— Ираклий!… Что все это значит?
— Шут его знает! — так же тихо произнес Ираклий и снова повысил голос: — Кто там?!
Я открыл дверь. Перед ней, сунув руки в карманы брюк, стоял гражданин лет шестидесяти, в светлом костюме. Он был весь какой-то квадратный: невысокого роста, но очень широкий в плечах. И голова его мне показалась квадратной: широкий угловатый подбородок и седые волосы, стриженные бобриком… И стекла очков у него были не круглые, а прямоугольной формы.
За спиной профессора (я, конечно, понял, что это он) стояла дородная пожилая женщина. Она попятилась, сцепив руки на груди, и тихо произнесла:
— Господи ты боже мой!
— М-да! — промычал профессор. Он дал мне застегнуть последнюю пуговицу и спросил: — Каким образом ты очутился в нашей квартире?
Я ничего не ответил.
— Ну что ж!… Пойдемте в комнату, — сказал профессор.
Все трое мы пошли в большую комнату. Профессор включил свет, уселся в низкое кресло, закурил. Я стал напротив него. Его жена тоже не села. Она стояла рядом со мной и все время смотрела на меня.
— Что ты здесь делаешь? — спокойно спросил профессор.
— Живу, — ответил я.
— А почему именно здесь?
— Так… — сказал я.
— Господи! Ираклий! — воскликнула жена профессора. — Да это же из двадцать второй квартиры. Ну, помнишь, он козла к себе в дом пустил?
— А-а! — сказал профессор и затянулся сигаретой, продолжая смотреть на меня. — Так кто же тебя сюда поселил? Зинаида? Или Василий?
— Никто не поселил… Я сам…
— Что — сам?
— Поселился… — с трудом выдавил я.
— Так! Значит, сам. А каким образом ты попал в квартиру, кто тебе открыл дверь?
Я хотел было сказать, что случайно увидел дверь открытой и вошел, но тут же подумал, что Зинке с Васькой и за это может попасть.
— Я… я сам дверь открыл…
— Сам, значит. Отмычкой? Или подобрал ключи?
— Подобрал, — сказал я чуть слышно.
— Господи ты боже мой! — снова прошептала жена профессора, но сам он остался невозмутимым.
— Так! Подобрал сразу два ключа. И где же они? Я огляделся по сторонам.
— Тут где-то… Я, кажется… кажется, я их где-то потерял.
— Так! Потерял. — Профессор придвинулся вместе с креслом поближе ко мне. — Слушай! Но что все-таки тебя заставило обосноваться в нашей квартире да еще принимать ванну?
Тут я заплакал.
— Ну довольно тебе его мучить! — вскрикнула профессорша. — Не видишь — он весь трясется! Ему валерьянки надо дать!
Она ушла из комнаты. Профессор побарабанил пальцами по ручке кресла.
— Так-так, старый взломщик! Ну, а дома у тебя кто-нибудь есть?
— Есть… — ответил я.
Профессорша принесла мне рюмку с валерьяновыми каплями, заставила подобрать рассыпанные по коридору сухари, и мы все трое пошли ко мне домой. Я сразу юркнул к себе в комнату и не слышал толком, о чем разговаривали взрослые.
Тетя Соня говорила приглушенно, но очень взволнованно, а профессор и его жена то и дело смеялись, причем профессор смеялся не басом, а, наоборот, тоненьким голоском.
И ночью (я вернулся в одиннадцать), и на следующее утро тетя Соня со мной не разговаривала. Но в конце завтрака она все-таки обратилась ко мне:
— Алексей! Так уж и быть, я о твоих художествах отцу с матерью не скажу, но в таком случае и ты не проговорись. А то получится, будто я тебя покрываю.
Я кивнул, а сам понял: тете Соне не хочется, чтобы родители узнали о ее педагогических «успехах».
Дождь на некоторое время перестал. Выглянув в окно, я увидел, что возле мокрой скамейки стоят Аглая, Дудкин и оба Брыкины. Они взволнованно о чем-то говорили, указывая то на окна профессорской квартиры, то на мои. Я решил выйти и объяснить им, что я никого не выдал.
Когда я появился во дворе, все они повернулись в одну сторону и уставились на меня. У Аглаи было примерно такое выражение: «Ой! Что-то он сейчас скажет?!» У Дудкина — такое: «Сейчас я ему морду набью!» Лица Брыкиных ничего не выражали: рты у них были полуоткрытые, а глаза мутные.
Я не чувствовал за собой никакой вины, но все-таки приближался к ним с опаской, не торопясь. Но прежде чем я к ним подошел, все они стали смотреть куда-то в другую сторону. Посмотрел туда же и я.
Из своего подъезда вышел профессор. Он был в плаще и в берете, с сумкой для продуктов в руке. Он собирался пройти мимо, но вдруг увидел меня, увидел ребят и направился к нам.
— Василий и Зинаида! — сказал он строгим голосом. — За то, что вы добросовестно поливали цветы, вам полагается по плитке шоколада. Если подождете с полчаса, я их принесу.
Он подмигнул мне и пошел к воротам.
Вот и все!
Тетя Соня перестала меня воспитывать, зато и утратила ко мне всякий интерес. Наскоро приготовив обед, она исчезала до вечера, а раза два и ночевать не пришла, сказав по телефону, что плохо себя чувствует. В такие вечера Аглая, Брыкины, Дудкин и Юра собирались у меня и пили чай.
