Вопрос: почему? Не из-за одной же ведь зависти? И не из-за представления, что истинные ценности доступны только истинным знатокам, а пиплу ни к чему, – представления, укоренившегося у нас, однако, очень плотно.
Тогда почему?
Единственная телевизионная передача, в которую меня аккуратно зовут, это «Игра в бисер» Игоря Волгина. И я так же аккуратно отказываюсь, поскольку не располагаю специальными познаниями ни относительно «Севильского цирюльника», ни относительно «Горя от ума», а своему мнению об этих или иных произведениях, знакомых мне только по-читательски, не доверяю.
Но своих товарищей, которые, чуть попросят, высказываются по радио или по телевизору и о «Гильгамеше», и о войне в Ираке, о проигрыше нашей футбольной сборной, нимало не корю. В конце концов, каждый сам определяет зону своей компетенции. Тем более что иногда у них получается интересно, а часто – например, в случае Дмитрия Быкова – еще и прикольно.
По Невскому бежит собака,
За ней Буренин[584], тих и мил…
Городовой, смотри, однако,
Чтоб он ее не укусил!..
«Ведь как про вас написано», – прочтя вслух эту эпиграмму, сказал я питерскому зоилу Виктору Леонидовичу Топорову при первой же нашей встрече. Ему понравилось.
Что называется, в быту, при нечастых наших пересечениях он действительно был тих и мил – подобно Владимиру Вольфовичу Жириновскому, который, как рассказывают, в личном общении просто душка[585]. Однажды, после какой-то совсем уж дикой выходки в мой адрес, Виктор даже обеспокоился: «Надеюсь, вы тоже не путаете наши симпатичные человеческие отношения с профессиональными».
«Тоже» меня растрогало, и я в самом деле следил за тем, чтобы как-нибудь нечаянно, поддавшись минутной ярости, ему не ответить. В конце концов, от мишени, на его озлобленье не реагирующей, Топоров, знаю примеры, мог и отвязаться, а от тех, кто ему возражает и вообще подает признаки жизни, не отвязывался уже никогда.
Меня мое христианское всепрощение тоже (именно что тоже!) никак, впрочем, от топоровских нападок не оберегло. Видно, «Знамя», которое отождествляют с моим именем, мишень слишком крупная, чтобы вывести ее из сектора атаки.
Но я все равно отмалчивался. Тем более что Виктор Леонидович никогда не попадал в места, которых нам (мне) действительно стоило бы стыдиться, в которых мы особенно уязвимы, а бил как бы скользяще, куда придется. Чтобы бой, им навязываемый, был выигран не разовым нокаутом, после которого все разочарованно расходятся, а по совокупности очков, где каждый вроде бы не меткий удар еще и еще усиливает подзуживающий рев разрастающейся толпы его поклонников.
Не сдержался я лишь единожды – когда Виктор Леонидович, прицепившись к какой-то вполне проходной газетной заметке моей дочери, стал рассуждать о папенькиных-маменькиных дочках в нашей литературе. И Топоров, видимо, как хочется мне думать, почувствовавший, что вступил в зону, совсем уж табуированную, ответный ход пропустил. Потом еще один, прежде чем приняться за старое. В конце концов, не мы ведь играем свою роль, а она нами играет.
Когда Виктор Леонидович Топоров неожиданно умер, его проводили в последний путь как ни одного, наверное, критика в нашей несчастной стране. И это правильно: случись выборам, он наверняка был бы признан королем критиков, как и Жириновский едва не был признан президентом России.
Принято считать, что о книгах поэтов сейчас лучше всего пишут другие поэты.
Согласились, как сказал бы Владимир Викторович Григорьев, попечитель всего бумажного в Российской Федерации.
Одна только малозначащая деталь.
Это явление было широко распространено и в советские годы, но называлось оно тогда взаимоопылением. Поэт, скажем, X пишет, скажем, о поэте Y – в надежде, а чаще в твердой уверенности, что в ответ получит адекватный литературно-критический жест. В несколько особом положении находились разве лишь пишущие стихи заведующие журнальными или газетными отделами поэзии – им отдариваться рецензиями было не обязательно, так как чудодейственная надпись «В набор» котировалась гораздо выше самой прочувствованной рецензии.
И не надо, я вас умоляю, не надо кидаться в меня чернильницей! Я ведь отнюдь не подозреваю прекраснодушных поэтов – как вчерашнего, так и нынешнего дня – в пошлой расчетливости. Я не сомневаюсь, что поэт откликается на чужие стихи[586] только тогда, когда они ему действительно близки, а, соответственно, автору отрецензированных чужих стихов становятся близки ваши, и в этом нет решительно ничего дурного. Более того, я абсолютно уверен, что только поэту дано по-настоящему проникнуть в чужой поэтический мир, понять его гармонию и, если хотите, даже просодию – что бы это слово ни значило!
Но вот посмотреть таблицу, где стрелочками свяжут соотносительные пары (ты – обо мне, я – о тебе), было бы все равно любопытно.
