Джейкоб:
Прости.
Джулия:
За что?
Джейкоб:
У нас сейчас Дни Покаяния.
Джулия:
Я знаю, знаю, что это такое, просто не могу вспомнить.
Джейкоб:
Дни между Рош а-Шана и Йом-кипуром. Мир открыт, как никогда. Слух Господа отверст, Его глаза, Его сердце. И люди тоже.
Джулия:
Ты прямо становишься евреем.
Джейкоб:
Я ничему из этого не верю, но я верю в это.
(Пауза.)
Как бы там ни было, именно в эти десять дней положено просить у близких прощения за все нанесенные им обиды — "вольные и невольные".
(Пауза.)
Джулия…
Джулия:
Он всего лишь дантист.
Джейкоб:
Я искренне и сильно сожалею обо всех случаях, когда я тебя осознанно или неосознанно обижал.
Джулия:
Ты меня не обижал.
Джейкоб:
Обижал.
Джулия:
Мы совершали ошибки, причем мы оба.
Джейкоб:
На иврите слово, означающее грех, переводится как "промах мимо цели". Прости меня за те случаи, когда я согрешил перед тобой, немного уклонившись от цели, и за те случаи, когда я бежал прочь от того, к чему должен был спешить.
Джулия:
Там была еще другая строчка: "И все, что прежде было бесконечно далеким и неизъяснимым, по-прежнему неизъяснимо, и в комнате рядом с тобой".
Полная тишина, оба думают, что связь прервалась.
Джейкоб:
Ты дверь открыла, не сознавая. Я, не сознавая, закрыл.
Джулия:
Какую дверь?
Джейкоб:
Рука Сэма.
Джулия принимается беззвучно плакать.
Джулия:
Я прощаю тебя, Джейкоб. Прощаю. За все. За все, что мы прятали друг от друга, и за все, чему позволили встать между нами. Придирки. Умолчания и упрямство. Подсчеты. Все это теперь не важно.
Джейкоб:
И всегда было не важно.
Джулия:
Нет, было важно. Но не настолько, как мы думали.
(Пауза.)
И надеюсь, ты меня тоже простишь.
Джейкоб:
Я да.
(Еще одна долгая пауза.)
Я полностью с тобой согласен. Было бы лучше, если бы я мог дать выход своей тоске.
Джулия:
И гневу.
Джейкоб:
Я не гневаюсь.
Джулия:
Гневаешься же.
Джейкоб:
Правда, нет.
Джулия:
Что тебя так злит?
Джейкоб:
Джулия, я…
Джулия:
Что с тобой сталось?
Они молчат. Но это не то молчание, к которому они привыкли. Не то, каким оно бывает, когда отшучиваются, ускользают и маскируются. Не молчание стены, а молчание, создающее пустоту, которую нужно заполнить.
С каждой секундой — а секунды сыплются и сыплются — возникает все больше пустоты. Она принимает форму дома, куда они могли бы переехать, если бы решили попробовать еще раз, вполне и без оговорок взяться за труд вновь найти счастье вместе. Джейкоба засасывает пустое пространство, и он до боли хочет, чтобы его допустили туда, в эту распахнутую для него дверь.
Он плачет.
Когда он плакал последний раз? Когда усыплял Аргуса? Когда разбудил Макса сообщить, что не улетел в Израиль, и Макс сказал: "Я знал, что ты не поедешь"? Или когда, стараясь поддержать проснувшийся у Бенджи интерес к астрономии, повез его в Техас, в Обсерваторию Макдоналда, где они смотрели в телескоп, и в их глазах, словно океаны в раковинах, помещались галактики, и когда ночью они лежали на крыше арендованного домика и смотрели в небо и Бенджи спросил: "А почему мы говорим шепотом?", а Джейкоб ответил: "Я и не заметил", а Бенджи сказал: "Когда смотришь на звезды, невозможно говорить громко. Интересно, почему?"
Как играть последние воспоминания
Мое первое воспоминание: отец, убирающий с крыльца мертвую белку.
Мое последнее воспоминание о том доме: оставляем ключ в почтовом ящике, запечатанный в конверт с маркой без обратного адреса.
Мое последнее воспоминание о матери: я кормлю ее с ложечки йогуртом. Я безотчетно изобразил звук самолета, хотя уже пятнадцать лет никого не кормил с ложечки. От смущения я не смог даже извиниться: я как бы не заметил. И она подмигнула, я в этом уверен.
Мое последнее воспоминание об Аргусе: его дыхание становится все глубже, пульс все реже, и в его закатывающихся глазах я вижу собственное отражение.
Несмотря на письма и сообщения, которыми мы обменивались и после, мое последнее воспоминание о Тамире — Айслип. Я сказал ему:
— Оставайся.
А он в ответ спросил:
— Тогда кто же полетит?
Я сказал:
— Никто.
И он спросил:
— Тогда что спасет положение?
А я сказал:
— Ничего не спасет.
— И махнуть рукой? — спросил он.
Мое последнее воспоминание о семье до землетрясения: мы на крыльце, родители забирают Бенджи к себе до завтра, Джулия с Сэмом отправляются на конференцию "Модель ООН". Бенджи спрашивает: "А если я не буду скучать?" Он, конечно, не знает, что́ вскоре произойдет, но могу ли я вспоминать эти слова иначе как пророчество?
