Граса, не теряя темпа, успевала делать легкие быстрые вдохи – намеки на наслаждение. Мне никогда не удалось бы спеть эту песню настолько хорошо.
Всего через несколько тактов продюсер улыбнулся и хлопнул в ладоши, утверждая «Воздух, которым ты дышишь» для стороны Б. Десять минут спустя моя первая песня была записана, хотя мое имя на пластинке не обозначили. Когда продюсер спросил о названии, ни Граса, ни мальчики не стали колебаться.
– София Салвадор и «Голубая Луна»! – ответили они почти хором, словно отвечали так всегда.
У Тетушки Сиаты в ту ночь творилось бог знает что. Граса и мальчики исполняли «Дворнягу» и «Воздух» до бесконечности. Худышка притащил из какого-то кабаре двух девиц, которые сидели теперь у него на коленях и целовали его в шею. Кухня, Буниту и Банан, нанюхавшись кокаина, яростно терзали свои инструменты, гоняя песни в таком бешеном темпе, что мне стало тревожно. Маленький Ноэль в конце концов свалился под стол. Я позавидовала ему.
Я старалась вылакать как можно больше пива и тростникового рома в попытке поднять себе настроение. Как ни крути, а мы все-таки записали свою первую пластинку. При моем участии. И все же я чувствовала удовлетворение, но не счастье. В студии я отказалась от своего места рядом с Грасой – и она не запротестовала, а спела даже лучше прежнего. А потом, когда мы шли к Сиате, она и Маленький Ноэль держались за руки. На роде Граса сидела между Худышкой и Кухней и пела, ни разу не взглянув в мою сторону, как будто и песни, и рода всегда были только ее. Обо мне помнил, кажется, только Винисиус – он крепко хлопнул меня по спине, как если бы я была одним из «лунных» ребят.
– Мы записываемся благодаря тебе, – сказал он. – Может, тоже споешь? Без тебя роды не выйдет.
Я уже готова была согласиться, как вдруг пение оборвалось. Граса вышла в центр «лунного» круга и вскинула руки. Худышка спихнул девиц с колен, вскочил и обхватил Грасу за талию. Они двигались с текучей, аккуратной непринужденностью двух кошек, их бедра раскачивались точно в такт. Буниту засвистел. Девицы, поначалу недовольные, захлопали, стали подбадривать танцоров криками. Кухня ускорил темп, потом еще, но Худышка и Граса не сбивались. Из-под их ног летела земля. Граса откинула голову и засмеялась.
Я невольно улыбнулась. Посмотрев на Винисиуса, я увидела, что он тоже улыбается. На его лице была смесь потрясения и благоговения, словно он только что своими глазами увидел русалку, единорога или еще какое-нибудь сказочное существо, о котором в последний раз вспоминал в детстве. Я знала это выражение. Видела у мужчин в заведении Тони. Но Винисиус? У меня внутри что-то увяло и опало, как падает последний лепесток у цветка.
– У тебя вид умирающего от голода, – заметила я, прервав его грезы. – А она – кусок мяса на тарелке.
Винисиус испуганно дернулся.
– Она ужасная эгоистка. Просто уму непостижимо, какая.
– А на черта нам что-то, что постижимо уму? – спросила я.
Винисиус моргнул, объявил, что ему нужно в уборную, и быстро зашагал к домику Сиаты.
– Куда это Динозавр побежал?
Граса скользнула ко мне. Грудь у нее блестела от пота, на платье под мышками темнели пятна.
– Его тошнит от всего этого. Наверное, пошел блевать.
– Мы тут вроде как отмечаем важное событие. – Граса натянуто улыбнулась.
– Ну и отмечайте.
– Трудновато, если ты забилась в угол и сидишь кислая, как монашка в публичном доме.
– Все смотрят только на тебя. Ты ведь этого всегда хотела, да?
– Не ной, Дор. Повеселись хоть раз в жизни. Я же не виновата, что не тебя записали.
– Но ты пальцем не пошевелила, чтобы я осталась рядом с тобой. Вот вам и поддержка. Да ладно. Я все равно не хочу петь всякую заурядную карнавальщину.
– В каком смысле – заурядную? – спросила Граса.
– Простенькие песенки.
– Ты же сама написала эту песню, сестра.
– В точку. И я тебе не сестра.
Музыка оборвалась. Во дворике воцарилась тишина. У Грасы кожа на груди пошла красными пятнами.
– Тряпка несчастная! С тобой радости как на кладбище. И воняешь календулой! Тоска смертная.
Я выдавила смешок.
– Тебе со всеми скучно, потому что ты вся из себя звезда. А знаешь, что будет потом? Потом все тебя бросят.
И я, спотыкаясь, побрела к калитке.
Я шаталась по улицам Лапы, пока не очутилась у забранной железной ставней витрины «Дамского шика». Я нажала кнопку звонка. Наверху зажегся свет. Я сняла берет и пальцами причесалась. Заслонка глазка отъехала в сторону. Повернулась щеколда, и передо мной оказалась Анаис с кувшином воды в руках.
– Я думала, какой-то пьяный развлекается с моим звонком. Хотела привести в чувство.
– Я и есть пьяная.
Свободной рукой Анаис суетливо поправила халат. Вещица тончайшего шелка. Из-под короткого халатика виднелась кружевная комбинация.
– Надо бы вылить это на тебя, – сказала Анаис. – Чтобы ты ушла.
