Прочитав последнюю заметку, где говорилось, как горюет сеньор Пиментел, Граса скомкала газету и швырнула обратно в урну.
– Хоть бы награду какую объявил! – воскликнула она. – Он даже не приехал, чтобы искать меня в лесу со спасателями. Была бы я мальчиком, он бы день и ночь на брюхе ползал по всему лесу, лишь бы меня найти.
– А ты хочешь, чтобы тебя нашли? – спросила я.
Граса отвернулась. Подбородок у нее дрожал.
– Вот погоди, мы станем знаменитыми, – сказала она, – и он услышит меня по радио! Ох как он тогда пожалеет, что смеялся надо мной.
На рассвете, лежа в нашей продавленной кровати, Граса плела истории, как в один прекрасный день она прикатит в Риашу-Доси в собственном автомобиле, меха на плечах, пальцы в перстнях, и объявит, что мы выступаем в Рио! Мне легко было поддаться этим сочившимся жаждой мести фантазиям: я воображала, как кухонные девицы, от которых я когда-то вынесла столько насмешек и тычков, при виде меня остолбенеют с разинутыми ртами, а потом кинутся подавать мне кофе в тончайшем господском фарфоре. Я представляла себе, как поставлю перед Неной столбик мильрейсов, а она сдернет фартук и объявит, что покидает кухню навсегда. Фантазии Грасы были только об отце: как он заплачет, обнимет ее и примется умолять простить его. Но это были только фантазии – пока сеньор жив, в Риашу-Доси возврата нам нет. Да и вообще нигде в Бразилии мы не сможем чувствовать себя в безопасности.
В тридцать пятом году девушка была не человеком, но собственностью. Сначала ты принадлежишь отцу, потом – мужу. И пока кто-то из них жив, ты на его попечении, как ребенок или умственно неполноценный. Свободу ты сможешь обрести после их смерти. Пока сеньор Пиментел топтал землю, а Граса оставалась не замужем, она принадлежала ему, сколько бы лет ей ни было и чего бы она ни достигла в жизни. Он мог, внезапно объявившись, потребовать и Грасу, и все ее имущество, а любой полицейский, любой адвокат, любой судья любого ранга встал бы на его сторону.
Соуза был простым случаем. Опасаясь, как бы он не затребовал деньги назад, мы с Грасой пошли по пути, обычному в Лапе для тех, кто хотел избежать наказания за грехи – поменяли день и ночь местами. Отпев свое возле «Майринка», мы шли не домой, а работать. Нас наняли разносчицами. Повесив на шею деревянные лотки, мы отправлялись к лучшим кабаре Лапы и продавали шикарной публике жвачку, папиросы, мятные леденцы, носовые платки и пробирки с эфиром. В пансион мы возвращались под утро, полуживые от усталости. Однажды утром у дверей нас поджидала хозяйка, лицо у нее было мрачное.
– Вчера вечером приходил какой-то мужчина, – начала она. – Задавал вопросы. Желал знать, живут ли у меня тут девушки. Показал фотографию малышки в нарядном платьице. Сказал, что девочка – дочь какого-то плантатора с севера. Хотел знать, не видела ли я похожую на нее.
Я схватилась за живот, который скрутился в тугой узел, и выговорила:
– Что вы ему сказали?
Матрона надменно выпятила грудь.
– Я не разговариваю с незнакомыми мужчинами, шастающими в поисках маленьких девочек. Вот, он оставил. – И вручила мне визитную карточку.
На карточке значились имя и адрес частного детектива из Ресифи. Граса схватила карточку и долго вглядывалась в нее. Глаза расширились, будто она нанюхалась эфира.
Я взяла ее за руку и повела наверх, в нашу комнату. Там я сдернула с вешалок наши немногочисленные платья и запихала их, вместе с комом нижних рубашек и белья, в холщовый мешок, куда мы собирали грязные вещи для прачки. Склоняясь над мешком, я рисовала в воображении сеньора Пиментела – как он смеется мне в лицо, и дыхание у него кислое и горячее. Я была вся в испарине.
– Ты что делаешь? – спросила Граса, все еще держа карточку в руках.
– Мы уезжаем.
– Почему?
Я перестала пихать вещи в мешок.
– Он вернется.
Граса продолжала смотреть на карточку.
– Детективы стоят кучу денег. Интересно, сколько времени Papai уже платит ему за поиски?
– Достаточно долго, – заметила я и потянула визитку у нее из рук. Граса дернула карточку к себе. – Он не тебя ищет, – сказала я. – Он ищет наследницу, которую можно выдать замуж. А она гниет в Тижуке. Нет больше Грасы Пиментел, нет больше Ослицы. Эти девочки умерли. Верно?
Глаза Грасы изучали нашу комнатушку: пожелтевший матрас, пол в пятнах, косое окно, выходившее в проулок. Подойдя к окну, Граса толчком распахнула его, а потом разорвала визитку детектива в мелкие клочья и стала один за другим пускать их по воздуху.
Лапа с ее паутиной проулков и как будто бесконечным притоком все новых девушек позволила нам с Грасой легко поверить, что мы можем затеряться и исчезнуть. Новый пансион оказался не лучше первого, но, сбежав из старого, мы уверовали, что одурачили и сеньора Пиментела, и Соузу. Однако быстро поняли, что Лапа меньше, чем казалось, а мы привлекаем к себе больше внимания, чем хотели бы.