А вообще-то классно сейчас все-таки пишут рецензии на поэтические сборники:
«Автор не пробирается по словам (как по снегу) – он скользит лыжником или серфером. (…)
Метафора здесь напоминает ловкое цветное пятно на черно-белой гравюре, которое и создает настроение картины. (…)
Пахнущая несвежим после внезапного праздника бельем глумливость в этих стихах не противоречит чистой и почти спасительной ночной влюбленности: автор любит с божбой перемешанный мат».
Я, увы, так не умею.
Пьем с двумя друзьями-прозаиками и одним другом-поэтом кофе в пансионате «Липки», где по зову Сергея Александровича Филатова в течение многих лет собирался Форум молодых писателей России. И что-то, видно, меня в том разговоре задело, что я спрашиваю: «Знаете, чем вы, поэты и прозаики, отличаетесь от нас, критиков? Тем, что мы вас читаем, а вы нас нет». «Да брось, – не слишком, впрочем, уверенно отвечает мне друг-прозаик. – Вспомни лучше, как ты написал о моем романе, а я тебе позвонил, и мы целый час очень интересно разговаривали?» «Верно, – соглашаюсь я. – Но вспомни и ты, что мы целый час разговаривали о достоинствах твоего романа, а вовсе не о том, как хороша моя рецензия».
И – вроде бы по косой к этому сюжету. Льву Александровичу Аннинскому однажды вспомнилось, как к нему подошел читатель со словами, что он, читатель, раньше писателя NN не ценил, но теперь, по прочтении статьи Льва Александровича, всегда за этим NN следить будет. Так что, мол, дорогой мэтр, ваша цель, как всегда, достигнута. Увы, возражает Аннинский, моя цель, как всегда, не достигнута. Я ведь хотел, чтобы вы не за новыми сочинениями NN следили, а чтобы не пропускали впредь, что я напишу.
Самоумаление входит, конечно, в число профессиональных добродетелей критика, но… Я вот, может статься, и за эти побасенки взялся, чтобы меня наконец прочли Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров, Денис Драгунский, Максим Осипов и другие уважаемые мною писатели. Ну и затем, естественно, чтобы мои скромные труды заметили Алиса Ганиева и другие восходящие звезды российской литературы.
В 2004-м, кажется, году нам с Анатолием Васильевичем Королевым довелось побывать в Краснодаре. Mania grandiosa нет ни у меня, ни вроде бы у Анатолия Васильевича, но… москвичи в этот маленький Париж, как назвал свой город Виктор Лихоносов, наезжали в ту пору, видимо, столь редко, что на встречу с нами в писательском клубе собрался полный зал. И немногочисленные краснодарские либералы, тогда их еще называли демократами, пришли, и многочисленные патриоты, тех включая, что с ельциноидами на одном гектаре раньше не садились.
Мы с Королевым говорим о литературных событиях, нас слушают. Но как-то вяло – пока из зала меня не срезают: «Да что вы со своим постмодернизьмом!.. Лучше объясните, почему настоящих писателей, корневых, патриотов то есть, к печати не допускают?»
«Почему же это не допускают? – изумляюсь я. – Вот уже полгода идет дискуссия о новой повести Валентина Распутина „Дочь Ивана, мать Ивана“, не очень, мне лично кажется, удачной, но привлекшей всеобщее внимание. Да вы читали, – говорю, – ее, конечно».
Шевеленье в зале, и понимаю, что нет, не читали. «До нас, – кричат, – книги из Москвы вообще не доходят». – «Да опять я изумляюсь, – не доходят? Повесть напечатана в журнале „Наш современник“, на который все вы, наверное, подписаны, тут же была повторена „Роман-газетой“[587], да и книжные издания подтянулись. Одно из них я сам вчера в аэропортовском киоске видел…»
Молчат. По отношению к чужакам-постмодернистам и дерьмократам враждебно, по отношению к вроде бы своим, но выбившимся из провинциального плена, без всякого интереса. Что им, в самом деле, Распутин, и я вспомнил, как в 70-е еще годы познакомился на пляже в Пицунде с прозаиком из Самары, тогда еще, разумеется, из Куйбышева. Очень он мне по душе пришелся, и говорить с ним было интересно – обо всем, кроме современной литературы. Я ему, допустим, про новый роман Трифонова, но он Трифонова не читал и вряд ли будет – зачем, собственно, если у них, в писательской организации, свой «Трифонов» есть и тоже о том же вроде бы пишет, и гнобят его, соответственно, как Юрия Валентиновича? И даже авангардисты в Куйбышеве, оказывается, свои, так что московских или питерских не надобно.
Живут, прижавшись друг к другу, будто в добровольном гетто, только друг другом и интересуясь, хотя и то… вряд ли книги друг друга читая. И давно уже, выходит, так живут.
И еще – чтобы два раза не вставать – о встрече с региональной литературной общественностью. Усвоив после нескольких проб и ошибок, что о книгах с писателями говорить бесполезно, я все-таки сменил тему. Заговорил о Литфонде, о пенсиях, о грантах и пособиях – о том, в общем, что у нас называется социальным обеспечением. Если в одном слове, то собесом.