Он бы с радостью вообще ничего с собой не брал и начал бы на пустом месте. Всего лишь вещи. Но это не было честно. Более того, это было бы нечестно. Честность и нечестность очень быстро стали важнее самих вещей. Чувство обиды достигло пика, когда Джейкоб с Джулией заговорили о каких-то денежных суммах, которые вообще ничего не значили. Однажды весенним днем, когда в окно уткнулись цветы, доктор Силверс сказал ему: "Независимо от условий жизни, вы никогда не будете счастливы, если и дальше будете так часто употреблять слово "нечестно"". Потому-то Джейкоб и пытался все отпустить — и вещи, и то, что они для него значили. Он должен был начать все заново.
Первой покупкой в новый дом стали кровати для мальчиков. У Бенджи комната была маловата, и требовалась кровать с ящиками для белья. Может, такую и правда нелегко было найти, а может, Джейкоб сам усложнил задачу. Он три дня убил, роясь на сайтах и катаясь по магазинам, но наконец купил приличную кровать (в фирме, оскорбительно для здравого смысла называвшейся "Доступный дизайн"), из дуба, по цене больше трех тысяч долларов. Плюс налоги плюс доставка.
Кровать очевидно требовала матраса — кстати, об очевидном, — и матрас очевидно нужен был органический — кстати, о неочевидном, — потому что Джулия наверняка спросит, а потом, не доверяя ответу, задерет простыню и проверит. Он что, умрет, если скажет: "Я выбрал, что попроще"? Да, умрет. Но почему? Из страха ее разочаровать? Потому что боится ее? Оттого, что она права, и это действительно важно, к каким химическим соединениям ребенок прижимается почти половину своей жизни? Еще тысяча долларов.
Матрас требовал постельного белья, это очевидно, но в первую очередь он требовал наматрасника, потому что, хоть Бенджи уже почти вышел из возраста ночных конфузов, он еще не переступил этот порог, и Джейкоб считал, что развод родителей может даже вызвать регресс, а один такой конфуз мог запросто испортить тысячедолларовый органический матрас. Итак, еще сто пятьдесят долларов. И теперь белье. Простыни, наволочки, пододеяльники. Множественное число означает не только разные виды белья, из которых состоит постельный комплект, но и второй комплект, ведь положено иметь два. Джейкоб нередко оказывался заложником этой логики: нужно делать так-то и так-то, потому что так надо, так делают люди. Люди покупают по два резервных комплекта столового серебра на каждый используемый. Покупают немыслимые уксусы для салата, который приготовят один раз в жизни, если вообще приготовят. Почему так недооценена функциональность вилки, а? Если у тебя есть простая вилка, тебе не нужны ни венчик, ни лопаточка, ни щипцы для салата (их заменяют две вилки), ни картофелемялка, ни множество другой узкоспециализированной кухонной утвари, чье настоящее предназначение в том, чтобы ее купили. Джейкоб успокоился на том, что если уж будет покупать ненужные вещи, то по крайней мере в дешевом варианте.
Представь, что ты умер и не понимаешь, в рай попал или в ад.
— Извините, — спрашиваешь ты проходящего мимо ангела, — где я?
— Вам следует обратиться к ангелу на стойке информации.
— А это где?
Но он уже ушел.
Смотришь вокруг. Очень похоже на рай. Очень похоже на ад. Вот так чувствуешь себя в "Икее".
К тому моменту, как новый дом был готов принять мальчиков, Джейкоб уже полдюжины раз побывал в "Икее" и все равно не разобрался, любит он ее или ненавидит.
Он терпеть не мог ДСП и стеллажи, которые без книг просто сдует сквозняком.
Но любил прикидывать, с какой дотошностью рассчитана каждая мелочь — минимальная рабочая длина штифта, который размножится в восьмидесяти миллионах экземпляров, чтобы продавать вещи по ценам на грани фантастики.
Он терпеть не мог встречать других покупателей, у которых в тележке было не только то же самое, что и у него, но и так же уложено. И сами тележки терпеть не мог: колеса — три смертельных врага и один паралитик, а радиусы поворота словно радуги — не просто по форме, а на самом деле.
Ему нравились неожиданно попадавшиеся предметы — прекрасно сделанные, удачное названные, из материала плотнее, чем пена для бритья. Вот ступка с пестиком "Эдельстен" из черного мрамора. Что это — рекламная приманка? Акт любви?
Он ненавидел машину, которая хлестала и хлестала несчастное кресло, избивала его каждый день, весь день и, наверное, всю ночь, подтверждая как прочность кресла, так и существование зла.
Джейкоб уселся на диван — зеленый псевдобархат, набитый какой-то противоположностью водорослей и конского волоса, — и закрыл глаза. Ему было трудно засыпать. Давно уже. Но здесь ему было хорошо. Несмотря на то что мимо него рекой текли чужие люди и то и дело присаживались рядом, чтобы оценить удобство дивана, он нисколько не волновался. Он был в собственном мире в этом мире, который сам был отдельным миром в большом мире. Всем что-нибудь нужно, но запасы на складе неисчерпаемы, так что никому не приходится лишать чего-то других — нет необходимости драться или даже спорить. Подумаешь — всё до предела бездушно? Может быть, рай не населен душами, может, там нет ни души? Может, это и есть справедливость?
