о-прежнему соблюдая дистанцию, позволили заглянуть в каталожный ящичек, где означены выписываемые журналы. Ура! – пяти нужных мне не было, зато было два. Правда, только на абонементе, куда я вошел уже на ватных ногах. Опять сверка читательского билета с ящичком, где у них покоятся злостные алиментщики. А в ответ на просьбу дать любые номера за этот год раздраженно подозрительное: сами, мол, не знают, чего хотят. Наконец, номера «Юности» и «Свободной мысли»[460] легли на стоечку. Я извлек блокнотик, чтобы тут же, у стоечки, списать нужные мне цифры. Но блокнотик отмели мановением руки, велев прежде расписаться в формулярах, а потом уж проследовать в читальный зал при абонементе. «А нельзя ли прямо здесь, с вами рядом?…» Нельзя, конечно. Так, по прошествии одного часа десяти минут я сделал наконец нужные мне выписки. Потратив на это почтенное занятие никак не больше полутора минут. Еще минут семь на сдачу означенных журнальных номеров – и на свободу с чистой совестью.
И вспомнилось, как лет пятнадцать назад, попав в Тампере под могучий дождь, забежал в широко распахнутые двери городской библиотеки и – без охранника, без регистратуры, без аусвайса – битых полчаса прошатался между библиотечными стеллажами и убыл, не задав ни одного вопроса и ни одного вопроса к себе не услышав.
Да, кстати, при просмотре каталожного ящичка выяснилось, что «Знамя»-то они по-прежнему выписывают, и «Октябрь», и «Москву»[461], а вот чего-нибудь более заковыристого, вроде «Ариона»[462], или «НЛО»[463], или «Воина России»[464] уже нет, а лет семь назад еще выписывали. Зато теперь в наличии весь спектр журнального киоска близ метро – от «Лизы»[465] до «Психолоджи»[466] и прочего, к чему я в киоске обычно не приглядываюсь.
Ну вот, а вы говорите: подвижники, последняя опора читающего сословия и всякое такое про пропаганду чтения.
Да, совсем забыл: во всех библиотечных залах и холлах, вполне уютных, было, кроме меня, ровно два посетителя.
Луна, как известно, делается в Гамбурге, а вот Академии рождаются на кухне. Во всяком случае, Академия русской современной словесности[467] родилась именно так – на кухне в Крылатском, куда Володя Новиков зазвал меня с Андреем Немзером, чтобы под вкуснейшие пироги поговорить о том, что искусству литературной критики приходит полный трындец. И не только потому, что критиков «в авторитете» больше никуда не зовут – кроме, естественно, толстых литературных журналов. А потому главным образом, что критиком стали называть всякую барышню с полным высшим, зато неполным средним образованием, которая, получив доступ к микрофону или печатному станку, могла такую чушь пороть о боготворимой нами литературе, что хоть святых выноси.
Сейчас-то, когда грань между профессионалами и дилетантами совсем размылась и каждый дружок получил конституционное право судить повыше сапога, с этим как-то обвыклись. Но тогда, в середине 90-х, парад невежества, шедшего непременно обручь с хамством, был еще в новинку. Ну, вы помните, конечно, стилек тогдашнего «Московского комсомольца», где принято было, показывая пальцем на любую достойную книгу, цедить либо смешливое «Гы-ы-ы…», либо разочарованное «Тю-у-у…». Или помните ничуть не лучшую фанаберию тогдашнего «Коммерсанта», где писали, конечно, грамотно, зато каждый обозреватель был твердо уверен, что он как-никак поумнее, пообразованнее и поталантливее Василия Аксенова или, если разговор заходил о музыке, Мстислава Ростроповича.
Свобода, блин, нагая, уцелевшая теперь только в социальных сетях, тогда торжествовала повсеместно. И с этим надо было что-то делать. Но что и как – чтобы пусть самой условной чертой отделить мастеров, их всегда немного, от шпаны, смело присвоившей себе наши компетенции?
Сословная спесь, вы скажете? Возможно. Спорить не стану. Но искусство, и искусство критики в том числе, всегда иерархично, так что у Юпитера здесь чуть-чуть иные права, чем у бычка.
Словом, не помню, тогда ли, на кухне, или в моем кабинете на Никольской, где мы собрались уже вдевятером, пришло решение объединиться[468] в гильдию… ассоциацию… цех… масонскую ложу, каждый член которой – при всех расхождениях, при всей тайной и явной вражде – понимал бы другого как ровню. «Нет, мы должны назвать себя Академией, – твердо сказал Саша Архангельский[469], самый среди нас толковый. – Это слово еще уважают. Но еще больше уважают большие деньги, поэтому Академия должна заявить о себе высокобюджетной премией».