Мое последнее воспоминание об отце: я привез их с подружкой в аэропорт Даллеса, откуда он собирался совершить свое предсмертное путешествие в Варшавское гетто — свой Куперстаун, — и говорю ему: "Кто бы мог подумать? Возвращение к истокам, да с шиксой?" Мне всегда казалось, что отец прячет от меня смешок, но тут он рассмеялся от души. Потрепал меня по щеке и сказал: "Жизнь удивляет". Конечно, он не знал, что не дойдет до самолета, но могу ли я вспоминать его слова иначе как иронию?
Мое последнее воспоминание о нашем с Джулией браке: полированная ручка выдвижного ящика на кухне; тонкая линия стыка двух плит из мыльного камня; наклейка "За особую храбрость" на нижней стороне выступающего края столешницы, подаренная Максу за последний, о чем тогда никто не знал, выдернутый зуб: наклейка, которую Аргус видел каждый день по многу раз, и не видел никто, кроме Аргуса. Джулия сказала: "Вот об этом говорить уже поздно".
Как играть "Как тебя зовут?"
Макс захотел пройти бар-мицву. Даже если так отозвалось что-то глубоко потаенное, даже если это был какой-то непостижимо тонкий и сложный акт агрессии, нас с Джулией это все равно порадовало. Год в Еврейской школе прошел без единой жалобы или пропуска, церемония прошла прекрасно, с Джулией стояли у ковчега вместе, и это было здорово и правильно, вечеринка обошлась без какой-то особой темы и вышла живой и веселой, и Макс собрал довольно облигаций, чтобы приобрести что-нибудь действительно существенное к тому времени, когда бумаги дозреют до их номинальной стоимости, то есть через двадцать лет, когда вдвое большая сумма уже не составит и половины.
Отрывком у Макса был "Вайишлах" — то место, где на Якова, последнего из патриархов, посреди ночи внезапно нападает кто-то неведомый. Яков повергает его наземь и отказывается отпустить, требуя благословения. Напавший — ангел или сам Бог — спрашивает: "Как тебя зовут?" Яков, изо всех сил удерживая противника, называет свое имя (а Яков означает "хватающий за пятку": он при рождении удерживал за пятку своего старшего брата Исава, желая первым появиться на свет). И тогда ангел говорит: "Отныне не будешь Яковом, а будешь Израилем, что значит "борется с Богом"".
С самообладанием, не соответствовавшим ни своему, ни даже моему возрасту, Макс начал говорить с бимы:
— Яков боролся с Богом за благословение. Он и с Исавом боролся за благословение, и с Лаваном, и каждый раз он в конце концов одерживал верх. Он боролся, потому что понимал: благословение стоит, чтобы за него драться. Он знал, что удержать можно лишь то, что ты не согласен отпустить. Израиль, название исторической родины евреев, буквально означает "борется с Богом". Не "славит Бога", не "чтит Бога", не "любит Бога" и даже не "повинуется Богу". По сути дела, в этом имени звучит противоположность повиновению. "Борьба — это не только наше состояние, это наша суть, наше имя".
Последняя фраза вполне могла быть произнесена Джулией.
— Но что такое борьба?
А так бы мог сказать доктор Силверс.
— Существует борьба греко-римская, борьба за сохранение дикой природы, реслинг и армреслинг, сумо, луча либре, потом есть борьба идей, борьба вероучений… У них всех есть общее: близкое соприкосновение.
И вот я, адресат и слушатель этой речи, сидел так близко к своей бывшей жене, что наши одежды соприкасались, на одной скамье с детьми, половина жизни которых проходила без меня.
— Нужно только держать то, что ты не согласен отпускать, — продолжал Макс.
"Еврейский кулак может больше, чем дрочить и держать карандаш", — сказал однажды мой отец.
"Чтобы увидеть страховочный канат, надо его отпустить" — такое рождественское предсказание я однажды вытащил из печенья.
Макс становился все умнее и умнее. Нам с Джулией всегда казалось, что в этой стае главный мозг — Сэм, Макс — художник, а Бенджи будет вечным лапочкой, но именно Макс всерьез занялся шахматами (завоевал третье место в окружном турнире шахматистов до 16 лет), Макс захотел два раза в неделю заниматься с репетитором китайским языком (пока сознание еще "пластичное"), и это Макса приняли в Гарвард еще в старшей школе. (Пока он не решил поступать на год раньше, я и не понимал, что все эти увлечения — дополнительные курсы, летние школы — были средством держаться подальше и поскорее уехать.)
— Близость, — продолжил он, оглядывая свою аудиторию. — Легко быть к кому-то близко, но оставаться близко почти невозможно. Вот, к примеру, друзья. Увлечения. Даже идеи. Они нам близки — иногда настолько, что мы считаем их частью себя, и вдруг в какой-то момент это больше не так. Они уходят. И единственный способ сохранить что-то поблизости — удерживать. Цепляться. Валить наземь, как Яков ангела, и не давать вырваться. То, с чем не борешься, упустишь. Любовь — это не мир. Любовь — это борьба.
Так мог сказать человек, которым я хотел быть, но не мог. И так сказал Макс.
Как играть никого
Я услышал спуск затвора, прежде чем увидел фотографа. Это был первый и единственный фотоснимок моей войны.