должны делать.
— Джулия…
— Я не закончила. Ты меня поднял среди ночи с этой абсурдной хренью, так что теперь уж послушай меня. Если уж мы и впрямь хотим поразвлечься, на секунду представив эту смехотворнейшую ситуацию — тебя на войне, — то нам надо признать, что если армия готова поставить тебя в строй, то это армия в отчаянном положении, а в такой ситуации в армии не склонны рассматривать каждую жизнь как отдельную вселенную, а поскольку никакой военной подготовки у тебя нет, я не думаю, что тебя отправят на сложные задачи типа обезвреживать мины или бесшумно снимать часовых, а скорее скажут: "Встань на пути у этой пули, чтобы твое тело ее хотя бы замедлило, прежде чем она долетит до того, кто здесь по-настоящему нужен". И тогда ты будешь труп. А твои дети останутся без отца. И твой отец станет еще больше кликушествовать. А…
— А ты?
— Что?
— Кем ты станешь?
"В болезни и в болезни, — сказала его мать на свадьбе. — Этого я вам желаю. Не ищите и не ждите чудес. Их нет. Их больше не будет. И нет лекарства от той боли, что всех больней. Есть только одно лечение: верить в боль другого и быть рядом, когда ему больно".
В детстве Джейкоб вылечился от притворной глухоты, но приобрел к этому недугу особый интерес, который не утратил и в зрелые годы. Он никогда не говорил об этом ни Джулии, ни кому-то еще, поскольку это показалось бы противным, неправильным. И никто, даже доктор Силверс, не подозревал, что Джейкоб знает язык жестов и что он посещал ежегодные собрания вашингтонского отделения Национальной ассоциации глухих. Там он не притворялся. Он выдавал себя за учителя начальной школы для глухих детей. Свой интерес к предмету он объяснял тем, что у него глухой отец.
— Кем ты станешь, Джулия?
— Я не понимаю, что я, по-твоему, должна сказать. Признать, что эгоистично было рассуждать, как я одна управлюсь с тремя детьми?
— Нет.
— Или ты намекаешь, что я этого втайне хочу?
— Разве? Такое мне и в голову не приходило, но, видно, приходило тебе.
— Ты серьезно?
— Кем ты станешь?
— Я понятия не имею, что ты сейчас пытаешься мне внушить, но я на хер как устала от этого разговора, так что если у тебя еще есть что сообщить…
— Почему ты просто не ответишь, кем ты станешь тогда?
— Ты о чем?
— Не понимаю, почему ты никак не заставишь себя сказать, что ты не хочешь, чтобы я уезжал.
— Именно это я тебе втолковываю последние пять минут.
— Нет, ты говорила, что это будет нечестно по отношению к детям. Нечестно по отношению к тебе.
— Нечестно — это твое слово.
— И ни разу ты не сказала, что ты — ты, Джулия, — не хочешь, чтобы я уезжал, просто потому что ты не хочешь, чтобы я уезжал.
Джулия распахнула молчание, как молодой рав разодрал прореху в лацкане Ирва на похоронах.
— Вдовой, — сказал Джейкоб. — Вот кем ты станешь. Ты постоянно проецируешь свои потребности и страхи на детей, на меня, на всех, кто оказывается рядом. Почему-то ты не можешь признать, что ты — ты — не хочешь стать вдовой?
Он услышал, как ему показалось, что пружины матраса вернулись в состояние покоя. С какой постели она поднялась? Насколько ее тело обнажено и насколько темно в комнате?
— Потому что я не стану вдовой, — ответила она.
— Нет, ты станешь.
— Нет, Джейкоб, я не стану. Вдова — это женщина, у которой умер муж.
— Так?
— А ты мне не муж.
В семидесятые годы в Никарагуа не было никакой государственной системы помощи глухим детям — ни специальных школ, ни учебных пособий, ни информационных центров, не было даже единого языка жестов. Когда в Никарагуа открылась первая школа для глухих, там учили читать испанский по губам. Но на переменах дети общались, используя знаки, которые были в ходу у них дома, и так естественным путем создавали общий словарь и грамматику. Выпуск за выпуском покидали школу, и этот импровизированный язык усложнялся и расширялся. Это единственный документально подтвержденный случай, когда язык был создан полностью с нуля его носителями. Им не помогали взрослые, ничего не записывалось на бумаге, не было никаких пособий. Существовало только желание детей, чтобы их поняли.
Джейкоб с Джулией пытались. Они придумывали жесты и писали друг другу, пока дети не понимали букв, и создавали шифры. Но язык, который они создали и даже сейчас продолжали создавать, не раздвигал границ мира, а сужал их.
Я тебе не жена.
Из-за тех эсэмэсок? Все разрушить из-за какой-то цепочки из нескольких сотен букв? А как это, по его мнению, должно было произойти? Что он, по его мнению, делал? Джулия была права: не момент слабости. Он вывел переписку на секс, он купил второй телефон, когда он не писал ей, то придумывал, что напишет, он тайком читал ее сообщения, едва они приходили. Не раз он усаживал Бенджи смотреть кино, чтобы самому пойти передернуть на новое письмо. Почему?
А потому что все было идеально. Он был отцом мальчиков, сыном своего отца, мужем своей жены, другом друзей, но кем он был себе?
