Однажды он вернулся с рынка страшно возбужденный и, быстро дробя мамалыгу в ступе, рассказал Новицкому, что встретил в рядах знакомого черкеса, с которым даже как-то успел переметиться пулями на одной из узких тропинок в Кавказских горах. Черкес этот служил туркам, был ранен, попал в плен, отпущен под честное слово и теперь еле таскается, волоча плохо срастающуюся ногу. Но язык и ум у него сохранились прежние. И он сказал Темиру, что убийца его братьев заперт здесь, в Варненской крепости. Абдул-бек командует одним из отрядов турецкой конницы и участвовал в нескольких вылазках, где действовал с присущими ему жестокостью, умелостью и отвагой.
После такого известия Сергею с Темиром было не справиться. Каждый день юноша отправлялся к траншеям, и Новицкий мог лишь только надеяться, что природная сообразительность парня не позволит ему появляться там, где его очень легко могут принять за шпиона.
Когда же в лагере стало известно, что и капудан-паша сдался и открыл ворота последнего укрепления Варны, тогда уже и Новицкий поднялся в седло и отправился в город.
Навстречу ему тянулись горбы – болгарские повозки, запряженные каждая парой буйволов. Гружены они были не зерном, не птицей, не прочей домашней живностью, но трофейным оружием. Ружья и сабли, набросанные неровными кучами, поднимались выше бортов. Сначала их принимали по описи, но потом решили отставить бумажки и забирать железо просто по счету.
Новицкий смотрел на трофейное оружие, разглядывал крепостные укрепления и поражался, как легко, сравнительно легко достался нам этот город. Взглядом военного человека, военного разведчика он охватывал главный вал, протянувшийся на несколько верст, четырнадцать бастионов по десятку орудий в каждом, куртины с парапетами, закрывавшими ружейных стрелков, и думал, что Карс, конечно, выглядит куда как мощнее, но и здесь, в Румелии, можно было при неудачном стечении обстоятельств положить народ тысячами.
Внутри стен Варна выглядела много лучше, чем Карс. Юсуф-паша вовремя прекратил бесполезное сопротивление, спас город и его жителей, хотя, возможно, запятнал свое имя, свою честь полководца. Тем не менее, груды неубранных тел так же валялись в узких улочках, на площадях. Живые уходили из крепости, оставляя победителям мертвых. Даже те, кого успели наскоро похоронить, выкидывали из-под тонкого слоя земли почерневшие конечности. Лошадь под Новицким шла осторожно, тщательно выбирая свободное место, куда можно поставить копыто мимо головы, ноги или руки. А всадник оглядывался по сторонам, морщась от трупного запаха, уже перебивавшего пороховой дым. Город казался изрядно потрепан бомбардировками. Там и здесь торчали полуразрушенные мечети, целые кварталы превратились в руины.
Так Новицкий доехал до цитадели и там совершенно нечаянно вдруг нашел Абдул-бека. Узнал его, правда, с трудом. Когда-то щеголеватый белад был завернут в лохмотья, еле прикрывавшие его исхудавшее тело. Оружия на нем уже не было никакого. Он сидел на груде щебня, бывшей, наверное, совсем недавно стеной богатого дома. На коленях Абдул-бек держал голову белого жеребца. Конь тоже исхудал до крайности, как и его хозяин. Ребра коня были словно обтянуты шкурой, будто бы присохшей к лощинкам между костями. На крутой шее зверя Новицкий увидел рану от пули. Дыра была заткнута грязной ватой, выдранной из-под подкладки бешмета хозяина, но кровь все равно просачивалась сквозь тампон и сбегала вниз узкой дорожкой.
Сергей спешился, взял в руку поводья, подошел к Абдул-беку и опустился на корточки. Белад взглянул на него, узнал, но остался равнодушно-спокоен.
– Будешь звать своих солдат, русский? Подожди, пока Белый умрет. Осталось уже недолго.
Новицкий поднялся, развязал седельную сакву[55] и высыпал в фуражку пару горстей овса, запасенного им для своей рыжей. Подошел к Белому и подсунул зерно жеребцу под морду. Тот уткнулся в фуражку и медленно, тяжело двигая челюстями, захрупал.
– Ты хорошо сделал, – сказал Абдул-бек. – Пусть поест перед смертью. Я не смог кормить его до конца. Сначала делился своим, потом отдавал уже то, что должен был оставить себе. Сколько раз он уносил меня от врагов. Я надеялся, что мы вырвемся вдвоем и сейчас. Но последние дни он ходил только шагом. И когда капудан-паша приказал нам открыть ворота, я радовался в душе, что от моего Белого остался только костяк. Никто из ваших не захотел отнять его у меня. Да я бы и не отдал.
Он сделал паузу, и Новицкий подумал, что под остатками черкески или бешмета наверняка скрывается небольшой нож, опасный в руках разбойника почти так же, как и кинжал.
– Я отдал ружье, кинжал, саблю, – продолжал Абдул-бек, – и хотел идти дальше. Но тут вдруг кто-то выстрелил. Не знаю зачем – может быть, просто хотел разрядить ружье. Но Белый попятился и стал оседать на задние ноги. Если бы я видел, чья пуля попала в коня, он бы не пережил и двадцати ударов своего мохнатого сердца. Но вокруг было слишком много людей. Ты же знаешь, как это бывает, русский.
Новицкий кивнул безмолвно. Его слова были бы здесь совершенно лишними. И Абдул-бек замолчал. Так они сидели друг против друга еще около получаса, разделенные телом умирающего коня. Сидели и думали каждый о своем. А им было что вспомнить.