Понятно, что именно Саша стал нашим первым президентом и что именно он условился с Росбанком об учреждении экспертной премии, которой – по предложению, кажется, Немзерa – мы дали имя Аполлона Григорьева, видя шутку юмора в том, чтобы именно этот вечно безденежный, сиживавший и в долговой яме гений русской критики стал ангелом-хранителем оглушительной тогда, да и сейчас совсем не плохой суммы в 25 000 долларов, что полагалась главному лауреату.
Так дело и пошло. Академия прирастала новыми членами, помалу, так как войти в нее можно было лишь по особому приглашению, согласованному всеми, кто, повторюсь, понимал друг друга ровней. Поэтому и на пике нас было человек тридцать с небольшим, включая «новых американцев» Мишу Эпштейна, Петю Вайля[470] и Сашу Гениса[471], псковитянина Валю Курбатова, уральцев (тогда) Марка Липовецкого[472] и Дмитрия Бавильского[473], саратовского жителя Сережу Боровикова (имена питерцев и москвичей уж не перебираю). И все мы успели перебывать – кстати, безо всякой оплаты – в членах жюри нашей Аполлоновки, в спорах принимая на себя корпоративную ответственность за вручение высших наград Ивану Жданову (1997), Юрию Давыдову (1998), Виктору Сосноре (1999), Вере Павловой[474] (2000), Андрею Дмитриеву[475] (2001), Марине Вишневецкой[476] (2002), а наград поменьше[477] – таким ни в чем меж собою не схожим Виктору Астафьеву, Виталию Кальпиди[478], Ирине Поволоцкой[479], Сергею Гандлевскому, Николаю Кононову[480] (надо бы всех вспомнить, но остановлюсь).
Говорить, что все было гладко, не буду. Из Академии по разным мотивам, но всегда без скандальной огласки, вышли Борис Кузьминский[481], Слава Курицын, Женя Шкловский[482], Валентин Курбатов. Кое-кто из господ академиков – ну, Виктор Топоров[483], конечно, в первую очередь! – позволял себе публично порочить и Академию, и ее лауреатов. Это, впрочем, дело нам привычное. Зато можно было придумывать новые проекты, давать стипендии молодым, перспективным, выпускать первые сборники статей, больше пока похожие на брошюры. Росбанк ни в чем нам не препятствовал и нимало, кажется, нами не интересовался, а милая девушка Аня, от банка к нам приставленная, Академию только нахваливала.
Так что собираем мы, помнится, Академические чтения в Большом зале ЦДЛ – человек триста, не шутка, – чтобы подвести итоги литературного года. Выступаем с докладами, спорим друг с другом и с теми слушателями, которым всегда есть что сказать, рассуждаем о планах. И ближе уже к финалу я – очередной в ту пору президент и, соответственно, модератор дискуссии – получаю от милой Ани записочку, что руководство Росбанка приняло сегодня утром решение прекратить финансирование премии Аполлона Григорьева.
Ваши действия? Я, стоя на сцене, смог вспомнить только из Жуковского: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были». Имея в виду и деньги, конечно, отпущенные на премию, и несколько лет, когда казалось, что в критике можно еще что-то поправить – ну, пусть не всё, но хоть что-то.
А побарахтаться мы, конечно, годика два еще побарахтались. Другого благотворителя сыскать, правда, не удалось, так что Юрий Арабов, Борис Стругацкий и Виктор Пелевин в 2003 году, а затем Александр Кабаков, Анатолий Королев и Лев Лосев в 2004-м были привечены только академическими дипломами. Но, видимо, и пар из нас уже вышел, и время последних иллюзий исчерпалось, и публика, я говорю о литературной, к кончине очередной институции отнеслась никак… Наверное, и в самом деле в России умеют уважать только большие деньги.
Помимо масштаба дарования, направленности убеждений и степени моральной безупречности, есть еще один литературный счет. Всегда уместно спросить: помог ли этот писатель хоть чем-нибудь другим писателям или в такого рода благотворительности замечен не был? То есть совсем попросту – ссудил ли он деньгами собрата в нужде, «пробил» ли в печать важную чужую рукопись, помог ли кому-то встать на крыло или, наоборот, потопил – как, к примеру сказать, вошедший в силу Иосиф Бродский погубил писательскую карьеру Василия Аксенова в Америке?
И времена, конечно, разные, и горизонт возможностей у каждого писателя тоже, конечно, разный. Но нам не позабыть, как Борис Пас