Цифровая завеса способствовала самоисчезновению, которое наконец делало возможным самовыражение. Когда он был никем, он получал свободу быть самим собой. И он не то чтобы разрывался от подавляемой похоти, хотя он и разрывался. Важна была свобода. Именно поэтому, получив от нее на уикенд мой муж с детьми уедет, приходи и трахни меня по-настоящему, он ничего не ответил. И на нельзя же ДО СИХ ПОР только дрочить — не ответил. И поэтому что стряслось были последними словами, которыми обменялись их телефоны.
— Я не знаю, как бы я мог сильнее сожалеть о том, что натворил, — сказал Джейкоб.
— Мог бы для начала сказать мне, что сожалеешь.
— Я много раз просил прощения.
— Нет, много раз ты говорил мне, что просишь прощения. Но ни разу не просил.
— Просил в тот вечер на кухне.
— Нет, не просил.
— В постели.
— Нет.
— По телефону из машины, когда ты была на модели ООН.
— Ты сказал мне, что просишь прощения, но ты не просил. Я обращаю внимание на такое, Джейкоб. Я помню. С тех пор как я нашла телефон, ты всего один раз сказал "прости меня". Когда я сообщила, что умер твой дед. И ты сказал это не мне. И вообще никому.
— Ну, не важно, если в этом дело.
— Дело в этом, и это важно.
— Не важно, если дело в этом, потому что, если ты не помнишь моих извинений, значит, я не извинился в достаточной степени. Тогда услышь меня сейчас: прости меня, Джулия. Мне очень жаль, и мне стыдно.
— Дело не в телефоне.
В тот вечер, когда Джулия нашла телефон, она сказала Джейкобу: "Ты кажешься счастливым. Но это не так". И еще: "…несчастливость настолько тебя ужасает, что ты лучше пойдешь ко дну вместе с кораблем, чем согласишься признать — в нем пробоина". А что, если она не согласна идти на дно вместе с кораблем? Потому что, если дело не в телефоне, значит, дело во всем сразу. Что, если, закрываясь в пустой комнате, он закрывал в пустом доме Джулию? Что, если просить прощения он должен за все?
— Скажи, — продолжил он, — скажи мне, зачем ты так стремишься разрушить нашу семью?
— И ты смеешь это говорить?
— Но это правда. Ты разрушаешь нашу семью.
— Нет. Я прекращаю наш с тобой брак.
Джейкоб не поверил, что она осмелилась это сказать.
— Прекращение брака разрушит нашу семью.
— Не разрушит.
— Но зачем? Зачем ты прекращаешь наш брак?
— С кем я вела все эти разговоры последние две недели?
— Мы обсуждали.
Она дала его словам растаять в секунде тишины и сказала:
— Вот потому.
— Потому что мы обсуждали?
— Потому что ты все время говоришь, а твои слова никогда ничего не значат. Свою главную тайну ты спрятал за стеной, ты помнишь?
— Нет.
— На нашей свадьбе. Я обошла вокруг тебя семь кругов, и окружила тебя любовью, и много лет окружала, и стена упала. Я ее опрокинула. Но знаешь, что я увидела? Твоя главная тайна в том, что за этой стеной — только камень. Там ничего нет.
Вот теперь у Джейкоба больше не было выбора.
— Я еду в Израиль, Джулия.
То ли от упоминания ее имени, то ли от перемены в его тоне, а вероятнее всего, оттого, что разговор достиг переломного момента, а фраза приобрела новый смысл, Джулия поверила.
— Не могу поверить, — сказала она.
— Я должен.
— Кому?
— Нашим детям. И их детям.
— У наших детей нет детей.
— Но будут.
— То есть такой обмен: лишись отца, роди ребенка?
— Ну ты же сама сказала, Джулия: меня посадят за компьютер.
— Я этого не говорила.
— Ты сказала, там не такие дураки, чтобы дать мне в руки оружие.
— Нет, я и такого не говорила.
Джейкоб услышал щелчок выключателя. Отель? Квартира Марка? Разве мог он спросить сейчас, где она, не вложив в вопрос ни ревности, ни осуждения, ни намека на то, что он едет в Израиль, чтобы наказать ее за визит к Марку?
"Искусственных языков" изобретено более тысячи — лингвистами, писателями, любителями, — и при их создании всегда старались выправить неточность, недостаточность и нерациональность естественных языков. Некоторые из искусственных языков основаны на музыкальном звукоряде и поются. Некоторые основаны на цветах и немы. Самые восхитительные искусственные языки были созданы, чтобы показать, каким может быть человеческое общение, но ни один из этих языков не получил распространения.
— Если ты хочешь это сделать, — сказала Джулия, — если ты правда хочешь это сделать, мне нужно от тебя две вещи.
— Что ты имеешь в виду?
— Если ты едешь в Израиль…
— Я еду.
— …Ты должен выполнить два моих условия.
— Хорошо.
— Сэм должен пройти бар-мицву. Ты не можешь уехать, пока мы это не устроим.
— Хорошо. Давай устроим это завтра.
— То есть сегодня?
— В среду. И мы все проведем здесь.
— Он хотя бы выучил уже гафтару?
— Сколько надо, выучил. Пригласим родню, всех, кто сможет, друзей Сэма, кого он захочет. Израильтяне здесь. Девяносто процентов того, что нам понадобится, я могу купить в "Здоровом питании". Про всякие примочки, конечно, придется забыть.