Он проснулся оттого, что сначала принял за удар той злобной машины: ему показалось, будто его снова и снова проверяют на прочность. Но его просто похлопала по плечу приветливая ангелица.
— Мы закрываемся в десять, — сообщила она.
— О, прошу прощения, — сказал он.
— За что? — спросила она.
Перед землетрясением Джейкоб, спускаясь каждое утро вниз, гадал не о том, наделал Аргус на пол или нет, а лишь о том, где и насколько жидко. Не лучшее начало дня, и Джейкоб понимал, что Аргус не виноват, но когда времени было в обрез, а дети не очень-то торопились помочь, собачьи кучи сразу в четырех местах могли вызвать взрыв.
— Господи, Аргус!
Тут кто-нибудь из детей вставал на защиту:
— Он же не нарочно.
И Джейкоб чувствовал себя ничтожеством.
Аргус оставлял на персидских ковриках кляксы Роршаха, перемещал набивку мягкой мебели в шкафы и к себе в желудок и скреб деревянные полы, что твой Великий Волшебник Теодор пластинку. Но он был их пес.
Все было бы намного проще, если бы Аргус страдал — испытывал не просто дискомфорт, а настоящую боль. Или если бы ветеринар нашел у него рак, болезнь сердца или даже почечную недостаточность.
Когда Джейкоб сообщил Джулии, что летит в Израиль на войну, та сказала, что сначала он должен усыпить Аргуса. Джейкоб этого не сделал, и она больше не напоминала. Но когда он вернулся после своего неотъезда, это оставалось открытой, пусть и невидимой раной.
В следующие несколько месяцев состояние Аргуса ухудшалось, как и все остальное. Он стал без видимых причин скулить, топтался, прежде чем сесть, и ел все меньше и меньше, пока почти совсем не перестал есть.
Джулия с мальчиками могли появиться с минуты на минуту. Джейкоб бродил по дому, подмечая недостатки, пополняя мысленный список недоделок: треснувший цемент в протекающем душе; вылезший с пола на стену мазок краски в коридоре; кривоватая вентиляционная отдушина в потолке столовой; капризное окно в спальне.
Зазвенел звонок. Еще звонок. И еще.
— Иду, иду!
Он открыл дверь и увидел их улыбки.
— Твой звонок странно звенит, — сказал Макс.
Твой звонок.
— И правда, странновато. Но приятно странновато или неприятно?
— Наверное, приятно странновато, — сказал Макс, и это могло быть его мнение, а могла быть и любезность.
— Входите, — сказал Джейкоб. — Входите. У меня столько вкусного: сырные крекеры; трюфельный сыр, как ты любишь, Бенджи; твои, Макс, любимые лаймовые чипсы. И всякая итальянская газировка: аранчиата, лимоната, помпельмо и клементина.
— Неплохо, — сказал Сэм, улыбаясь, словно для семейной фотографии.
— Про помпельмо я даже никогда не слышал, — сказал Макс.
— Я тоже, — сказал Джейкоб. — Но она у нас есть.
— Мне здесь нравится, — сказала Джулия искренне и убедительно, хотя фраза явно была заготовлена заранее. Они репетировали этот визит так же, как репетировали разговор о разводе и расписание новой жизни на два дома, и еще множество всего, слишком болезненного, чтобы пережить их даже один раз.
— Что, парни, провести вам экскурсию? Или сами осмотритесь?
— Может, сами? — сказал Сэм.
— Валяйте. На дверях комнат написаны имена, так что не ошибетесь.
Он слышал свой голос.
Мальчики зашагали вверх по лестнице, не спеша, целенаправленно. Они молчали, но Джейкоб слышал, как они прикасаются к вещам.
Джулия отстала и, выждав, пока дети поднимутся, сказала:
— Пока все отлично.
— Думаешь?
— Да, — сказала она. — Но на все нужно время.
Джейкоб задумался, что бы сказал о доме Тамир, если бы когда-нибудь его увидел. Что сказал бы Исаак? Он избавил себя от переезда в Еврейский дом, не зная, что тем самым избавил себя и от переезда Джейкоба — и от самого Джейкоба.
Джейкоб провел Джулию в будущую гостиную — там было пока еще так пусто, что убери стены — пустоты не добавишь. Они сели на единственный предмет мебели: зеленый диван, на котором Джейкоба несколько недель назад сморил сон. Не тот самый диван, но один из двух миллионов его братьев-близнецов.
— Пыльно здесь, — сказала она и спохватилась. — Извини.
— Да и правда ведь, пыльно. Ужасно.
— У тебя есть пылесос?
— Да, такой же, как у нас, — сказал Джейкоб. — Как был у нас? Как у тебя? И я еще и протираю. Все время, как кажется.
— Это от работ пыль в воздухе. Она осядет.
— Как избавиться от пыли в воздухе?
— Просто продолжаешь делать, что делаешь, — сказала она.
— И ждать иного результата? Это же безумие по определению.
— У тебя есть метелочка для пыли?
— Не понял?
— Я тебе привезу. Полезная штука.
— Я сам могу купить, если пришлешь мне ссылку.
— Сейчас проще мне привезти тебе.
— Спасибо.
— Ты не переживаешь из-за Аргуса?
— Переживаю.
— Не надо.