей крови и если кто-то поранился, и кровь потекла.
— Как кончится?
— Израиль погибнет.
— Оттого что муслимы вопят в Джакарте и в Рияде? Да что они могут сделать, пойдут пешком на Иерусалим?
— Да. И верхом, и в своих сраных драндулетах, и на автобусах их повезут, и на кораблях. И не только в них дело. На нас посмотри.
— Это пройдет.
— Нет. Именно так все и кончится.