Новицкий отвлекся и только услышал, как коротко всхрапнул жеребец. Абдул-бек поднялся и бережно опустил мертвую конскую голову на острые камни.
– Я готов, русский. Зови же своих солдат.
Сергей тоже выпрямился.
– Я не буду звать солдат, Абдул-бек. То, что есть между нами, пусть и останется между нами. И я не так глуп, чтобы попытаться задержать тебя в одиночку. Уходи!
Абдул-бек не тратил зря времени. Он шагнул назад и еще несколько саженей прошел боком, сторожко косясь на Новицкого. Тот стоял прямо, опустив руки, стараясь держаться ровно. Потом вдруг вспомнил, что должен еще сказать абреку. Окликнул белада, и тот остановился, выставив плечо для защиты.
– Будь осторожен, Абдул-бек. Здесь Темир, брат Бетала и Мухетдина. Он знает, что ты в крепости, и ищет тебя.
Абдул-бек сделался очень серьезен.
– Мальчик вырос и стал мужчиной. У него хороший глаз, у Темира. Хороший глаз и твердая рука, так же как у его братьев. Жаль, что Элдар промахнулся тогда, в своем последнем бою[56]. Мне в самом деле лучше идти. Прощай!
Он повернулся и тут же растворился в толпе турецких солдат, бредущих к воротам крепости. Новицкий поднял фуражку, ссыпал остаток зерна в сакву, поднялся в седло и тоже поехал прочь…
Глава девятая
В конце сентября ночами стало изрядно примораживать. Перед тем как отправиться осматривать лагерь, Валериан поддел под мундир вязаный шерстяной жилет. Обычно он ругал офицеров, когда замечал у них неформенные части костюма, считал, что все – и нижние чины, и унтер-, и обер-, и штаб-офицеры – должны одинаково чувствовать непогоду. Но в последние дни его особенно донимал кашель с мокротой, донимал до того, что порой он вдруг даже хватался за бок, чувствуя колотьё справа, чуть ниже ребер. И Василий настоял, чтобы генерал хотя бы ночью надевал теплое, угрожая, что в противном случае все отпишет княгине.
Ввиду такого демарша Валериан отступил и послушно позволял денщику застегивать и оглаживать тонкую, почти невесомую материю. И мундир даже с жилеткой сидел на нем совершенно свободно, может быть, еще от того, что за время приступа великого визиря Мадатов отощал изрядно и никак не мог откормиться.
Василий расправил мундир, осмотрел князя при тусклом свете оплывавшей свечи, остался доволен своей работой и подал хозяину бурку. Мадатов завязал привычным движением узел шнурка и вышел из балагана, где его уже ожидал конвой: двое молодых офицеров, которых он выбрал в качестве адъютантов, и десяток казаков.
После капитуляции Варны визирь удалился в Шумлу, где ожидал, как разрешится гнев султана. С других сторон диверсий опасаться было вроде бы нечего, и генерал Рот, командир шестого корпуса, забрал из Правод присланное им подкрепление да заодно уж увел и 20-й егерский полк. Валериан не протестовал, понимая, что кампания 28-го года уже закончилась. По опыту прошлой войны он знал, что зимой на Балканах никто воевать не будет. Турки затворятся в оставшихся у них крепостях, а русская армия оттянется ближе к Дунаю, оставив сильные гарнизоны в Варне и Базарджике.
Генерал-майор Купреянов, впрочем, предложил уже Мадатову план зимовки в Праводах. Валериан и сам понимал, что оставлять до весны столь важное место крайне опасно. В снежные месяцы, разумеется, и турки не рискнут привести сюда войска. Но как только солнце пригреет, и сугробы начнут проседать, обеим сторонам придется гнать людей в эту долину, соревнуясь в скорости и выносливости на раскисших дорогах.
Однако, чтобы продержать гарнизон до весны в разрушенном городе, следовало обеспечить людей жильем, животных – стойлами, тех и других – довольствием. Купреянов представил расчет, из которого следовало, что за октябрь возможно собственными силами и устроить казармы, и запасти амуницию, зерно, сухари и фураж.
Валериан уже дважды просмотрел бумаги, поданные Купреяновым. На письме все выглядело гладко и убедительно. Но по многолетнему опыту Мадатов знал, что все рассчитанные затраты при исполнении увеличатся в два, а то и в два с половиной раза. И теперь он должен был сам решить – отправляться ли с таким предложением в штаб корпуса или же придержать инициативу, которая вдруг может показаться неуместной командиру корпуса, а то и командующему армией.
Пока что ему необходимо было заботиться о безопасности городка и редутов хотя бы на то время, что оставалось до эвакуации. Серьезного нападения он не опасался, но несколько тысяч солдат гарнизона Варны уходили окружными дорогами к Шумле и могли вдруг оказаться довольно опасными. Юсуфа-пашу и тех, кто выходил с оружием, конвоировали войска. Тех же, кто отпущен был под честное слово, оставили на собственное попечение. И здесь, Валериан был уверен, фельдмаршал Витгенштейн ошибся. Сам Валериан ни на минуту, ни на секунду не поверил бы самой страшной клятве, которую принес бы ему мусульманин. «Аллах не слышит слов, сказанных перед неверными», – такую сентенцию повторяли муллы на всех языках от Измира и до Дербента. Отвести гяуру глаза, заставить его повернуться, а затем поразить в спину ножом, спрятанным в рукаве, считалось не только вынужденной хитростью, но – доблестным поступком настоящего воина.