Я вдруг подумала про Худышку, его обаяние, его уверенность в себе. И улыбнулась.
– Хочешь, чтобы я ушла? Я не видела тебя сто лет.
– А где вторая? – Анаис заглянула мне через плечо.
– Ее нет.
– Надо же, какая перемена. Ты всегда или с ней, или с тем музыкантом.
– Его зовут Винисиус, – сказала я, губы мои скривились, произнося это имя.
– Так ты одна?
– Нет, – ответила я. – С тобой.
Анаис рассмеялась и открыла дверь. Я стала подниматься по лестнице следом за ней.
Квартирка у нее была маленькая, но элегантная; на подоконнике – букет цветов, в углу – радио. Плотный занавес отделял гостиную от спальни.
– Я бы предложила выпить, но это, кажется, неуместно, – сказала Анаис.
– Кофе? – спросила я.
У Анаис на лице отразилось удивление, словно она не вполне поняла мою просьбу.
Она подошла к плите и поставила чайник на огонь. Халат едва прикрывал ее ноги выше коленей. Босые ноги, длинные и гладкие; я представила себе Анаис в ванной, как она бреет ноги мужской бритвой.
– Я не разрешаю ученикам подниматься сюда, – сказала она, поворачиваясь ко мне.
– Я и не ученица. Ты сказала мне, что у меня нет голоса. Помнишь?
Улыбка Анаис исчезла.
– Я этого не говорила. Я сказала, что твой голос не выдержит испытания сценой.
Я покачала головой:
– Это одно и то же.
– И ты обиделась? Прости. Я знаю, что ты хочешь петь на сцене, но мне кажется, лучше знать правду.
– Лучше?
– Некоторые желания – как мода, Дориш. – Анаис сняла чайник с плиты. – Проходит время, и они меняются. И твое бы тоже изменилось.
– А если нет? Если оно только усилится?
Я смотрела на ее руки и вспоминала, как они мяли живот Грасы. Как большой палец Анаис скользил по моим губам. У нее было розовое белье с бретельками тонкими, как гитарные струны. Как легко, наверное, они упадут с плеч. Я придвинулась к Анаис – так близко, что почувствовала ее запах, запах мыла и кофе. Храбрость, которую я на себя напустила, вдруг испарилась. Я отступила. Анаис схватила меня за руку.
– Теперь ты меня боишься? – улыбнулась она. – Не бойся.
Она притянула меня к себе, и я ощутила ее губы на шее, ухе, на подбородке. Потом ее губы скользнули по моей щеке – и наши рты встретились.
Губы, зубы, языки есть и у мужчин, и у женщин. Чисто технически – какая разница, целует тебя мужчина или женщина, ведь в обоих случаях в поцелуе участвуют одни и те же части тела. Но это все равно что говорить, будто музыка – всего лишь ноты на странице, что одну и ту же мелодию двое разных музыкантов сыграют одинаково. На самом деле разные музыканты оживляют одинаковые ноты по-разному. С поцелуями – точно так же.
В ту ночь и в последовавшие за ней Анаис показала мне, что я тоже могу быть желанной. Что мое вожделение может разделить другой человек, мне могут даже ответить взаимностью, что необязательно душить свое желание. Поначалу это открытие напугало меня, но страх продлился недолго.
Суждено быть
Я не хотела бы стать
Солнцем, что светит тебе.
Нет, это солнце – не я,
Оно ведь не на земле.
Я полотенце, что высушит кожу твою, мокрую после моря.
Я носовой платок, что впитает слезы твои, когда ты в горе.
Я та подушка, что мольбы твои сбережет всех верней.
Я тот комар, что летает, пьяный от крови твоей.
Скажи, что я не нужна! Скажи, что все это глупо! Скажи, что
Сможешь прожить без меня. И тебе отвечу я:
Ты семя, а я – ладони, что в землю посадят тебя.
Ты корни, а я – почва, что будет питать тебя.
Ты пуля, а я – ствол, что в полет отправляет тебя.
Ты плод, а я – нож, что разрезает тебя.
Скажи, что я не нужна! Скажи, что все это глупо! Скажи, что
Сможешь прожить без меня. И тебе отвечу я:
Ты не ты
Без меня.
И всем, что мы есть вдвоем,
Нам
Суждено быть.
Иные образованные люди утверждают, будто самба пришла с холмов, из беднейших, самых несчастных районов Рио. Это правда. Но правда и то, что она пришла от удачливых сирот вроде Винисиуса, от уличных забияк вроде Кухни, от нежных душ вроде Ноэля. Она пришла от распутников вроде Худышки и от скромников вроде Банана и Буниту. От испорченных барышень вроде Грасы и от ничтожеств вроде меня.
Попытайся отследить историю самбы – и не обнаружишь источника. Попытайся перечислить выдающихся самбистас – и тебе не хватит места на листе бумаги. Самба пришла от хозяев и рабов, из гостиных и трущоб, из городов и с плантаций, от мужчин и женщин. Найти ее источник невозможно, так зачем и пытаться? Может быть, лучше просто слушать ее?
Самба не терпит упрощения; не должны терпеть его и люди. Никто в Лапе не смел утверждать, что он или она – то или другое. Если бы кто-нибудь, паче чаяния, начал утверждать: «Я женщина», «Я индеец» или «Я мужчина, охочий до мужчин», его сочли бы сумасшедшим или не стоящим доверия. Определять себя так означало смехотворно упростить себя.