— Pas de service divin.[33]
Низкий, чуть с хрипотцой голос, прозвучавший совсем рядом, заставил меня вздрогнуть и панически оглядеться. Впрочем, особой опасности носитель сиплого голоса не представлял: это был бродяга в потрепанной одежонке, сидевший, упираясь спиной о ствол, под одним из вечнозеленых деревьев. Я не заметил его, так как человек находился в тени, а его желто-бурые лохмотья сливались по цвету с корой дерева. Да и отвлекся я, рассматривая церковь.
— Что ты сказал?
— Служение отменили, церковь закрыли, — продолжал человек уже на межмировом. — Мэр приказал закрыть, чтобы, значит, зараза не распространялась среди людей. Приказал, а сам помер. Вон его заместитель покатил мимо тебя на самоходе. Вроде в сторону Дороги направился. Значит, пытается через перевал перебраться, да зря это, не пропустят.
— А ты откуда знаешь, что не пропустят?
Я опустил ствол дробовика и пригляделся к говорившему со мной. Человек как человек: лицо загорелое, совсем даже не синее, резкий нос крючком, светлые усы, твердый подбородок. Лет пятьдесят, на первый взгляд. Одет в овчинный кожух шерстью внутрь и синие потертые штаны. На ногах — низкие сапоги из мягкой кожи, голову украшал выгоревший картуз. Из-за торчащей на швах и отворотах кожуха шерсти мне и показалось, что на человеке лохмотья.
— Так войска там, все оцепили. Оба перевала и даже козьи тропы. А знаю, потому что овец там пасу. Пастух я здешний, Катуш мое имя. Я видел, как солдаты стреляли в людей, что хотели уйти отсюда через горы. Всех убили.
— Ты сказал «Дорога», — я уселся на площадку перед церковной дверью. — Специально ударение поставил или…
— Специально, — кивнул пастух. — Это именно старая Дорога, месье, оранжевая. Раньше по ней я в другие земли стада перегонял для продажи — хорошее дело было, прибыльное. Мой брат был Проходимцем — он проводил меня и овец бесплатно. А лет двадцать назад Дорога перестала людей пропускать, закрылась. Брат на той стороне остался. Городу много баранины не нужно, вот и оскудели мои стада… А брат через год вернулся и сказал, что Дорога пропускает только в одну сторону — отсюда. Он добирался на Сьельвиван через другие Переходы, очень долго.
— А здесь чего сидишь?
— Хотел патера Жимона проведать, да его дома нет. Я слышал, что церковь закрыли, но дай, думаю, схожу, посмотрю: может, патер все же здесь, раз его дом пустой… Да, видишь, и здесь заперто. Я услышал — самоход едет, вот и спрятался под дерево. Ведь и пальнуть могут с самохода — долго ли по такому времени? Где же патер-то? Я ему свежего сыра принес, хотел еще раз просить ко мне в горы перебраться, там-то заразы нет…
И Катуш недоуменно уставился на меня светлыми, почти белыми глазами из-под своего картуза.
Я тоже смотрел на честное и открытое лицо пастуха: этот человек, рискуя жизнью, спустился в зачумленный город, чтобы увести патера от опасности. Или он очень религиозен, или патер его близкий друг.
— Хороший человек патер Жимон?
Пастух выбрался из-под дерева, вытащил оттуда же большой мешок и старое ружье с длиннющим стволом.
— Он очень хороший человек, месье. Добрый. Людей лечил бесплатно, помогал как мог. Я тоже хотел ему помочь…
— Слушай, Катуш, я тоже очень хочу помочь патеру Жимону. Меня зовут… н-да, Алексей длинновато… короче, зови меня Лёха. Так вот, я привез патеру лекарство, но другой человек назвался патером Жимоном, взял лекарство себе и увел с собой моих друзей. Теперь я ищу настоящего патера. Может, нам поискать его вместе?
Пастух важно выслушал меня, кивая крючковатым носом. Похоже было, что он все понял и обмыслил. Вон как своими светлыми глазами меня сверлит. Неглупый человек этот пастух, ой не глупый…
Катуш еще раз обвел меня взглядом, после чего закинул за плечо свой мешок и протянул крупную, коричневую от загара ладонь:
— Хорошо, месье Лёха, будем искать вместе.
— Кстати, у патера есть борода? — спохватился я, желая проверить слова Кристиана.
— Нет, конечно, — подозрительно уставился на меня пастух, — он же патер!
— А у того, кто обманул меня, была.
— Видно, что вы не из наших мест, месье Лёха.
Я грустно вздохнул и поднял брови:
— Эт точно.
Прикинув все «за» и «против», я все же решил начать поиски патера с церкви. Кто знает, вдруг в ней найдутся какие-то зацепки? Проверим церковь, а потом можно и в близлежащие дома стучать, опрашивать соседей — кто что видел, слышал. Если, конечно, нам откроют. Потом можно отправиться к патеру домой и там тоже поискать, стучаться, опросить…
Катуш провел меня в узкую калитку между зданием церкви и соседним домом, и, миновав узкий и темный проход, мы оказались на заднем дворе. Небольшая пристройка, в которой мог быть патер, смотрела на нас пустым дверным проходом: дощатая дверь была выбита и валялась внутри помещения. Во дворе царил хаос: цветочная клумба разрыта, розовые кусты, выдернутые с корнями, валялись под ногами, пузатые бочки, очевидно сложенные раньше в пирамиду, раскатились по всему двору, кто-то не поленился даже снять несколько рядов черепицы с края крыши пристройки, и керамические изогнутые плитки, битые и целые, звучно хрустели под ногами. Небольшая голубятня, стоящая на крыше, была распахнута, и, насколько я видел, в ней не было ни одного голубя.