Пение возле радиостанции «Майринк» вошло у нас в привычку. Каждый вечер мы занимали место на углу и до сумерек пели танго и фаду. Радиодикторы привыкли к нам, иногда даже улыбались, даря ложную надежду. Мы были слишком наивны и не знали, как устроено все на радио, которое только-только набирало силу, не знали, что дикторы ничего не решают, а исполнители джинглов и певцы готовы на что угодно, лишь бы пробиться. Если везло, прохожие бросали нам несколько монеток. Этих денег хватало, чтобы купить кофе – смягчить натруженные связки. Я уверена, что рано или поздно мы сдались бы, покончили с «Майринком» и нашли иной способ обратить на себя внимание, но тут вмешалась судьба, объединившись с нашей непроходимой глупостью. Как оказалось, нас все же заметили, но совсем не те люди, на чье внимание мы надеялись.
Однажды, когда мы с Грасой уже собирались, отпев свое, уходить, к нам подошел парнишка, слушавший нас весь вечер. Накрахмаленная рубашка хрустела, короткие брюки были отутюжены. Парень с улыбкой зааплодировал.
– Поете как птички! Неудивительно, что Мадам Люцифер хочет вас видеть!
– Кто это? – спросила Граса.
Парень удивился:
– Не знаете? Значит, скоро узнаете. – Он протянул руки, будто джентльмен, приглашающий нас на танец. – Готовы?
– Нам надо на работу, – ответила я.
– Пропустите один вечер.
– А за нашу комнату ты заплатишь? – спросила я.
Улыбка исчезла с лица парня.
– Меня отправили сюда, чтобы я привел вас, птички, такая моя работа. Если вас не приведу я, это сделает кто-нибудь другой. Кто-нибудь менее любезный. Вы тут новенькие, так что дам вам совет: когда приглашает Мадам Люцифер, отказываться нельзя.
Мы с Грасой переглянулись. Посовещаться, взвесить все «за» и «против» на глазах у парня мы не решились, но это и не понадобилось. Меня уже снедало любопытство, как и Грасу. Парень выглядел прилично, а эта загадочная Мадам сделала то, чего до сих пор не сделал никто, – выделила нас из толпы. Может, она владелица кабаре? Может, ей понравилось, как мы поем? В любом случае, если попытаемся сбежать от ее посланника, можем заработать проблемы, а этого добра у нас с Грасой и так хватало с достатком.
Парень повел нас по руа Мораис-и-Вали, в высоких домах уже открывали затворенные днем окна и зажигали свет. У дверей одного такого дома нас встретила старуха в шлепанцах и шелковом халате. Она велела нам не шуметь, потому что ее девочки спят. Несколько месяцев назад я бы решила, что она имеет в виду своих дочек, но после недолгого проживания в Лапе я уже кое-что понимала.
Парень остался снаружи. Мы с Грасой пошли за старухой через череду гостиных с сетчатыми желтыми занавесями и истертыми бархатными диванами. Какая-то девушка, ссутулившись, подметала пол, усыпанный окурками и горелыми спичками. В ее совке поблескивали пуговицы, подрагивали перья, облаченная в халат старуха велела раздать их потом девушкам. Наконец она открыла двери со стеклянными вставками и жестом велела нам с Грасой войти. Мы повиновались, и старуха ушла, закрыв за нами обе двери. Я помню, как меня трясло – до той минуты, пока не увидела граммофон с большим медным раструбом. Мы с Грасой переглянулись, нам обеим захотелось узнать, что за пластинка лежит на вертушке. Мы медленно двинулись к граммофону, но не успели приблизиться к нему, как я уловила движение в дальнем углу комнаты.
В плюшевом кресле сидел какой-то мужчина, лицо скрывалось в тени, одна нога закинута на другую. Брюки у него были белые, сверкающие ботинки – черной патентованной кожи, носки нежно-сиреневые. Я никогда еще не видела, чтобы мужчина надевал что-то такого цвета. Ноги и руки у него были длинные, и казалось, что кресло ему тесно. Тонкие коричневые пальцы барабанили по подлокотникам.
– Видели когда-нибудь граммофон? – Голос роскошный, глубокий, как у радиодиктора.
– Конечно! – Граса приосанилась.
– Вот и хорошо. – Он все еще оставался в тени. – Вы тщедушнее, чем я себе представлял. Как раз чтобы продемонстрировать, что жалить могут даже самые маленькие пчелки. Знаете, девочки, кто я?
Мы с Грасой помотали головами.
– Я – Пчелиная Матка.
Мужчина рассмеялся, запрокинув голову, и мы рассмотрели его лицо. Губы его поблескивали розовым. Граса тихонько ахнула. Я ткнула ее локтем. Мне и в голову не могло прийти, что мужчины красятся, – зрелище было диковинное и впечатляло даже больше, чем грубая сила. Мужчина поднялся из кресла и направился к нам. Длинные ноги грациозно несли его через комнату, он будто не шел, а катился на колесиках.
– Вы слышали про человека по фамилии Соуза?
Глаза смотрели равнодушно, как у кошки. Брови выщипаны безупречными дугами, ресницы длинные, как у кинозвезды. Прежде чем мы с Грасой успели хоть что-то произнести, мужчина снова заговорил, словно наш ответ его и не интересовал.
– Соуза. Он держит магазин. Клепает уродливые безделушки и сбывает их грингос. Он платит мне, за покровительство. Лапа – такое место, где всем нужен друг вроде меня. Так вот, несколько недель назад Соуза не сумел заплатить мне положенное. По его словам, какие-то девчонки, которых он нанял, чуть не проломили ему голову, а потом обшарили карманы. Одна, говорит, уродина, вторая хорошенькая. Ну а украсть у него все равно что украсть у меня. Так что я поспрашивал, поговорил с девочками из магазина Соузы, и знаете что? Оказалось, две девушки, похожие на тех, что описал Соуза, поют каждый день возле «Майринка».