хочу слизывать сперму с твоего очка
С Марком они встретились в салоне фурнитуры. Это было изящное место и отвратительное; в мире, где на пляжи выносит тела сирийских детишек, оно было неэтичным, или, по меньшей мере, вульгарным. Но следовало учесть ее бонус.
В момент появления Джулии Марк уже разглядывал образцы. Он хорошо выглядел: подстриженная, припорошенная сединой бородка; намеренно тесноватая одежда, явно не покупавшаяся по три вещи разом. Он излучал физическую уверенность человека, который не всегда сможет назвать с точностью до тысячи долларов сумму на своем банковском счету. Это не располагало к нему, но не замечать этого было нельзя.
— Джулия.
— Марк.
— Похоже, Альцгеймера у нас нет.
— Какого еще Альцгеймера?
Невинный флирт так оживляет — нежная щекотка от слов, которые нежно щекочут твое самомнение. Джулия хорошо это умела, любила и не упускала случая поупражняться, только вот за годы замужества это занятие обросло угрызениями совести. Она понимала, что ничего страшного в такой игривости нет, ей хотелось, чтобы и Джейкоб допускал ее в свою жизнь. Но она знала его иррациональную, безудержную ревность. И как бы это ни расстраивало — Джулия не смела и обмолвиться о любовном или сексуальном опыте из прошлого, и ей приходилось дотошно объяснять всякий опыт в настоящем, если он хоть в чем-то мог быть превратно истолкован, — это была часть его натуры, значит, и надо было брать это в расчет.
Притом эта его особенность притягивала ее. Сексуальная неуверенность Джейкоба была столь глубока, что могла идти лишь из самих глубин. И даже когда ей казалось, что она знает о нем все, Джулия не могла ответить, что породило в нем эту ненасытную жажду ободрения. Бывало, расчетливо избежав какого-то невинного события, которое точно поколебало бы его хрупкий душевный покой, она с любовью смотрела на мужа и думала: "Что это с тобой?"
— Извини, опоздала, — сказала она, поправляя воротник. — У Сэма нелады в Еврейской школе.
— Ой-вэй.
— Точно. Ну, как бы оно ни было, вот я. Физически и духовно.
— Может, сначала по кофе?
— Я пытаюсь его не пить.
— Почему?
— Слишком завишу от него.
— Но это беда, только если кофе нет под рукой.
— И Джейкоб говорит…
— И это беда, только если Джейкоб рядом.
Джулия хихикнула, не вполне понимая, смеется его шутке или своей девчоночьей неспособности устоять перед его мальчишеским обаянием.
— Надо заслужить кофеин, — сказала она, принимая из его руки чрезмерно состаренную бронзовую шишку.
— Тогда у меня есть новости, — сказал Марк.
— И у меня. А мы не будем ждать Дженнифер?
— Нам не нужно. Это и есть моя новость.
— Ты о чем?
— Мы с Дженнифер разводимся.
— Что?
— Мы разошлись еще в мае.
— Ты сказал разводитесь.
— Мы разошлись. Теперь разводимся.
— Нет, — сказала Джулия, сжимая бронзовый шар и еще больше его состаривая, — вы — нет.
— Что мы — нет?
— Не разошлись.
— Я бы знал.
— Но вы были вместе. Мы же ходили в Кеннеди-центр.
— Да, мы были на постановке.
— Вы смеялись и касались друг друга, я видела.
— Мы друзья. Друзья смеются.
— Но не касаются друг друга.
Марк протянул руку и тронул Джулию за плечо. Она невольно отстранилась, отчего оба они рассмеялись.
— Мы друзья, которые были женаты, — пояснил Марк.
Джулия заложила прядь волос за ухо и добавила:
— Которые все еще женаты.
— Которые скоро не будут.
— Не думаю, что это правильно.
— Правильно?
— Происходящее.
Марк выставил руку без кольца:
— Происходит уже настолько давно, что полоска загорела.
К ним подошла тощая служащая:
— Могу я вам чем-то помочь сегодня?
— Может быть, завтра, — сказала Джулия.
— Думаю, мы тут разберемся, — произнес Марк с улыбкой, показавшейся Джулии столь же игривой, сколь и та, с которой Марк встретил ее.
— Если что, я здесь, — сказала продавщица.
Джулия положила ручку, пожалуй, чересчур резко, и взяла другую, стальной многоугольник — до смешного тугой, до отвращения маскулинный.
— Что ж, Марк… И не знаю, что тебе сказать.
— "Поздравляю"?
— "Поздравляю"?
— Ну, конечно.
— Это вообще не кажется уместным.
— Но мы сейчас говорим о моих ощущениях.
— Поздравить? Серьезно?
— Я молод. Ну, не совсем, но все-таки.
— Без "не совсем".
— Ты права. Мы определенно молоды. Будь нам по семьдесят, тогда все было бы иначе. Даже, наверное, и в шестьдесят, и в пятьдесят. Может, тогда я бы сказал: "Ну, вот это и есть я. Таков мой удел". Но мне сорок четыре. Еще огромная часть моей жизни впереди. И то же самое у Дженнифер. Мы поняли, что будем счастливее, если проживем каждый свою жизнь. Это хорошо. Уж точно лучше, чем притворяться, или подавлять себя, или с головой уйти в чувство ответственности за свою роль и не спрашивать себя, та ли это роль, которую ты бы выбрал сам. Я еще молод, Джулия, и я выбираю счастье.
