– Какой такой театр?!
– Ну, в «Современник». Вы ведь Галина Борисовна Волчек?
– Извините, – говорю.
– Ой, это вы меня извините, – вежливо отвечают мне.
В трубке длинные гудки. Отбой. Так что у этой сценки и название есть – «Не задавайся».
Есть люди умные. Есть дураки. А также есть непримиримые, принципиальные и бескомпромиссные[660]. Иметь с ними дело – Господь не приведи. Уж лучше с дураками.
Ноябрь 2013 года. Университет дружбы народов. Российское литературное собрание, затеянное Владимиром Ильичем Толстым.
Оглядываю писательскую толпу: «Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте сразиться с нами!»
Встретились люди, которые, случается, двадцать лет до этого не здоровались друг с другом. Обнимаются, обмениваются книжками (а на то и писатель, что своя книжка у него всегда при себе). И тут же – я ведь сказал: на то и писатели – лезут в спор.
Вполне, кстати, цивилизованный. Без привычного мордобоя. Было впечатление, что все настроены очень благожелательно – даже по отношению к власти.
Но это в кулуарах. А вот когда собрались в зале, и Путин приехал, и речи пошли, возникло, мне показалось, напряжение: нами опять вроде бы пробуют командовать.
И я вспомнил фразу из не пошедшей в «Знамени» статьи: «Писателями управлять – все равно что кошек пасти».
Чувствую себя что-то неважно, настроение подавленное… «Что же удивительного, – говорит мне приятель, – если не исключено, что год литературы окажется последним для того дела, на какое ты жизнь потратил».
«Да нет, – возражает другой добрый мой товарищ, – мало ли чем нас пугали, вот Великий пост пройдет, даст Бог, и на этот раз переможемся».
«Будет вам сокрушаться, – вступает третий. – Ничего, на самом деле, личного нет, ничего возвышенного. Всего-навсего заурядный весенний авитаминоз, да к тому же магнитные бури никто не отменял».
И слушаю я это своих друзей-умников, а сердцу неймется. Откуда бы, право, такая хандра?.. Да не хандра это, сам себя поправляю, а тоска.
Русская тоска.
Слово, говорят, не переводимое ни на какие иностранные языки – как «спутник», «погром» и «перестройка».
И так, боюсь, знакомое, так без перевода понятное всем, кого угораздило здесь родиться…
Уже не всё успею.
И не впрыгну уже в поезд, набирающий скорость. И – для первой же юбки – не порву повода. И былой уверенности в себе не обрету.
Не жаль.
И только одно теперь вызывает у меня досаду: что не жаль.
P.S. Не пугайтесь. Это стихотворение. Наверное, в прозе. Но не исключено, что и верлибр. Лирический.
И тоже к вопросу о русской тоске. Конец уже 2014-го. Очередное многошумное писательское сборище, и я, заскучав, выхожу покурить. А на ступеньках сталкиваюсь с давним своим товарищем – поэтом, и, разумеется, прекрасным. Глянул он на меня острым глазком и спрашивает, будто пароль, заговорщицким голосом: «Путин – х…о?»
Я только посмотрел на него поверх очков.
Но товарищ мой не унимается: «Ты ватник[661], что ли?»
И снова я на него посмотрел, чтобы нарваться на вопрос следующий и уже, спасибо, последний: «Нет, ты мне все-таки скажи – ты за Россию или за Украину?»
Что я ответил, неважно. А теперь думаю, мог ли бы другой, но тоже, разумеется, прекрасный поэт меня вот также вот проверить вопросом: «Крымнаш?»
Наверное, мог бы.
Но… так меня пока что еще не проверяли.
Если что меня и изумляет в согражданах, то это укоренившаяся манера всех, кто исповедует иную, чем наша, веру, считать непременно либо недоумками, либо подонками. Чуть шаг, чуть два в сторону от того, что мы полагаем истинным / нравственным, как мы сразу же подозреваем нечистоту помыслов, рабью натуру, умственную слепоту или прямую своекорыстность.
Встречаются ли подонки и недоумки в жизни? О да, и я тоже предпочитаю сводить общение с ними к гигиеническому минимуму. Как, равным образом, отношения с перевертышами, что еще вчера преданно служили власти, а ныне, впав в немилость, бросают ей безопасный (для себя) вызов или, наоборот, от фрондерства, всегда кажущегося привлекательным, съезжают к такому уж охранительству что святых выноси.
Но их, слава богу, все-таки не много. Куда больше тех, кого стоит считать своими противниками, пусть даже врагами, но уж никак не недоумками. Потому что они тоже жизнью – своей единственной и неповторимой – платят за убеждения, представляющиеся нам ложными и, может быть, опасными для окружающих.
Сражаться с ними или хотя бы не принимать их – наше неотъемлемое право. Придумывать им позорные клички, мне кажется, ребячество.
Тем более что у бранных слов и позорных кличек, которыми мы так охотно обмениваемся, ресурс в общем-то небольшой. Во всяком случае, недолгий.
Вот, например, когда Союз писателей СССР еще в 1991 году распался надвое, Союз писателей России, что на Комсомольском проспекте, тут же назвали фашистским, тогда как альтернативный Союз российских писателей тут же прослыл жидомасонским.