Дождь теперь лил почти не переставая, и папа с мамой вернулись из своей поездки на четыре дня раньше срока.
На этот раз в квартире у меня был полный порядок.
1970 г.
Дудкин острит
Аглая, Дудкин, Брыкины и я были крупными знатоками по части меблировки. Наши семьи одними из первых вселились в новый дом, а после этого мы успели, наверное, раз семьдесят посмотреть, как вселяются другие. Мне кажется, нам были знакомы все фасоны диван-кроватей, шкафов и сервантов, которые выпускает наша промышленность.
Но к осени в нашем доме достроили последнюю секцию, стали въезжать новые жильцы, и однажды во двор приехала машина с такой мебелью, какой мы раньше не видели.
Почти вся она была сделана из какого-то особого, очень красивого дерева; ножки столов, мягких стульев с овальными спинками были изогнуты и все в резьбе, а на овальной раме большого зеркала лежали два «пацаненка с крылышками» — так Васька Брыкин назвал амуров. Только пианино да шкафы были обыкновенные.
Не одних нас заинтересовала эта мебель. Взглянуть на нее подошли несколько взрослых, даже профессор Грабов подошел.
— Старина! — вздохнула какая-то женщина.
— Старина… а вот не старье, — заметил Дудкин. Действительно, шелковая малиновая обивка на стульях и на диване была новая, а все деревянные завитушки блестели приятным матовым блеском.
Профессор Грабов взъерошил Антошкины волосы и сказал:
— Молодец! Продолжай в том же духе!
Никто из нас не понял, чем понравились профессору Антошкины слова, но мы обратили на это внимание.
Нам показалось странным, что хозяева старинных вещей очень уж обыкновенные: бледная востроносенькая женщина в джинсах и здоровенный дяденька в старой майке.
Но вот последние вещи втащили на третий этаж, и грузовик с рабочими уехал. Буквально через минуту во двор вкатило такси, и тут нам стало ясно, кому принадлежит старинная мебель. Из машины вышла дородная прямая женщина, с очень пышными седыми волосами и розовым лицом, почти без морщин. Платье на ней было длинное.
— Во! Екатерина Вторая! — шепнул Дудкин. Аглая и Зина хихикнули. Женщина и в самом деле походила на Екатерину Вторую, которую мы недавно видели в кино. Вслед за женщиной появилась девочка нашего возраста.
— Мама! Мы идем! — крикнул сверху мужчина.
— Сами управимся! — ответила «Екатерина Вторая».
Она расплатилась с шофером, нагрузила девочку какими-то свертками, сама взяла два больших чемодана и легко пошла с ними к подъезду.
— Спасибо, дорогой! — сказала она, когда Дудкин открыл перед нею дверь.
Девчонки пошли к управдому раздобывать сведения о новых жильцах и примчались обратно с вытаращенными глазами. Оказалось, что «Екатерина Вторая» — не кто иная, как заслуженная артистка республики Вера Федоровна Двинская.
На следующее утро Дудкин уехал с отцом по грибы. Аглая, Зина, Васька и я весь день слонялись по двору, ожидая, что внучка знаменитой артистки выйдет погулять и нам удастся познакомиться с ней. Но она все не выходила.
Под вечер начались обычные мучения Сени Ласточкина и его старшего брата Бориса. Дело в том, что они построили кордовую авиамодель и вот уже неделю маялись, стараясь заставить ее взлететь.
Сегодня у них тоже что-то не ладилось. Модель трещала бензиновым моторчиком, носилась большими кругами по асфальту, но отрываться от земли не хотела.
Вот тут-то и появилась не только внучка Двинской, но и сама Двинская. «Екатерина Вторая» сразу очень заинтересовалась моделью. Она остановилась рядом с нами, сцепила руки перед грудью и стала смотреть во все глаза.
— Ты посмотри, как интересно! Ну просто копия самолета! Оля! Да ты только взгляни!
А Оля, довольно хорошенькая девочка, смотрела на модель внимательно, однако без всякого выражения на продолговатом бледном лице.
— Занятный самолетик, — согласилась она.
— Бегает, бегает, а не взлетает! — переживала Двинская. — А почему он не взлетает? Или он не должен взлететь? Вот! Теперь совсем остановился!
Моторчик у модели заглох, и конструкторы принялись колдовать над ним. Тут появился Дудкин с кошелкой, полной грибов.
— Рожденный ползать — летать не может, — сказал он громко и пошел дальше в свой подъезд.
Двинскую он, кажется, не заметил, а та уставилась ему вслед.
— Ишь ты какой остряк! Оля, слышала?
— Остроумно сказано, — медленно и серьезно проговорила Оля.
Двинская посмотрела на нас.
— Молодец какой! Он здесь живет? В этом доме?
— Здесь, — ответила Зинаида. — Он еще про вашу мебель сказал… Аглая, помнишь? Тогда еще Антона профессор похвалил!…
Аглая кивнула:
— Ага. Он про вашу мебель сказал, что она «старина, а не старье».
Это Вере Федоровне тоже очень понравилось.
— Смотри, Оля, это уже не цитата, это он уже собственную мысль выразил… И как точно!
Тут Аглая сообщила Двинской, что Дудкин назвал ее «Екатериной Второй». И это ей понравилось.
— Слушай, Оля! Да ведь это просто интересный человек!
— Остроумный человек, — согласилась Оля.