— Счастье?
— Счастье.
— Чье счастье?
— Мое счастье. И Дженнифер тоже. Наше счастье, но по отдельности.
— Гонясь за счастьем, мы убегаем от удовлетворения…
— Ну, ни мое счастье, ни мое удовлетворение точно не рядом с ней. И ее счастье точно не возле меня.
— Где же оно? Под диванной подушкой?
— Строго говоря, под ее учителем французского.
— Черт! — воскликнула Джулия, громче, чем намеревалась, припечатав себя по лбу стальной ручкой.
— Не понимаю, почему ты так реагируешь на хорошие новости.
— Она даже не говорит по-французски.
— И мы теперь знаем, почему.
Джулия поискала взглядом анорексичную продавщицу. Лишь только затем, чтобы не смотреть на Марка.
— Ну а твое счастье? — спросила она. — Какой язык ты не учишь?
Он рассмеялся:
— Пока мое счастье быть одному. Я всю жизнь прожил с другими — родители, подружки, Дженнифер. Наверное, мне хочется чего-то другого.
— Одиночества?
— Один — не значит одинокий.
— Эта ручка совершенно уродлива.
— Ты расстроилась?
— Чуть больше сплюснуть, чуть больше вытянуть. Ну ведь не ракетостроение.
— Именно потому ракетостроители не занимаются ручками.
— Не могу поверить, что ты даже не упомянул детей.
— Это тяжело.
— Как это все скажется на них. Как скажется на тебе — видеть их в строго определенное время.
Джулия прижалась к витрине, чуть откинувшись назад. Как ни устраивайся, разговор не станет приятным, но так, по крайней мере, удар немного отклонится. Она положила стальную ручку и взяла другую, которая, если честно, напоминала с дилдо, что подарили ей на девичнике перед свадьбой 16 лет назад. Та штука столь же мало напоминала фаллос, как эта дверная ручка дверную ручку. Подруги смеялись, и Джулия смеялась, а через четыре месяца она наткнулась на подарок, обшаривая шкаф в надежде передарить нераспакованный венчик для взбивания маття[4], и поняла, что то ли скука, то ли разгул гормонов вполне располагают ее попробовать. Ничего хорошего из этого не получилось. Слишком сухо. Слишком вяло. Но теперь, вертя в руках эту смешную шишку, она не могла думать ни о чем другом.
— Мой внутренний монолог прервался, — сказал Марк.
— Твой внутренний монолог? — переспросила Джулия с презрительной ухмылкой.
— Именно.
Она вручила Марку болванку:
— Марк, поступил звонок от твоего внутреннего монолога. Он захвачен в заложники твоим подсознанием в Hигeрии, которому ты должен перевести двести пятьдесят тысяч долларов до конца дня.
— Может, это прозвучит глупо. Может, покажется, эгоизмом…
— Да и да.
— …Но я потерял то, что делало меня мной.
— Марк, ты взрослый человек, не персонаж Шела Сильверстайна, созерцающий свои эмоциональные вавочки на пне дерева, которое пошло у него на строительство дачи или еще чего-то.
— Чем сильнее ты сопротивляешься, — сказал Марк, — тем вернее я убеждаюсь, что ты согласна.
— Согласна? С чем? Мы же говорим о твоей жизни.
— Мы говорим о постоянно стиснутых зубах в тревоге за детей, о бесконечном мысленном прокручивании несостоявшихся ссор с твоей половиной. Вот ты не была бы счастливее или не стала более честолюбивым и плодовитым архитектором, если бы жила одна? Разве не была бы ты менее вымотанной?
— Что, я вымотанная?
— Чем больше ты отшучиваешься, тем больше уверенности…
— Конечно, не была бы.
— А отпуск? Разве ты не хотела бы отдыхать без них?
— Не так громко.
— А то вдруг услышит кто-нибудь, что ты человек?
Джулия провела большим пальцем по шишке ручки.
— Конечно, я буду скучать по детям, — сказала она. — А ты не будешь?
— Я спрашивал не об этом.
— Да, я предпочла бы, чтобы они были со мной, но на отдыхе.
— Трудно формулируется, да?
— И все же я хотела бы видеть их рядом. Если бы имелся выбор.
— Ну, то есть ранние вставания, еда без удовольствия, неусыпная бдительность у самого края прибоя в шезлонге, но при этом твоя спина так и не коснется спинки?
— Это счастье, которого не доставляет ничто другое. Первая мысль по утрам и последняя, с которой я засыпаю, — о детях.
— Об этом я и говорю.
— Это я говорю.
— А о себе ты когда думаешь?
— Когда я думаю о дне, что наступит через несколько десятков лет, которые покажутся несколькими часами, то представляю, что буду умирать в одиночестве, но я буду умирать не в одиночестве, ведь меня будет окружать моя семья.
— Прожить не ту жизнь куда хуже, чем умереть не той смертью.
— Вот черт! Вчера вечером мне достался этот же афоризм в печенье с предсказаниями!
Марк наклонился к Джулии.
— Ну скажи мне, — начал он, — не хочется тебе снова владеть своими мыслями и своим временем? Я не прошу тебя говорить плохо о муж