Сначала, конечно, и тем и другим было обидно, но потом как-то пообвыклись. Поэтому, спросив случайно встреченного аполитичного литератора, в какой он, собственно, писательской организации состоит, обычно слышишь: «Да я уже даже и не помню». – «Ну, а все-таки?..» – не унимаюсь я. «Кажется, в фашистском. А может, в жидомасонском. Какая, в сущности, разница?»
Разница есть, но так он говорит это, знаете ли, безмятежно, что и тебе на минутку примстится, что, в сущности, никакой.
Или вот еще – красно-коричневый. Всем, казалось бы, кличкам кличка. Кое-кто из обозванных и в суд, кажется, подавал – за клевету. Пока Александр Проханов не заявил публично: «Да, я красно-коричневый» – и даже одноименный роман выпустил. Так что слово утратило позорные коннотации{2}, а потом и вовсе вышло вроде бы из употребления.
Сейчас-то, после победы очередного Майдана и известных перемен как в Украине, так и в среде российской интеллигенции, языковое творчество масс совсем распоясалось. С одной стороны – укропы, бандеровцы и майдауны. С другой – колорады, оккупанты и вообще ватники. И что? О рок-группе «Ватники» я уже слышал. И можно только пожалеть, что Александр Андреевич Проханов не за Майдан. А то ведь напечатал бы уже автобиографический роман «Бандеровец». Или, еще лучше, «Жидобандеровец».
Этим летом я должен был быть в Карабихе, на ежегодном Некрасовском празднике. Не сложилось. До сих пор обидно. А сказать там я хотел примерно вот что.
Сейчас просвещенное российское сословие расколото – как и 150 лет назад. Тогда, загляните в Википедию, в очередной раз замиряли взбунтовавшихся поляков, и Николай Алексеевич Некрасов на одном из собраний прочел свою оду Муравьеву-вешателю. Его, понятно, заклеймили, и позорное это стихотворение, чтобы не бросало тень на светлый облик, до сих пор можно найти отнюдь не в каждом собрании сочинений. Как и оду Иосифа Бродского «На независимость Украины», без которой обошлось его эталонное издание в «Библиотеке поэта».
Мы и сейчас всех наших учителей учить горазды – причем с обеих сторон. Одних не устраивает, что Пушкин с жестокой радостию видел смерть царских детей, другие, что он же, наше всё, отчего-то написал шинельную, как сказал Вяземский, оду «На взятие Варшавы» и «Бородинскую годовщину». И Лермонтов подкачал: в одних глазах тем, что любил Отчизну и с чеченами воевал, в других, что любил какой-то странною любовью, а то и вовсе что-то лихое бросил про страну рабов, страну господ. И Достоевского с его «Либеральной кадрилью» тоже ведь как-то некстати экранизировали…
А я вот думаю: почто, по слову поэта, кусать нам груди кормилиц наших? Только потому что зубки прорезались?.. Так они, еще почти столетием раньше, прорезались у казенных советских литературоведов. Помните ведь про прискорбный политический индифферентизм Чехова и вопиющие заблуждения Толстого? Фраза «Мы имярека любим не за это», – недаром стала в советские годы едва ли не поговоркой.
И мы, еще студентами, этих литературоведов, что классиков превзошли, безоговорочно презирали и книгами их старались руки не пачкать. Так что же сами-то теперь поумнели? И не вернее ли признать: на то они и классики, тем они от нас, людей с однозначной гражданской позицией, и отличаются, что в объем их мировидения, в их космос неразъемно входят… Тираноборчество – и горделивое восхищение победами русского воинства. Поздняя христианская лирика – и «Гавриилиада». Очевидная (нам) глупость – и неоспоримое величие.
Учиться бы у них этой объемности, этой колдовской неслиянности и нераздельности их мыслей. А не умеем, так давайте хотя бы признаем за русскими гениями право быть на нас не похожими.
В конце 1980-х письма в редакцию «Знамени» поступали мешками. Теперь – тоже мешками, но уже виртуальными. И содержание писем несколько изменилось. Теперь чаще пишут так:
«Здравствуйте,
по каким расценкам принимаются – проза и поэзия?
(„Современность и традиции“).
А в эл. виде?
тел. 8 916 215….
Екатерина».
Возвратившись с работы домой, я обычно неразговорчив. Жена и так ко мне и этак, пока в раздражении не махнет рукою. Или пока я не напомню ей: «Прости, моя хорошая, но я весь день работал собеседником».
К журнальному редактору действительно только за тем в кабинет и ходят – поговорить. Роскошь человеческого общения, конечно, но устаешь ужасно. И еще больше устаешь от того, что день за днем, и вот, оказывается, уже двадцать пять лет, работаешь оценщиком. Причем случаи, когда рукопись, поступившая в редакцию, очень уж хороша или очень уж плоха, – из самых простых. Тем более что совсем плохое до меня, как правило, не доходит – опыту и квалификации сотрудников «Знамени» можно доверять смело. Вкусы у нас, само собою, разные, и споры иногда вспыхивают нешуточные, но все-таки не вокруг тех вещей, которые, безусловно, «да» или, безусловно, «нет», а вокруг тех, которые «может быть». Если напечатать, убытку большого не будет; если отклонить, тоже не будет. Кроме того, что, отклоняя, ты наносишь смертельную обиду автору, который над своим романом сидел, бывает, годами и который – ты это знаешь или по характеру текста догадываешься – человек в высшей степени достойный, и ты с ним и детей бы крестил, и в разведку бы пошел, а вот печатать… ну, никак не хочется.