Оставив пастуха осматривать двор, я осторожно проверил жилое помещение, состоящее из кухни, пары комнат и крохотного чулана. Внутри не было ни души, если не считать шарахнувшуюся от меня пеструю кошку. Вся небогатая мебель была перевернута, на полу — мусор и осколки битой посуды. Одна из комнат, по-видимому, была химической лабораторией или что-то в этом роде: повсюду осколки реторт, пробирок, прочих емкостей. Изуродованный перегонный куб, какие-то приборы, состоящие из путаницы медных трубочек, поломанный микроскоп. Резкий, даже едкий запах лекарств. Груды книг на полу, в некоторых местах половицы сорваны, шкафы отодвинуты от стен, а в самих стенах пробиты широкие дыры, что наводило на мысль о поисках каких-то сокровищ.
Я, обойдя прочие помещения, остановился перед дверью, ведущей из пристройки в церковь, когда, хрустя черепками посуды, подошел Катуш. На честном лицо пастуха застыла угрюмая мина:
— Беда с патером, месье. Вы видите, что тут творится.
— Пойдем, посмотрим в церкви.
Эта дверь не имела замка, благодаря этому она, скорее всего, и уцелела. Я отворил створку стволом дробовика, осторожно заглянул внутрь — пустота, полумрак… Осторожно вошел, в любой момент готовый кинуться в сторону и открыть огонь…
В церкви действительно никого не было. Зато, как и в доме, повсюду, даже вокруг алтаря, были следы лихорадочных поисков. Дыры, сорванная обшивка, перевернутые скамьи. Деревянная резная исповедальня — та вообще была разбита на куски. Особенную жалость вызывал раскуроченный орган: я всегда с уважением и трепетом относился к профессиональным музыкальным инструментам, считая их произведениями искусства, а здесь — выломанные клавиши, разбитая коробка, погнутые трубы…
Минут через десять, когда окончательно стало понятно, что ни патера, ни каких-либо зацепок мы не найдем, Катуш вдруг хлопнул себя по лбу, отчего его картуз чуть было не слетел с головы:
— Погребок, месье!
Пастух кинулся в одно из подсобных помещений, заполненное старыми скамьями и прочим хламом. Видно было, что здесь тоже велись поиски, но Катуш, по-видимому, знал что-то, о чем не ведали неизвестные грабители: он стал вытаскивать из подсобки одну за другой старые скамьи, передавая их мне. За скамьями последовали разбитые ящики с разнообразным хламом, дряхлые, стертые метлы, охапки поношенного тряпья…
Чихая от пыли, пастух торжествующе топнул ногой по одной из каменных плит пола:
— Здесь! Об этом погребке мало кто знает. Патер хранит здесь вино. Хорошее вино, месье…
Катуш покопался в углу комнатки и торжественно вытащил из остатков хлама ржавый ломик, вставил его плоский край в выемку между плитами, закряхтел от натуги… Я кинулся помогать — навалились вдвоем — толстый ломик начал гнуться. Пришлось добавить металлический толстый прут, явно бывший когда-то церковным шпилем. Наконец плита поддалась, пошла вверх с неожиданной плавностью. На ее показавшемся торце оказался желоб-выемка, за который можно было удобно ухватиться. Створка с гулким ударом была отвалена в сторону. Как оказалось, нижняя сторона ее была толстым стальным листом, имеющим грубые, но надежные и хорошо смазанные петли, а также массивный засов. Мы словно дверцу сейфа открыли, облицованную камнем. Весила эта дверца чуть ли не больше двух центнеров, и открыли мы ее только благодаря петлям, импровизированным рычагам и тому, что засов не был задвинут.
Я сунулся было заглянуть в открывшийся четырехугольный зев, но оттуда вдруг прогремел такой мощный рев, что меня словно отбросило в сторону:
— А ну давайте, отродье филистимское, лезьте! Сейчас вы, мерзость хананейская, получите все казни египетские и обрезание крайней… э-э… головы!!!
— Патер, патер! — взволнованно крикнул Катуш. — Святая Дева, хвала тебе! Живой!
— Ага, — пророкотало из погреба, — слышу вопль праведного. Надеюсь, это не «глас вопиющего в пустыне»! Ты один, Катуш?
— Патер Жимон, — осторожно вклинился я в эту религиозную перекличку, — здесь есть еще один благочестивый… гм… благой вестник. Я…
— Соглядатай?! — взревел подвал. — Пес иерихонский!!!
— Я вам должен был доста…
— Написано: «Не оставайтесь должными никому»! — перебил меня голос из-под пола. — А ты, овца паршивая, племя иродово, слово Божие не соблюдаешь…
— Сам ты свинья навуходоносорская! — сорвался я. — Саул из загаженной пещеры! Говорят тебе: Проходимец я, с посланием от Чаушева. И если ты, выхухоль фарисейская, получаешь кайф от сидения в этом гробу окрашенном, так я тебя снова плитой прихлопну — и ори псалмы до второго пришествия!
Воцарилась тишина.
Я посмотрел на вытаращенные глаза белого, как стена, к которой он прислонился, Катуша и покачал головой: